Николай Караев. Ксеноязычие. Стихи

Невидимка

Буддизм в Японии. Сугроб на мостовой. Разбрелся по трое и глушит грусть конвой. Из чащи слышится все чаще чей-то вой – такой щемящий. Тьма не дается, извивается угрем. Не ржать над пропастью! Стоять под фонарем! Бог из машины аж искрит за алтарем, играет в ящик.

Червь тишины упорно лезет из могил. Мертв рок-н-ролл, но жив пинкфлойдов армадил. Вертинский с Анненским в мерцании светил молчат, как рыбы. Цитаты прут из неокрепшего ума, который сам себе тюремщик и тюрьма, волк и ягненок, демимонд и полутьма. Спасибо, ибо.

В потемках этой недосказочной тиши, носящей с гордостью название души, цветет и пахнет персональное Виши, оплот согласных. Сей дирижабль, навеки вмерзший в мертвый лед, забыл и думать про какой-то там полет, не шелохнется и уже не бомбанет. Короче, ясно.

Какие Брейгели, такое полотно. Вот царь-надежа бьет тринадцатое дно. Вот в цирке клоуном работает Оно, и ржут трибуны. Февраль чернилами рыдает от тоски, его сомнамбулы внезапны и резки. Корабль пустыни погружается в пески. Пылятся дюны.

В укромных заводях старинного холста, на глади перенаселенного листа, где только “я” никак не менее полста – мудрят, психуют, – есть невидимка. Будто ангел, впавший в транс, он наблюдает повсеместный декаданс, и пишет мелом на тюрьме «Ici l’on danse» – и сам танцует.

 

Персональный миф

Наступает момент, когда усталость берет свое,
когда откладываешь книжку, опускаешь копье,
отпускаешь поводья, замолкаешь, закрываешь глаза
и не очень-то даже внимательно смотришь за

А там, как обычно, кружится, поражая, чужая тщета,
хороводит и лихорадит, не платя по счетам ни черта,
слились в экстазе эгрегоры, зажигает огни фейсбук,
но только сквозь весь этот джингл-джаз пробивается вдруг

Так просто увидеть знаки дороги, когда прожектор в упор,
когда вспоминаешь прерванный сотни лет назад разговор,
стучишься, понимаешь – незаперто, и внутри уже ждут,
на всех портретах ожили лица, гремит канонада, и тут

Ты шагаешь по ленте Мёбиуса, но знаешь, что карты врут,
что владыки любых территорий и не вспомнят про твой маршрут,
и в книге, которая вечно с тобой, полно старинных имен,
и впереди стоит человек, смутно знакомый, и он

Наступает момент, когда ты опять обо всем позабыл,
сидишь в полутемной комнате, остыл, уныл и бескрыл,
по радио снова классика, на войне, как всегда, ничья,
но на самой большой твоей глубине кипит работа, и я

 

Январь

Уж на ночь книгу не открыть.
Посеял пыл, утратил прыть.
Во тьме долины сгинул путь.
Одно желание – вздремнуть.

Рембо, Ли Бо, Басё, Кукай,
Простите: сонный попугай
Все растерял в ночи слова.
Пуста, как космос, голова.

Спит попугай. Ему тепло,
И снится будто сквозь стекло,
Как лист увядший спит в тиши,
Заныкавшись в лесу души.

 

Wien

В городе – плохоньком каламбуре
осень тепла, как Таллинн в июне,
осень спокойна, как сердце бури,
как die Revolution накануне:
Энгельсу – плац, буржуа – кофейня,
чаячьи пошлости – Гёте с Гейне.

Я здесь чужой, аки Стинг в Нью-Йорке,
я побираюсь по Google-картам,
бодро скачу по австрийским горкам
без сожаленья и без азарта,
без пониманья, как эта местность
встарь будоражила всю окрестность.

То ли и правда – Stadt ohne Seele,
дух растерявший по войнам-спорам,
то ли пустой изнутри на деле,
маскировавший дыру декором,
звучностью оперы, тьмой приставок,
гордым достатком имперских лавок.

Я здесь – чужой, без тебя, и это
мне не на пользу средь белых бюстов,
я за границу скольжу сюжета,
брежу морзянкой (Алексу! Юстас!),
на небосвод кошусь суеверно
в поисках (бедный мой Цвейг) Gestern’а.

Ноль. Nimmermehr. Ни за что вовеки.
Прошлое должно хранить в музее,
чтоб не сподобились человеки
вновь, не моргнув, доложить в Ванзее,
меры, мол, приняты, и в рекордный
срок восстановлен природный орднунг.

Есть только миг, кофе, вурст, сегодня.
Если под нож, так уж без изъяна:
мир и вчерашний, и прошлогодний,
Альбрехты, Карлы, Максимильяны,
Фридрихи, Францы с губой не дурой,
высокомерьем и хохкультурой.

