Томас Стернз Элиот. Стихотворения 1910- 1916 гг. Вступительная статья, переводы – Ян Пробштейн

26 сентября родился один из основоположников модернизма — Томас Стернз Элиот.

Точка пересечения времени с вечностью: Т.С. Элиот (26 сентября, Сент-Луис, 1888 — 4 января 1965, Лондон)

С именем Томаса Стернза Элиота связана целая эпоха в развитии англоязычной поэзии ХХ века. Т.С. Элиот, принадлежавший к старинному английскому роду и одновременно к новой американской буржуазии, родился в Сент-Луисе в 1888 году, а умер в Лондоне в 1965-м. Дед его Уильям Гринлиф Элиот, перебравшись из Бостона, основал в Сент-Луисе унитаристскую церковь и университет Вашингтона в Сент-Луисе, а также школу для девочек и другие учебные заведения. Когда Эмерсон посетил Сент-Луис, он назвал Уильяма Гринлифа Элиота «святым Запада». Дальним предком поэта был сэр Томас Элиот (ок. 1489-1490 — 1546), выдающийся гуманист, автор философско-этического трактата «Правитель» («Governor», 1531), оказавшего большое влияние на современников, составитель первого латинско-английского словаря (1538), в котором первым ввел в английский язык понятие «энциклопедия», переводчик Плутарха и автор многих произведений, в частности трактата «В защиту добрых женщин» (1540). Поэт использовал фрагмент из трактата «Правитель» своего предка в первой части «Ист Коукера», второго из «Четырех квартетов». Впоследствии потомки гуманиста и предки поэта эмигрировали в Америку. Тем же путем, но в обратном направлении последовал в 1914 году Т.С. Элиот, спасаясь, как он впоследствии признавался, «от массовой культуры». До этого он побывал во Франции в 1910-11 гг., где изучал философию у Анри Бергсона, взгляды которого были во многом близки поэту, и французскую поэзию.
После первой мировой войны Элиот обосновался в Англии. В 1915 году при содействии Эзры Паунда было напечатано большое программное стихотворение Элиота «Песнь любви Дж. Альфреда Пруфрока», в 1922 выходит поэма «Бесплодная земля», принесшая Элиоту славу, а в 1925 – поэма «Полые люди». Элиот посвятил «Бесплодную землю» Эзре Паунду, который весьма существенно отредактировал ее и настоял на том, чтобы автор исключил из поэмы довольно большие по объему фрагменты. Посвящение гласит: “Il miglior fabbro” — «Мастеру выше, чем я» — слова Данте о провансальском трубадуре Арнауте Даниэле.
В начале своей поэтической деятельности Т.С. Элиот был близок к группе «Блумсбери», и даже представители так называемого «потерянного поколения» считали, что его творчество этого периода перекликалось с их идеями. По-видимому, это произошло потому, что Элиоту, как никому другому, удалось выразить бездуховность окружающей жизни, создать незабываемые образы Пруфрока, Суини, полых людей, неспособных ни решительно действовать, ни основательно мыслить, ни глубоко чувствовать, ни – главное – верить. И «Бесплодная земля», земля послевоенной Европы, — это земля неверия, безысходности, земля полых людей, неспособных и не годных ни к какой деятельности и переходящих из «царства призрачной смерти», из небытия смерти-в-жизни, в «царство истинной смерти» — небытие в смерти.
Для меня Элиот не только поэт архетипов, но и архетипический поэт, как было во времена, когда пророки были поэтами, а поэты пророками. Как архетипический поэт, Элиот провел всю жизнь в поисках выхода из духовного тупика. Начиная с Ада «Пруфрока», «Бесплодной земли» и «Полых людей» путь его вел через Чистилище «Пепельной Среды», «Хоров из „Камня”», «Убийства в соборе» к «Четырем квартетам». Он вел читателя в землю обетованную, но возможно, как Моисей, Элиот умер, не увидев ее, не создав своего «Обретенного рая». Однако он возродил Слово и «очистил диалект толпы». Он никогда не льстил читателю, не утешал его. По сути своей, все творчество Элиота было диалогом с человечеством. Использование диалогизма позволяет Элиоту развивать сюжет, использовать имплицитных рассказчиков, раскрывающих авторские идеи и темы, и обращаться к имплицитному читателю, передвигаться во времени-пространстве, создавая хронотопы любви, дороги, поиска и объединять эпическое прошлое с лирическим настоящим, создавать музыку произведения, остранять миф и реальность, делая миф реальным, а реальность нереальной, и в итоге, показать человеческую драму, как в «Божественной комедии».
В отличие от стихийного и во многом разрушительного протеста представителей «потерянного поколения», Элиот уже в двадцатые годы начинает титаническую созидательную работу – выстраивает эстетико-философскую концепцию, развивая следующие положения:
1) идею спасения европейской и мировой культуры;
2) концепцию элитарной культуры, которая отчасти перекликается с мыслями Ортега-и-Гассета. Элиот утверждает, в частности, идею интеллектуальной независимости художника в обществе;
