Алла Горбунова. Рассказы

БИОМАССА

У одной учительницы литературы, женщины высокодуховной, был муж-алкоголик. И вот, говорит ей подруга: знаю одну женщину, экстрасенса, сходи к ней, вдруг она поможет. Учительница литературы взяла свою скудную зарплату и пошла к женщине-экстрасенсу. Говорит ей: так и так, у меня муж пьёт, сделайте что-нибудь. Экстрасенс посмотрела на фотографию мужа и говорит: у него души нет. Как так? – испугалась учительница литературы. А вот так, – сказала экстрасенс, – нет души. Биомасса.

Учительница литературы вернулась домой в расстроенных чувствах. Стала гнать от себя эти мысли про душу. Что, думает, за глупости, у всех есть душа, и у мужа моего есть. Как же он без души жил-то бы? Я же, думает, за душу его и полюбила когда-то, не за тело же его волосами покрытое, не за зубы гнилые. Так-то оно так, гонит от себя эти мысли учительница литературы, а червячок сомнения завёлся, вспоминает она одно, другое, третье, как там подвёл, здесь напокостил, где-то ещё грубое сказал, и видит она, что во всех этих ситуациях душой-то и не пахнет. Придёт, бывает, с работы, а муж лежит у телевизора, пиво пьёт, или храпит пьяный вечером, или сидит яйца чешет, и даже мусор вынести не может, и видит она ясно: биомасса. Нет души. Нет.

А муж видит, что жена всё время расстроенная стала. Думает, это из-за пьянства его. А тут ещё подруга жены ему сказала, что жена его к экстрасенсу ходила, чтобы от пьянства его отвадить. Решил он вызвать жену на откровенный разговор, обозначить свою позицию и прекратить её мучения. Маша, сказал он ей, сядь, давай поговорим. Сели. Смотрит он ей в глаза и говорит: я пил, пью и буду пить. Она молчит. Он тоже молчит. Тут она встала и говорит ему: И чувства нет в твоих очах, и правды нет в твоих речах, и нет души в тебе.

Мужайся, сердце, до конца, и ушла она от своего мужа. Не смогла жить с человеком без души. Если бы всё то же самое, а душа была бы – жила бы как-нибудь, стерпела, но без души это слишком. А мужа тут же к себе забрала подруга жены, та, что про экстрасенса посоветовала. Она уже много лет как его любовницей была. А он как пил, так и пьёт, особой разницы и не заметил. Пошла подруга жены к этому же экстрасенсу и говорит: так и так, у меня мужик пьёт, сделайте что-нибудь. Экстрасенс посмотрела на его фотографию и говорит: так у него души нет. Биомасса. Ну а может от пьянства всё же что-нибудь посоветуете? – спросила подруга жены. Экстрасенс дала ей траву какую-то ему в чай сыпать, и подруга жены ушла довольная. Что души нет – на это она даже внимания особого не обратила, мужика этого она любила очень много лет и души в нём не чаяла. А раз не чаяла, то и не удивилась вовсе её отсутствию. Подруга жены была женщина простая, про души она не очень понимала, а тела любила, особенно тело мужика этого.

Вот так и жили они, и пришла весна. Распускались почки на деревьях, вылезали из них слизнячки листвы, наволакивалась на кроны душистая паутина цветов. Учительница литературы ходила в школу и учила детей вечным духовным ценностям, о которых писали великие классики. Душа её рвалась ввысь. Вскоре она встретила человека, разделявшего её духовные устремления. Он был тренером группы по фитнесу, в которую она записалась. Этот человек был настоящим гуру, он проповедовал здоровый образ жизни и правильное питание, они стали жить вместе, но перед этим он попросил её избавиться от кошки, потому что, сказал он, человек должен стремиться ввысь, к Богу, а не любить низшие формы жизни. Кошку учительница литературы отдала подруге, той самой, с которой теперь жил её бывший муж. Подруга кормила мужика и кошку, заботилась о том, чтобы им было хорошо и уютно. Душа её не рвалась ввысь, а тёмным и тёплым ручьём стекала вниз, в материю, в вещество, которое она любила больше Духа. Мужик пил по-прежнему, лежал у телевизора, храпел, чесал яйца, но, оценив доброе отношение новой жены, всё-таки иногда выносил мусор. Женщина-экстрасенс купила себе новую машину и квартиру. В общем и целом все они были счастливы и жили долго, пока однажды не умерли, ибо счастье достижимо, а смерть неизбежна.