Только портреты, скелеты, сметы –
вся скорлупа омертвевшей эры.
Я за границу скольжу сюжета,
не без труда не теряя веры.
Все, что империи было мило,
в камне застыло, а в плоти сгнило.

Все, что в истории было, сплыло.
В прежних термитниках – новый житель.
Шарик воздушный нашел на вилы.
Здравствуй, Париж, и Мадрид, и Питер,
мир подмененных цивилизаций,
коим плевать, быть или казаться.

Я здесь – чужой, без тебя, скучаю,
перемещаюсь по Моцарт-граду;
схаваю хумусу, выпью чаю,
в книжном пройдусь по родному аду,
чудом храня тусклый свет былого
от наступившего никакого.

 

Азбучные боги. Remake

Снова азбучные боги
Проповедуют итоги:
Невзирая на душок,
Это родина, сынок;

Рассуждать не очень здраво –
Неотъемлемое право;
Сколько, ветер, ты ни вей,
Мы всегда во всем правей;

Средь колхоза, средь навоза
Роза вечно пахнет розой;
Счастье – даром, дурачье,
Только каждому – свое;

Прочь от скреп цветные лапы –
Скрепы те святее папы;
Бог не в моде; бей с ноги;
Сделал дело – прочь беги;

Различать умей злодея –
Эллина и иудея;
Тот, кто алчет бани, вшив;
Автор умер; Фродо жив.

 

Ракета

Это мой дом, на местном – kodu. Я тут живу и люблю природу.

А это – страна: ее сыщешь с трудом на карте мира, и здесь – мой дом.

А это – болото, в котором всегда пропадает что-то, от Ктулху до танков и бегемота, в стране, которую сыщешь с трудом на карте мира, и здесь – мой дом.

А это – умнейшая в мире ракета, что улетела нечаянно в лето, полиции с армией злая забота, упавшая, как утверждают, в болото, в котором всегда пропадает что-то, от Ктулху до танков и бегемота, в стране, которую сыщешь с трудом на карте мира, и здесь – мой дом.

А это – испанский пилот, которому дали водить самолет, чтобы покой и эстонца, и сету хранила умнейшая в мире ракета, что улетела нечаянно в лето, полиции с армией злая забота, упавшая, как утверждают, в болото, в котором всегда пропадает что-то, от Ктулху до танков и бегемота, в стране, которую сыщешь с трудом на карте мира, и здесь – мой дом.

А это – большой восточный сосед, медведь-шатун, почти людоед, и он бы давно бы на нас бы напал, когда бы небо бы не рассекал профессионал, испанский пилот, которому дали водить самолет, чтобы покой и эстонца, и сету хранила умнейшая в мире ракета, что улетела нечаянно в лето, полиции с армией злая забота, упавшая, как утверждают, в болото, в котором всегда пропадает что-то, от Ктулху до танков и бегемота, в стране, которую сыщешь с трудом на карте мира, и здесь – мой дом.

А это – НАТО, союз военный, толстый, красивый и здоровенный, в одном флаконе Цезарь и Ганди, не поддающийся пропаганде большого восточного соседа, медведя и вообще людоеда, который давно бы на нас бы напал, когда бы небо не рассекал профессионал, испанский пилот, которому дали водить самолет, чтобы покой и эстонца, и сету хранила умнейшая в мире ракета, что улетела нечаянно в лето, полиции с армией злая забота, упавшая, как утверждают, в болото, в котором всегда пропадает что-то, от Ктулху до танков и бегемота, в стране, которую сыщешь с трудом на карте мира, и здесь – мой дом.

А это – газета, местное СМИ, в котором опять, черт их всех возьми, агенты влияния и инородцы, на теле нации злые наросты, твердящие вечно, что нам не нато помощи этого самого НАТО, союза красивого и военного, бюджета, как водится, здоровенного, пусть он и Юлий Цезарь, и Ганди, не поддающийся пропаганде большого восточного соседа, медведя и вообще людоеда, который давно бы на нас бы напал, когда бы небо бы не рассекал профессионал, испанский пилот, которому дали водить самолет, чтобы покой и эстонца, и сету хранила умнейшая в мире ракета, что улетела нечаянно в лето, полиции с армией злая забота, упавшая, как утверждают, в болото, в котором всегда пропадает что-то, от Ктулху до танков и бегемота, в стране, которую сыщешь с трудом на карте мира, и здесь – мой дом.