3) так же, как Шпенглер, несовместимость цивилизации и культуры Элиот воспринимает как аксиому и связывает «Закат Европы» с кризисом гуманизма.
Однако в своем стремлении к духовному возрождению и обновлению, к гармонии, к порядку и стройному упорядоченному мышлению, Элиот никогда не шарахался ни к «сверхчеловеку», ни к «сверхмассе». В отличие от автора трактата «Крушение Гуманизма» великого русского поэта А. Блока, Элиот никогда не допускает мысли о том, что «варварские массы» могут быть носителями культуры. Элиот определяет реально сложившийся европейский гуманизм как «форму прагматизма» и противопоставляет ему веру.
Особенно ценит Элиот чувство «своей эпохи», чувство историзма. Подлинным историзмом Элиот считал такое чувство, которое «позволяет за суетой, политическими программами и платформами, научным прогрессом, филантропическими начинаниями и ничего не улучшающими революциями видеть более глубинные, изначальные и извечные формы добра и зла». Это чувство и эта мысль постоянно пульсируют в «Четырех квартетах», заслуженно считающихся вершиной творчества Элиота.
В своем стремлении быть до предела объективным, отшелушить наслоение личных переживаний, пробиться в глубину смысла сквозь пену поступков, Элиот выдвинул идею деперсонализации или «неличной» поэзии (impersonal poetry). В его трактовке это – высокая идея самопожертвования художника, в основе которой лежит стремление к растворенности в персонажах, мыслях и событиях, вплоть до полного отказа от своего «я». В статье «Традиция и индивидуальность художника» Элиот пишет: «Рост художника – это постоянное принесение себя в жертву, постоянное обуздание личностного интереса».1 Как заметил Нортроп Фрай, Элиот разделял точку зрения Реми де Гурмона, полагавшего, что долг художника – преобразовать, «перелить по капле свою собственную личность в личность творческую». Американский философ Эмерсон сказал, что «учреждение – это удлиненная тень человека». Элиот, как остроумно заметил Фрай, считал что «недоразвитая личность – это удлиненная тень учреждения», эта личность пуста – полый человек. Таким образом, «неличная» поэзия понимается как поэзия «надличностная», которую следует понимать как в свете паундовской теории маски, так и элиотовской теории «объективного коррелята», то есть необходимости найти для выражения эмоций «ряд предметов, ситуацию или цепь событий, которые станут формулой данного конкретного чувства. Формулой настолько точной, что стоит лишь дать внешние факты, должные вызвать переживание, как оно моментально возникает».2 В уже упомянутой статье «Традиция и индивидуальность художника» Элиот утверждает: «Поэзия не является освобождением от эмоций, но уходом от эмоций, это не выражение личности, но избавление от личности» и далее: «разница между искусством и событием всегда абсолютна».3 Таким образом, воспоминания детства и память о дорогих поэту краях приобретают общечеловеческое, а не только личное значение (попутно заметим, что таковыми для Элиота являлись Ист Коукер, поместье его предка сэра Томаса Элиота, впоследствии приобретенное поэтом, и Драй Сэлвейджес, группа островов к востоку от Кейп Энн в штате Массачусетс, где Элиот проводил свои студенческие каникулы, и Литл Гиддинг, местечко в графстве Хантингдоншир, оплот англиканства и монархизма во время революции в Англии и гражданской войны 1641-1649 гг., место троекратного паломничества короля Карла I).
В «Четырех квартетах», своем последнем крупном поэтическом произведении, Элиот пытается разрешить противоречия между статичностью и движением, реальностью и видимостью, прошедшим и настоящим. В «Квартетах» можно проследить и развитие учения Ф. Брэдли об Абсолюте: «Если Абсолют, – пишет Брэдли в работе «Видимость и реальность» (Apperance and Reality), – «должен быть теоретически гармоничным, его элементы не должны сталкиваться, то есть борьба не должны быть просто борьбой. Должно существовать некое единство, которому борьба подчинена, и целое, взятая в котором она больше не борьба» (выделено мной – Я. П.).
Поиски единства, гармонии, стремление к цельности – этим проникнуто все позднее творчество Элиота и особенно «Четыре квартета». Композиционно они построены таким образом, что на каждой новой ступени автор разрешает противоречия, возникшие на предыдущей, для того, чтобы выявить новые трагические противоречия бытия и лишь в самом конце разрешить их, выстроив таким образом огромное стройное здание, а точнее – необозримо замкнутую вселенную, ибо мироздание Элиота, его космос зиждется на законе цикличности: «В моем начале – мой конец», – говорит он во втором квартете «Ист Коукере», обращаясь к девизу Марии Стюарт, начертанном на ее гербе, и развивает эту мысль в четвертом, в «Литл Гиддинге»: «И закончить – означает начать все с начала».
Каждая из ступеней соответствует стадиям духовного развития человека, о которых Элиот писал еще в «Пепельной Среде» (1930):