ПРИРОДНОЕ ЯВЛЕНИЕ

Шёл N по улице, дошёл до перекрёстка Ленинского проспекта и улицы Зины Портновой и увидел в небе что-то странное. Вначале ему показалось, будто самолёт заходит на посадку. Пулково ведь недалеко. Но смотрит внимательней: а это не самолёт, а автомобиль по небу летит, высоко довольно, маленький совсем, но видно, что автомобиль. N сплюнул и решил, что всё равно самолёт.

На следующий день вечером N опять вышел на улицу, дошёл до перекрёстка Ленинского и Зины Портновой, и опять увидел в небе что-то странное. Автомобиль, представьте себе, он увидел. N по своему обыкновению сплюнул и решил, что всё равно самолёт. Прошёл немного вперёд по Ленинскому, в сторону магазина «Семья». Тут слышит звук какой-то странный, оборачивается и видит, как автомобиль с неба на асфальт падает. И разбивается. А другие машины на проспекте гудят, водители на улицу выбегают, пальцами на небо показывают. Пиздец, подумал N и пошёл дальше.

Зашёл в магазин «Семья», вышел оттуда с кулёчком, медленно направился обратно. А на перекрёстке уже полиция, скорая, МЧС. Машины все стоят, люди на тротуарах бегают в панике, смотрят на небо. А на небе один за другим появляются автомобили, вылетают из чёрной пустоты неба на юго-западе, прочерчивают дугу и падают вниз. Некоторые при этом разбиваются и превращаются в груду металла, а некоторые почему-то аккуратненько, как на воздушных подушках, приземляются и дальше едут. Но уехать далеко не могут, тут же их полиция останавливает и МЧС.

N подошёл к одному менту на тротуаре и спрашивает: в чём дело? Да вот, говорит, машины с неба падают, общественный порядок нарушают. А почему, спрашивает N, они не все разбиваются? Пока не установлено, отвечает мент. В это время двое других ментов к этому менту подвели молодого человека, он был в машине, которая только что плавно приземлилась с неба на асфальт. Это, доложили, такой-то, двадцать девять лет, фольксваген его только что приземлился, номера такие-то. И как на небе оказались, с какой целью с неба приземлились? – спрашивает его главный мент. Я, отвечает парень, просто ехал из Таллина, я там выходные провёл, еду себе по трассе, темнота вокруг, потом смотрю, а другие машины как будто исчезли куда-то, а я по небу еду, так ехал какое-то время, потом начал опускаться ниже, ниже, а потом и на асфальт приземлился. А тут, говорит, уже свалка такая, и вообще отпустите меня домой к маме. Все остальные выжившие отвечали примерно то же самое. В тот вечер с неба упало больше пятидесяти машин, не разбились из них одиннадцать.

N вернулся домой, было ему как-то от всего этого нехорошо, но ничего: сварил пельмени, выпил двести грамм, успокоился, залез в интернет посмотреть, что про это пишут. В интернете люди на форумах спорили, одни писали что-то про НЛО, другие про бесов, третьи про какие-то особые технологии, позволяющие делать летающие автомобили, четвёртые – что это всё был искусно спланированный спектакль спецслужб. Тогда N зарегистрировался на форуме и написал: это было какое-то природное явление.

ДЕТИ ГОРОДА НОВОСТРАДОВА

Черный покров и органы, молнии, гром, поднимитесь, гремите!
Воды и грусть, поднимитесь и возвратите потопы! Потому что
с тех пор, как исчезли они «…» наступала скука.