А это – Европа, застывшая с краю меж Трампом, Путиным и Китаем; наречия местного не понимая, она, счастливая, не читает про оккупацию и интеграцию, русские школы, эстонскую нацию, «черных за дверь», колонну пятую, крест из стекла и из бронзы статую, про инородцев, про паразитов, про бескультурных космополитов, которые-де всё орут: не нато помощи этого самого НАТО, союза красивого и военного, бюджета, как водится, здоровенного, пусть он и Юлий Цезарь, и Ганди, не поддающийся пропаганде большого восточного соседа, медведя и вообще людоеда, который давно бы на нас бы напал, когда бы небо бы не рассекал профессионал, испанский пилот, которому дали водить самолет, чтобы покой и эстонца, и сету хранила умнейшая в мире ракета, что улетела нечаянно в лето, полиции с армией злая забота, упавшая, как утверждают, в болото, в котором всегда пропадает что-то, от Ктулху до танков и бегемота, в стране, которую сыщешь с трудом на карте мира, и здесь – мой дом.

А это – Бог, в небесах сидящий и неустанно за миром бдящий, глядит внимательно на планету, включая летящую на фиг ракету, торговые войны, акцизы, биткойны, придурков будто из фильмов Коэнов, жадных царей, суперменов блогов, унылых медийных ура-демагогов, всех, кто не знает ни веры, ни меры, Трампа, Путина, Си, Юнкера, всякое стадо и всякую стаю, застывшую с краю Европу в раздрае, которая, местного не понимая, счастливая, все-таки не читает про оккупацию и интеграцию, русские школы, эстонскую нацию, «черных за дверь», колонну пятую, крест из стекла и из бронзы статую, про инородцев, про паразитов, про бескультурных космополитов, которые-де всё орут: не нато помощи этого самого НАТО, союза красивого и военного, бюджета, как водится, здоровенного, пусть он и Юлий Цезарь, и Ганди, не поддающийся пропаганде большого восточного соседа, медведя и вообще людоеда, который давно бы на нас бы напал, когда бы небо бы не рассекал профессионал, испанский пилот, которому дали водить самолет, чтобы покой и эстонца, и сету хранила умнейшая в мире ракета, что улетела нечаянно в лето, полиции с армией злая забота, упавшая, как утверждают, в болото, в котором всегда пропадает что-то, от Ктулху до танков и бегемота, в стране, которую сыщешь с трудом на карте мира, и здесь – мой дом.

Мой дом, my home, 我が家, mu kodu. Я здесь живу и люблю природу.

 

Эстонский/Vene/Русский/Eesti

mu isamaa on igavesti muukeelne / мое отечество навеки иноязычно
и повсюду инородно / ja kõikjal muumeelne
mu kultuur pole hubane maja / моя культура не уютный домик
а недостижимое звездное небо / vaid saavutamatu tähti täis taevas
mu lähedased on nii kaugel / мои близкие так далеко
что порой мы встречаемся раз в жизни / et mõnega kohtume üks kord elus

mu isamaa on keelesegatud / мое отечество все языки смешало
любимые книги разгадываю по слову / lemmikraamatuid mõistatan sõnahaaval
muutuvaisse nägudesse vaadates / глядя в меняющиеся лица
вижу большее чем скучный докучливый я / näen midagi enamat kui tüütu igav mina
elan hingede peegellabürindis / живу в зеркальном лабиринте душ
и сам я зеркало / ise peegel olles

mu isamaa räägib kõiki keeli / мое отечество говорит на всех языках
я скажу что лучше карнавал в кирхе / ma ütlen et parem kirikus karneval
kui kasarmus konsensus / чем консенсус в казарме
моего бога не схватишь за бороду / ei tohi mu jumalal habemest kinni võtta
ta kaob alati silmist / он вечно исчезает из глаз
и вечно идет рядом / ja käib alati kõrval

 

Ксеноязычие

В мире, крепчающем с каждым токсичным спичем,
я поневоле делаюсь кошмарно ксеноязычен.
Мне говорят:
«Вы с нами – или хотите гореть в аду?»
Я отвечаю:
«Бамбарбия. Кергуду».

Третий закон Эйнштейна: в прицеле невидимого стрелка
каждый из нас обнаруживает в себе чужака.
Ему говорят:
«Как хорошо молиться на гимн, герб, стяг!»
А он откликается:
«Фхтагн ю, речекряк».

Складываешь жизненный пазл, уверяешься: я – такой,
и Будда тебя прикладывает иллюзорной башкой.
Тебе говорят:
«Распишись под нашим вердиктом!»
А ты им вдруг:
«Клаату барада никто».

Я враг народа. Вижу людей, а народа совсем не вижу;
люди с факелами в мозгах подходят ко мне всё ближе.
Слышу крик:
«Ты не наш – а ну отсюда пошел!»
Я остаюсь на месте и говорю:
«Хорроршоу».

В мире массового добровольного самогипноза
инакоречие – это шанс выйти из-под наркоза.
Кто-то скажет:
«Кто не с нами, тому бы надо к врачу.
Ну-с, повторяйте: мы…»
Промолчу.

2018–2019