За первым изгибом, за первой ступенью
Я увидал в зловонной пучине,
В клубах испарений
Контур собственной тени,
Боровшейся с дьяволом в личине
Надежды, отчаянья или смятенья.

За изгибом вторым, второю ступенью
Во мраке исчезли, скорчившись, тени
И тьма обступила площадку опять,
Щербатую, скользкую, словно слюнявый рот старика
Или дряхлой акулы зубастую пасть.

За первым изгибом у третьей ступени
За оконцем, пузатым, как фиговый плод,
Широкоплечий в небесно-зеленом некто,
Как в пасторали, весну чаровал звуками флейты,
Боярышник цвел и сиял небосвод.

Вились волос каштановых пряди,
Свисали гроздья сирени…
Смятенье, звуки флейты, топтанье рассудка у
третьей ступени
Стихает, стихает… и сила, превыше надежды или смятенья,
Ведет к третьей ступени.

Я не достоин, Боже
Я не достоин, Боже

хоть слово вымолви все же
(Перевод Яна Пробштейна)

Этот отрывок из «Пепельной Среды» удивительно созвучен тому, о чем писал Г.Гессе в статье «Немного теологии» (1932): «Путь человеческого становления начинается с невинности (рай, детство, первая, не знающая ответственности стадия). Оттуда он ведет к вине, к знанию о добре и зле, к требованиям культуры, морали, религии, общечеловеческих идеалов. Каждого, кто переживает эту стадию всерьез как развитый индивидуум, этот путь неизбежно приводит к отчаянью, а именно к осознанию того, что не существует воплощенной добродетели, полного повиновения, беззаветного служения, что справедливость недостижима, а жизнь в добре невозможна. Отчаянье это ведет либо к гибели, либо же в третье царство духа, к состоянию по ту сторону морали и закона, к постижению милости и спасения, к новой, высшей разновидности безответственности, короче говоря – к вере». Именно этого не могла простить Элиоту советская критика.
Если на ранних произведениях Элиота лежит печать «надежды, отчаянья или смятенья», которые можно было принять за отчаяние и разочарование «потерянного поколения», то в свете позднего творчества поэта, которое развивает и углубляет темы ранних, поэтический мотив «Бесплодной земли» понимается не просто как разочарованность поколения, но как «Ад, являющийся преддверием Чистилища», по выражению Хелен Гарднер. Выходя на такие обобщения эсхатологического характера, Элиот оказывается в совершенно ином круге духовных и интеллектуальных проблем, не только отличных от представителей «потерянного поколения», но и тех, которых почти не знала современная западная поэзия.
В посмертно изданной тетради Элиота под названием «Выдумки мартовского зайца», есть варианты многих стихотворений, вошедших в первую книгу Элиота «Пруфрок и другие наблюдения» (1917), в особенности же стихотворения «Песнь любви Дж. Альфреда Пруфрока», принесшего Элиоту известность. «Прелюдии», вошедшие в книгу «Пруфрок», перекликаются и по духу и по манере с «Каприсами» из ранней книги. Образы многих стихов выстроены в самоироничной, саркастической манере Лафорга. Исключением являются четыре стихотворения «Сожжённый танцор», «О, голосочки в глотках у мужчин», «Песнь Любви Св. Себястьяна» и «Смерть Святого Нарцисса», в которых сильно дионисийское начало и которые предвосхищают не только «Пруфрока», но и «Бесплодную землю».
Примечательно, что первоначальный эпиграф к «Песни любви Дж. Альфреда Пруфрока» был взят из последних двух строк XXVI Песни «Чистилища» Данте, в котором тот приводит слова своего великого предшественника трубадура Арнаута Даниэля, караемого за грех сладострастия:

[Он просит вас, затем что одному
Вам невозбранна горная вершина,]
Не забывать, как тягостно ему!

И скрылся там, где скверну жжёт пучина.
(Пер. М. Лозинского)

Небезынтересно также, что вторая часть, впоследствии исключенная, но отчасти напоминающая строфы, начинающиеся стихами «Смогу ли рассказать, как вечерами», носила название «Prufrock’s Pervigilium», что можно перевести как «Всенощная (или ночные бдения) Пруфрока». Составитель, редактор и комментатор «Выдумок мартовского зайца» Кристофер Рикс отмечает, что поколение Элиота находилось под впечатлением книги Уолтера Патера 1885 г. «Марий Эпикуреец», в которой Патер строил изощренные догадки о том, что автором считающейся анонимной латинской поэмы II или III веков н.э. «Канун Венериного дня» (“Pervigilium Veneris”) был Флавий, который заразился венерической болезнью в заморских странах, по возвращении заболел, а перед смертью написал поэму, не только являвшуюся гимном любви и прославлявшую Венеру, но также насыщенную темными местами, иносказаниями и отчаянием, которые по мнению Патера, проясняет история Флавия. Более того, Пьер, герой романа французского писателя Ш.-Л. Филиппа «Bubu de Montparnasse», который Элиот прочел по-французски в 1910 г., также заразился венерической болезнью. В «Прелюдиях» и в «Рапсодии ветреной ночи» немало аллюзий на упомянутый роман Ш.-Л. Филиппа. Примечательно также, что в «Prufrock’s Pervigilium» сильны мотивы болезни, ночного отчаяния, сумасшествия.
Стихотворения Т. С. Элиота 1910- 1916 гг. из ранней тетради «Выдумки мартовского зайца» (Inventions of the March Hare)
В переводах Яна Пробштейна

Первый каприс в северном Кeмбридже 4

Шарманка хрупкая болтлива,
К окошкам грязным жёлтый вечер
Прилип, и крик детей далече
Заканчивается завываньем.

Бутылки, битое стекло,
Трава, растоптанная грязь,
Ручных тележек ржавый лом,
Рой грязных воробьёв, виясь
В канаве рыщет терпеливо.

Вот мелких наблюдений вязь.

 

Четвёртый каприс на Монпарнасе

За угол улицы свернём,
Опять найдём
Пейзажик серый под дождём,
По чёрным зонтикам, плащам,
По крышам шиферным струясь,
В песок стекает дождь и в грязь.
Деревьев почерневший ряд,
За ними домики стоят,
Как нищие, как попрошайки,
О неоплаченных долгах
Не сожалеют без утайки,
Рука в кармане, но в сомненье,
И безразлично им презренье.