А. Рембо

В девяностые годы в городе Новострадове все дети были уверены, что в двухтысячном году в новогоднюю ночь Ормузд и Ариман явятся на небе и настанет великая война. На этой войне дети будут воевать друг с другом, одни за «тёмных», другие за «светлых». После этой войны наступит конец прежнего мира, и планета Земля сольётся со своим двойником – планетой Нибиру, которая приближается к ней. Если на планете Земля процветают технологии, то на Нибиру развита магия, и там живут эльфы, гномы и драконы. Когда Земля и Нибиру сольются, наступит единство магии и технологии, и новый мир будет гармоничным. Все дети в Новострадове также были убеждены, что обладают магическими способностями. Ещё дошкольники во дворе передавали друг другу знание об Ормузде и Аримане, грядущей войне, слиянии планет и о том, что все они маги. Дети усваивали это с песочницы, но от взрослых считалось нужным держать всё в тайне. Каждый ребёнок полагал, что ему помогает несколько невидимых духов, каждый знал, кто он – «светлый» или «тёмный», и водил знакомство с другими такими же, а представителей противоположной партии не любил. Если мальчик влюблялся в какую-нибудь девочку, то первое, что ему нужно было выяснить – это «светлая» она или «тёмная». Случалось, что из-за любви дети обращались к противоположной стороне силы, и это вносило в их жизнь подлинный драматизм. Во всём же остальном новострадовские дети ничем не отличались от своих сверстников из других городов: они также интересовались жвачками, сникерсами, новыми джинсами, мультиками и приставками «денди» и «сега». В новогоднюю ночь двухтысячного года дети, от дошкольников до одиннадцатиклассников, собрались на улице, они ждали пришествия Ормузда и Аримана. Заботливо закутанные своими мамами в зимние шарфы, готовые вступить в сражение за своего бога не на жизнь, а на смерть, толпы детей стояли, уставившись в небо. Падал мокрый снег, взрослые открывали бутылки с шампанским и пускали в небо фейерверки, а Ормузд и Ариман так и не явились. Ещё около года после этого дети ждали, что, быть может, война всё же начнётся, и планета Нибиру с её эльфами и гномами приблизится к Земле, но война не начиналась, а планета Нибиру не приближалась. По инерции многие дети ещё продолжали ждать, но некоторые из них уже начали посмеиваться на тему Ормузда и Аримана, а многие просто стали избегать этой темы, как будто ничего такого никогда не было. Всё меньше и меньше их интересовало, кто был раньше «тёмным», кто «светлым», никто уже особо не распространялся о своих магических способностях, и теперь, казалось, в жизни ничего и не было, кроме жвачек, сникерсов, джинсов, мультиков и приставок. Те дети, которые были совсем маленькими в двухтысячном году, скоро совсем позабыли о войне, Ормузде и Аримане, планете Нибиру и той новогодней ночи. Для них это смешалось с другими сказками, которые они слышали в детстве от своих родителей. Труднее всего было подросткам. Кто-то стал пить, кто-то употреблять наркотики, девочки брили головы наголо и уезжали автостопом бродяжничать по стране. Но со временем многие пошли учиться, потом работать, создавали семьи, рожали детей, разводились. Покупали мобильные телефоны, заводили аккаунты вконтакте. И уже очень скоро Новострадов ничем не отличался от других провинциальных российских городов с высоким уровнем алкоголизации населения и безработицы.

ПРО ЕЩЁ ОДНУ БЕССМЫСЛЕННУЮ ЗВЕРУШКУ
(Из великой летописи о страданиях бессмысленных зверушек, которую ведёт падший ангел Тураел от сотворения мира)