И с мыслями вразброд, свернём
Мы за угол вдвоём —
Чем вызвать наше восхищенье?
Второй каприс в северном Кeмбридже

Очарованье пустырей!
Беспомощных слепых полей,
Бесплодных, брошенных, зловещих —
Терзают ум и молят глаз,
Сочувствий требуя от вас.
Кирпич, жестянки и зола,
И битой черепицы хлам,
И просто городская свалка.

Здесь неуместно слово «жалко»,
Эстетики законы нам
Здесь не помогут. Постоять
Нам просто б среди пустырей,
Что ум терзают, молят глаз
(Как — опять?)
Нежданно здесь очарованье,
Покоем странным мы объяты
В декабрьский вечерний час
Под жёлто-розовым закатом.

 

Интерлюдия в Лондоне

Мы спим среди кирпичных стен,
Между оконных рам живем
Где в шесть часов по вечерам
Мы с чаем мармелад жуем,
Столь безразличные к ветрам
И к неожиданным дождям,
Несущим благодать садам.

Сигары курим апатично,
К весне идущей безразличны, —
В ней — вдохновенье для цветов,
Для хриплой флейты чердаков.

 

Опера

Изольда и Тристан,
Фатальные рожки
И скрипок страсти,
И роковой кларнет,
И рвет себя на части
Любовь, отдавшись власти
Её переполняющих страстей,
В припадках извиваясь,
Бросается на грань,
Край самовыраженья.

Трагедия? О нет!
С улыбкой слабой жизнь
Уходит в безразличье,
И не доводит до добра
Подобный опыт чувств:
Я, словно призрак юности, попал
К гробовщику на бал.

Триумф Чуши 5

Дамы, чьего добивался внимания,
Если заслугам моим грош цена,
Если бесцветен, подвержен влиянию,
Оригинальность моя не видна,
Коль изощрён я, заумен, бесплоден,
Со вкусом негодным, как говорят,
Однообразен, капризен, негоден, —
Ради Христа, засуньте их в зад.

Дамы, когда столь нелепы намеренья,
Если неловок, чудовищно gauche,6
Помпезен, дотошен, лишен вдохновенья,
Недопечён я, словно brioche,7
Вирши бубню я, как песнопенья,
Я скучен, измучен, пассивен мой взгляд,
Эмоции есть, но оледененья, —
Ради Христа, засуньте их в зад.

Дамы, коль речи мои столь шумливы,
Коль милый фигляр я, орущий столь громко,
Что люди кричат: «Этот слишком ретивый»,
Коробка игрушек в руках у ребёнка:
Львы плотоядны, а пушки дымливы,
И двигатели, что только чадят, —
«Все штуки и шутки его столь глумливы», —
Ради Христа, засуньте их в зад.

Когда же ты серебряной стопой
Пройдёшь среди Теорий, что лежат
Разбросаны средь трав, тогда, друг мой,
Ты ради Христа, засунь их в свой зад.

 

Золотая рыбка
(Суть летних журналов)

I
Приходит вечер августа опять
С приготовленьями для вальса
Готовит жаркая веранда место
Для ностальгических мелодий
— «Весёлая вдова» и в том же роде.

Воспоминанья с нами
Столь многих дней, ночей
И августа с его грешками.

Вальс кружится в полёте,
Атакует «Шоколадный солдатик»
Усталого сфинкса плоти.
Каков ответ? Не разобрать.

Вальсок взлетел опять
И улетел, как дым,
Дым сигареток
Наших марионеток —
Неуместен, невыносим.

II
Отплытие на Киферу

Дамы, в пути луна!
Все ли в сборе?
А сэндвичи, имбирное пиво?
Тогда все на борт, живо —
Ночь вовсе не мрачна,
Почти как день ясна.

И нелогично отнюдь
После такого приготовленья
Думать о возвращенье.

О нет, вперед отважно
(пока дымится сигарета
под полуночною звездой)
В фарфоровую страну, аватару
Мечты, где романтические чары
С каёмочкой голубой.

Философия соломки бумажной.

III

И в душный полдень снова
Веранда, отвечая зову,
Фланелевый обряд готова
Свершить с пирожными и чаем,
О вечных истинах гадаем,
Когда глубины измеряем
Серебряной десертной ложкой
На фоне солнечного пляжа,
Сверчков и пыльных роз,
И прочего понемножку.