1.       Некая бессмысленная зверушка была не годна ни для какой работы.
2.       Интеллектуальной работой она не могла заниматься, потому что была очень тупая. Физической работой тоже не могла, потому что была очень слабая. Ходить в офис на пятидневку зверушка тоже не могла, потому что ей было впадлу.
3.       Но зверушке надо было кушать, а кушать было нечего.
4.       Тогда зверушка поняла, что работать она может только биоматериалом.
5.       Вначале она ходила сдавать свою кровь, но это давало очень мало денег, и тогда зверушка стала работать на испытании новых лекарственных препаратов. Ей давали таблетки или делали уколы и смотрели, что со зверушкой будет происходить. А происходили из-за этого со зверушкой очень плохие вещи, но делать было нечего.
6.       Потом зверушка стала продавать свои яйцеклетки.
7.       Потом зверушке вшили в животик чужого ребёнка и она стала суррогатной матерью.
8.       А потом зверушка продала свой хвостик, ушки, лапки, печень, почки и сердце, а скелет завещала науке.
9.       Ничего не осталось от зверушки.
10.    Но несколько человек получили зверушкину кровь и остались в живых, кого-то спасли от смерти зверушкины печень, почки и сердце; чужой ребёнок, которого выносила зверушка, вырос и стал хорошим человеком, так же, как и дети, которые получились из её собственных яйцеклеток. Новые лекарственные препараты, которые испытывали на зверушке, продвинули вперёд медицину и тоже спасли жизни многим людям.
11.    А студенты потом изучали анатомию по скелету зверушки, и даже если этот скелет им не помог особенно в овладении наукой, ибо студенты народ нерадивый, то хотя бы несколько лулзов он им доставил, ведь всегда, когда преподаватель доставал его из шкафа, в аудитории раздавался смех, – тот смех, каким смеялись люди от самого сотворения мира над стыдом и страданиями материи, – непроизвольный, неудержимый смех, смешанный со страхом.

ПАМЯТИ ЧЁРНОГО НОСОРОГА

Солнце достигает зенита, морская вода испаряется и проливается дождями. Дерновины злаков с жёсткими, узкими листьями разбросаны по саванне, кустарники покрываются свежей зеленью, пестрят цветы сезона дождей. Чёрный носорог захватывает молодые побеги кустарников верхней губой. Последний оставшийся из своего вида, он медлителен, печален. На голове он носит два рога, на которые ведут охоту, хотя они абсолютно бесполезны. Носорог не знает, что связанные с рогами мифы и суеверия погубили его сородичей. Он почти не помнит других больших животных, таких, как он, только глубинной звериной памятью помнит мать. Первые два года своей жизни он ходил с ней вместе и пил её молоко. Потом мать упала и лежала чёрно-серой кожистой громадиной на траве, недалеко от водопоя. Носорог тыкался в неё, пытался поднять, но мать не встала, и тогда он пошёл бродить один. У носорога есть единственный друг – маленькая птичка с красным клювом, она живёт у него на спине и выклёвывает сосущих его клещей. Носорог и птичка днём путешествуют по саванне, а когда носорог спит, подогнув ноги и положив на землю голову, птичка спит у него на спине. Дождь идёт стеной, настоящий тропический ливень; последний чёрный носорог и красноклювая птичка, укрывшись под деревом, смотрят на простор саванны, исхлёстанный бесчисленными потоками вод, и ведут неспешную беседу.

ДОМОЙ, В МОЛОГУ

В девяносто третьем году Василию Гавриловичу Ласточкину исполнилось семьдесят шесть, и он ушёл под воду. Там она и была, в 5 км на восток от острова Святовский Мох, в 3 км на север от створа Бабьи Горы. Он помнил свой город о двух реках: Мологе и Волге, а сразу за городом начиналось болото и Святое озеро. Сам он работал когда-то на машинно-тракторной станции, учился в семеноводческом техникуме. Ему было девятнадцать, когда объявили, что город будет затоплен водохранилищем. Дед его, Карп, остался в городе. «Я старый, – сказал, – куда мне идти? Останусь в пустом доме, нет мне жизни без пашни, на которой я трудился годами, без дубового леса, где мы с твоей бабушкой гуляли, когда были молоды. А вы с матерью уходите, спасайтесь, идите в новую жизнь, в индустриализацию».

Василий с матерью поехали в Ленинград, там и жили, мать умерла, сам до пенсии работал на Кировском заводе. В начале девяностых уровень Рыбинского водохранилища понизился, и часть затопленного города обнажилась. В осенние денёчки, что были в начале октября, когда Ельцин воевал с парламентом, Василий Гаврилович отправился в затопленный город своей юности. Жену Надю он недавно похоронил, дети жили своей жизнью, Ельцин Василию Гавриловичу не нравился, и решил он отправиться домой, в Мологу. Взял дед с собой фотографии детей и внуков и свою любимую книгу «Далёкая радуга» Стругацких и отправился в путь.