Но коль сомненья бес
На фоне милых пейзажей
(журналов летних суть)
Пристанет, задай вопрос,
Каков случайности вес,
И сколько нам знать дано
И сколько извлечь на деле
Из апотегм, изречений,
Вот, к примеру, одно:
Проделай в уме путь
По лабиринту средств и целей,
И венец надеть не забудь
Из пляжей
И роз.

IV

Среди завалов года,
Куда и осень вносит вклад,
Программки, писем ворох, фото,
Счета и галстуки лежат,
И теннисные туфли в ряд —
Наполнен секретера ад,
Куда октябрь свой вносит вклад
В завалах года я нашел
Мотив одной из Баркаролл.

По влажной пропасти морской
Рычащих волн несётся стая,
Следы последствий оставляя
Нам с тобой.
Восстали ветры-психопаты,
Как будто из могил изъяты,
И по волнам несут, летая,
То ль весть от полюсов, то ль знанье
Нам о четвертом измеренье:
«Мы просим обратить вниманье
На мелкое души томленье».

— Ты навигатор мировой,
Читаешь звёзды, облака,
Прекрасен твой словарь морской,
Добавить нечего; пока
Штурвал лежит в твоих руках,
Судьбе вверяюсь, созерцая
В твоих глазах
Я престарелую сивиллу
На перекрестках мирозданья —
Ее оракул дал ответ:
«Проблемы те важны на вид
На деле же их просто нет».
В теоретических морях,
В твоем уверенном всезнанье
Я сомневаюсь, милый:
— В край направляюсь Гесперид
Шарманок, пива и гулянья.

 

Cожжённый танцор

В окружье жёлтого огня
Порхает мотылёк ночной,
В кольце желания пленён,
Полёт в ночи бездумный свой
Неутомимыми крылами
Он искупает, ритм храня,
Отринул жизни блага он,
Чтоб кануть в благодать огня.
Он добродетели ужели
Отыщет в мире, где чужда
Равно хула и похвала?
Столь чуждом гордости, стыда,
Столь чуждом и добра и зла?
Его далёкая звезда
Для молчаливого веселья
И танца скорби привела

O danse mon papillon noir! 8

То ль Мозамбик, то ль Никобар
Благоуханьем южных чар
Твоё наполнил имя в дар —
Они в зазубренное пламя
Падут, сливаясь с языками,
Как благовония с волнами;
Скулят и хныкают ночами
В углах здесь голоса детей,
Предвестник ты каких несчастий
И мук на грани наслажденья?
О тайне ли принёс нам весть?
Пляши быстрей, пляши быстрей
Нет смертных для тебя напастей,
В звезде таинственной твоей
Таится рок, сулящий смерть
Не в нашем смертном разуменье

O danse mon papillon noir!

В моём мозгу пылает круг,
Витиеватый длится танец.
Нечеловечьих сгусток сил,
Один из кротких боли слуг,
Огонь рога в тебя вонзил,
Ты в нем сгораешь не сгорая,
Весельем пламени объятый,
Своих желаний цель теряя,
Желая завершенья мук,
Звезды таинственной посланец,
Куда тебе уж нет возврата

O danse mon papillon noir!

 

* * *
О, голосочки в глотках у мужчин,
Меж песней и певцом преграда;
Кривые ручки так и норовят
Сгубить красу и обессилить силу
Путями кривды ножки семенят.
Позволит время на какой границе —
На грани рая и на грани ада
Путям нашим немыслимым скреститься?

Успешны вы и так же будет впредь,
Успешны вы на поприще своём,
А мы, уравновесить боль стремясь
И радость, против ветра мы плюём,
Что явственней, чем солнце, пот и грязь?
Реальнее, чем ночь, и сон, и смерть?

Сказал он: «Всё лишь видимость одна, —
Исследовал я диалектикою мир,
Бессонными ночами вопрошал
И вялым днём, все тропы стёр до дыр
И упирался в лабиринт без дна,
Невыносимый лабиринт. Должок
Тебе заплатят за противоречье
Противоречьем же. Таков итог.
Когда не знаешь, что искать, излишне
Надеяться на что-то. Напрочь нет
Реальности, а нереальность — явь,
Неправда всё же явь — отбрось же страх.
Всё видимость, лишь видимость одна.
Надеешься на что? Ты сохранишь ли
Благодаренье, о земле молиться
Ты сможешь ли, и телом и умом
Устав, но мир на всех своих путях
Правдив, как правда, как изречено:
Коль правды не найдешь среди живых,
Найти её средь мёртвых не дано.
Не где-то — здесь, сейчас, а не потом, —
Сказав, он завернулся в плед
И в кресле задремав, затих.
В рассветном ветерке клубы сирени
С оконных стёкол пыль сметали,
А по полу ползли и вились тени,
Он взмывали и плясали
Среди неясных очертаний:
На плечи прыгали и на колени
И средь волос украдкой отдыхали,
Пока рассвет в нору их не загнал.
Тогда повеял влажный ветерок,
Стучавшийся в окно, пока он спал;
Коль слышал голоса средь завываний
Меж ставен, в дымоходе, ты не мог
Понять, они смеялись иль рыдали.

 

Песнь Любви Св. Себястьяна

Я вышел бы во власянице,
Пошёл бы со свечей в ночи
У лестницы твоей молиться,
В кровь иссекать себя часами
Восторга, пытки, истязаний,
На пламя стала б кровь струиться,
И вспыхнула б она, как пламя,
Твоим восстал бы неофитом,
И погасил тогда бы пламя,
Чтобы идти вслед за тобой,
За белоснежными стопами
Туда, во тьму твоей кровати,
Туда, где кос твоих краса
На белизне ночного платья.
К себе ввела б меня тогда,
Ибо был мерзок пред тобой,
Меня ты впустишь без стыда,
Ибо уже умру,
И меж грудей твоих к утру
Лежала б голова моя.

И вышел бы я с полотенцем,
К коленям голову твою
Склонил бы и касался пальцем
Изгиба ушка твоего —
Такого в мире больше нет.
Когда ж расплавится под солнцем,
Растает иль замёрзнет свет,
Я вспомню ушка лишь изгиб.
Помедлил бы еще мгновенье,
Провел бы пальцем вдоль изгиба,
Держа главу между коленей —
Ты все понять тогда б сумела
Излишни были бы слова.
Меня б ты полюбила, ибо
Я б задушил тебя в тот миг —
Ты полюбила б за бесчестье,
Я б изувечил твоё тело,
И я, красу твою губя,
Сильней бы полюбил тебя,
Осталась бы прекрасной ты
Лишь для меня на целом свете.

Смерть Святого Нарцисса

Приди же в тень под красную скалу,
Я покажу тебе то, что не похоже
На тень твою, спешащую вслед за тобою на закате или
На тень, что прыгает в пламени за красной скалой,
Я покажу его окровавленные одежды и чресла
И серую тень на его губах.

Однажды ходил он меж высокими утесами и морем,
Где ветер явил ему, как мягко касаются ноги его друг друга,
Как скрещены на груди его руки.
Когда он ходил по лугам,
Его собственный ритм остужал его и утешал.
У реки
Глаза его осознали, как остры уголки его глаз
А ладони — как точёны кончики пальцев.

Потрясенный подобным знаньем,
Не смог он ходить путями людей, но стал танцором пред Богом.
Когда ходил он по улицам града,
Казалось ему, что топтал он лица, поражённые судорогой бёдра и ноги.
И пришёл он жить под красной скалой.

Сначала уверовал он, что деревом был,
Сплетавшим ветви свои
И переплетавшим корни свои.

Затем он узнал, что рыбою был
Со скользким белым брюхом, которое крепко держал в своих пальцах,
Корчась в собственной хватке, древняя красота его
Схвачена прочно была новой его красотой.

Потом был он девушкой юной,
Которую схватили в лесу пьяные старцы,
Познав в конце вкус собственной белизны,
Ужас собственной гладкости,
И почувствовал он, что пьян и стар.

И так он стал плясуном перед Богом,
Ибо плоть его была влюблена в горящие стрелы;
На раскалённом песке он плясал,
Пока его не настигли стрелы.