Купил Василий Гаврилович билет на поезд с хорошим названием «Текстильный край», направлявшийся в Иваново, сошёл на станции Некоуз, поднял руку – дальше автостопом. Стоит дед, ловит машины, остановились братки бритоголовые: «Куда тебе, дед?» «Домой, в Мологу». «Чё, это где ваще?» «На Мышкин, потом на Весьегонск, через Борок, за селом Веретея, не доезжая села Дубец свернуть направо и через деревню Дуброва в Остроги. А там высадите меня». Посадили братки деда в машину и повезли, куда он сказал, ведь как оно в сказках бывает: и медведь поможет, и волк, и конёк-горбунок, и браток бритоголовый. Заночевал дед в Острогах под дубом, утром встал на рассвете и отправился в путь. Шёл вдоль насыпи Моложского тракта, спустился по ней к воде в пойму, ушёл влево, перешёл по мелководью верховья Шумаровской протоки, шёл по пескам вдоль южного берега Святовского мха, по отмелям, залитым водой, по краю коряжистого торфяника, и на северо-восток от острова – пока не пришёл к окраинам Мологи. И увидел Василий Гаврилович Ласточкин её мощёные улицы, кованые решётки, могильные плиты на кладбище. Подплыл к нему огромный золотисто-бурый карп с усами. И млела затопленная Молога, как молоко.

РУССКИЙ ПРОРОК

The Prophets Isaiah and Ezekiel dined with me…

William Blake

Истина началась, когда кот принёс огонь.

Так начиналась книга Павла Нестерова.

Поэт Павел Нестеров писал возвышенные стихи и верил, что они настоящие. Но он захотел заработать денег и сочинил книгу по русской эзотерике под названием «Истина славян». Про кота он вычитал в группе вконтактике «Философия на каждый день». Там была приведена сказка: вот пришло крутое крутище, станово становище, козёл да баран хотели огня добыть, а кот обернул козлу рога берестой и велел ему с бараном столкнуться лбами, от этого у них посыпались искры из глаз и береста загорелась. Это событие Павел Нестеров взял за отправной пункт славянской истины.

Всё остальное он тоже взял вконтактике из разных групп: «транцендентальная медитация для домохозяек», «лечение эректильной дисфункции с помощью кундалини-йоги», а чтобы всё это смотрелось убедительно, приписал ещё, что пророки Исаия и Иезекииль, Даниил и Иона говорили о том же, и кто не верит – может посмотреть в Библии. И вообще Библию написали славяне, и библейский Яхве – это славянский бог Род. Очень смеялся Павел Нестеров, когда писал, поэтому получилось от души.

Думал срубить бабла, но получил больше того, чего ожидал: вокруг книги его образовалось новое религиозное движение, называли они себя нестеровцы. Павла Нестерова они считали русским пророком, следующим после Исаии, Иезекииля, Даниила и Ионы. Каждый день приходили Павлу Нестерову письма от людей, которые писали, что он им открыл глаза, изменил их жизнь, что его книга стала для них новой Библией, что теперь они гордятся своей родиной и её духовными традициями, что они всегда сердцем чувствовали, что всё так, как он написал… Несколько человек даже совершили самосожжение из-за его книги. И стало поэту Павлу Нестерову стрёмно.

«Это же фейк, явный фейк, почему же люди так серьёзно к этому отнеслись? – думал Павел Нестеров, – и почему никому нет дела до моих стихов, они же настоящие!» Подумал так Павел Нестеров и вдруг почувствовал: нет, всё одно и то же. И стихи его, которые он писал всерьёз, такой же фейк. И так же, как и эту книгу о славянах, он писал их – сам не зная того, о чём пишет, и почитал это святым даром. Он увидел, что одни и те же творческие процедуры были задействованы в написании «фейка» и «настоящих» стихов. Просто стихи – это был более тонкий фейк, более благородный, и поэтому никому не нужный. А может про стихи все изначально понимали, что это фейк, потому что все стихи – фейк, а вот в книге о славянах была претензия на выражение истины, и хотя для него эта претензия была игрой, люди на неё купились. И то, и другое в равной степени и не было, и было фейком. И что-то сместилось в голове у Павла Нестерова, потому что он больше не мог провести границу между настоящим и не настоящим. Как смещалось некогда в головах у всех пророков.