Когда он их принял в себя, белая кожа его сдалась
красноте крови, и насытила его.
Ныне позеленел он, иссох и запятнан
С тенью во рту.

 

Отрывок из первоначального варианта стихотворения «Песнь любви Дж. Альфреда Пруфрока», под заголовком «Prufrock’s Pervigilium», в котором сильны мотивы болезни, ночного отчаяния, сумасшествия:

Смогу ли рассказать, как вечерами
Средь узких улиц я глазел на дым из трубок
Холостяков, склонившихся в окошках?
Когда ж проснулся вечер, уставясь в слепоту свою,
Детей я слышал хныканье в углах,
Когда мамаши вышли подышать,
Вываливаясь из корсетов на пороге,
И газовый рожок дрожал на сквозняке,
Скукожилась на лестнице клеенка.
……………………………………………….

Когда настала, корчась в лихорадке, ночь,
Я сбросив одеяло, вперился во мрак,
Что ползал по столу среди бумаг,
Он спрыгнул на пол вдруг шипя,
И воровато вдоль стены шнырял,
На потолке вдруг распростерся надо мной,
Расставив щупальца, он прыгнуть норовил.

Когда ж заря пришла в себя
И посмотрела с тошнотой, что разбередила:
Глаза людей и ноги —
Прошаркал я к окну взглянуть на мир,
Послушать, как поет мое безумие на мостовой
(Бормочет и поет навеселе старик слепой —
На стоптанных подошвах грязь множества канав)
Под это пенье мир начал распадаться…
Родиться бы с корявыми клешнями
И драпать ото всех по дну морскому.

_________________________

1 Eliot, T.S. Selected Essays. London: Faber and Faber, 1953. 17.
2 Элиот, Т. С. «Гамлет и его проблемы». Назначение Критики. Москва-Киев, 1997. Перевод Н. Бушмановой. 155.
3 Eliot, T.S. Selected Essays. London: Faber and Faber, 1953. 21, 17. (Перевод мой — Я. П.)
4 Эти стихи не вошли в недавно изданный том Элиот. Стихи и Поэмы. // АСТ, 2013. Предисловие и комментарии Я. Пробштейна. Перевод Я. Пробштейна, А. Сергеева, В. Топорова. Стихи, отмеченные *, были опубликованы в журнале «Окно» № 9 (2012). http://okno.webs.com/No9/translations.htm

5 Очевидно, первая редакция была написана в 1910 г. и стихотворение является замаскированным ответом критикам, так как в первой редакции вместо слова «дамы» стояло слово «критики» “Critics, on whom my attentions have waited”. Ниже приводится оригинал:

The Triumph of Bullshit

A poem by T.S. Eliot, written either in 1910 or 1916, originally from a manuscript now at the Beinecke Library at Yale.

Ladies, on whom my attentions have waited
If you consider my merits are small
Etiolated, alembicated,
Orotund, tasteless, fantastical,
Monotonous, crotchety, constipated,
Impotent galamatias
Affected, possibly imitated,
For Christ’s sake stick it up your ass

Ladies, who find my intentions ridiculous
Awkward insipid and horribly gauche
Pompous, pretentious, ineptly meticulous
Dull as the heart of an unbaked brioche
Floundering versicles feebly versiculous
Often attenuate, frequently crass
Attempts at emotions that turn isiculous,
For Christ’s sake stick it up your ass.

Ladies who think me unduly vociferous
Amiable cabotin making a noise
That people may cry out “this stuff is too stiff for us” –
Ingenuous child with a box of new toys
Toy lions carnivorous, cannons fumiferous
Engines vaporous – all this will pass;
Quite innocent – “he only wants to make shiver us.”
For Christ’s sake stick it up your ass.

And when thyself with silver foot shalt pass
Among the Theories scattered on the grass
Take up my good intentions with the rest
And then for Christ’s sake stick them up your ass.

6 Неуклюжий, нескладный (франц.)
7 Сдобная булочка (франц.)
8 Употребляется во множественном числе и означает «мрачные мысли» (франц.) В первой части «Мадам Бовари» героиня сжигает свадебный букет, объятая “ papillons noirs”.