И уверовал он во всё, что сам сочинил, и отправился в путь по русской земле искать пророков Исаию, Иезекииля, Даниила и Иону, чтобы спросить у них, правильно ли он всё понял, и правда ли, что теперь он тоже пророк, как говорят нестеровцы. Он шёл и шёл вглубь земли, в глубокую ночь, в недра прошлого, и века отматывались назад, как кинолента, а потом кадры кончились и наступила пустота, и восстали из земли четыре земляных деда: Ивашко Сосуй, Харло Ивашков, Полежай Скоморох и Палка Андронов. И Павел Нестеров спросил: «Вы пророки?» И деды ответили: «Yes». «О, русские пророки, – взмолился Павел Нестеров, – откройте мне правду, что значит быть пророком? Видели ли вы Бога? Слышали ли его голос?» И отвечал Ивашко Сосуй: «Никакого Бога я не видел, да и не слышал ничего, но уверовал, что глас гнева праведного и есть Глас Божий». Тогда Павел Нестеров спросил: «Может ли твёрдое убеждение, что вещь такова, сделать её таковою?» И деды сказали: «Да, если ты можешь уверовать». А Харло Ивашков сказал: «В Израиле мы учили, что первоначалом является Поэтический Гений, всё прочее – лишь его производные. Таков Бог Израиля». И деды сказали: «Хочешь видеть рождение Поэтического Гения? Иди дальше нас, глубже нас, в самую сердцевину пустой земли».

И пошёл Павел Нестеров глубже в землю и в пустоту её, и увидел крутое крутище, станово становище, козла, барана и кота. И кот добыл огонь, и был этот огонь Поэтическим Гением, и всё с него началось. И эта была альфа, но там же была и омега. Увидел Павел Нестеров дом где-то в Сербии, и вошёл в него, и хозяин сказал ему: загадаю тебе три загадки, скажи мне, что есть это, это и это. Смотрит Павел Нестеров, а хозяин ему показывает на огонь в камне и на кота на лавке и на чердак. И видит Павел, что кот – тот самый, что добыл огонь, а огонь в камне – не огонь, а Поэтический Гений, а чердак – не чердак, а Дворец Рассудка. «Нет ничего проще, – сказал Павел Нестеров, – это Тот, кто добыл огонь, Поэтический гений и Дворец Рассудка». «Дурак, – сказал хозяин, – это кот, огонь в камне и чердак».

Ночью Павел Нестеров взял кота, привязал ему к хвосту трут, поджёг его огнём в камне, и кот прыгнул на чердак. Начался пожар. «Эй, хозяин, вставай, а хочешь спи, это уже не имеет никакого значения, сам ты дурак, – крикнул Павел Нестеров, – Тот, кто добыл огонь, взял Поэтический Гений и отнёс его во Дворец Рассудка! Я, пророк Павел Нестеров, с помощью Поэтического Гения ныне сжигаю Дворец Рассудка, и присоединяюсь навеки к сонму пророков! Здесь, в точке альфа и омега, я пишу свою новую книгу, рдеющую в огне, ибо —

Истина закончилась, когда кот разнёс огонь и спалил дом.

БРЕД БЫТИЯ

Опьяняющей радостью и самозабвением казался мне некогда мир.
Ф. Ницще

Весенними вечерами, когда несло в воздухе черёмухой и зелёной прохладой, и осыпались на тротуары скелетики цветов, на Гектора Аристарховича, школьного учителя математики, нападал бред бытия. Это было как-то связано с душой, тоской и судьбой, но прозрачнее, чем они, и чище, считал Гектор Аристархович. Чище – потому что у каждого человека была своя душа, тоска и судьба, и порождали они свой собственный бред, в этом бреду человек жил обычно всю жизнь, так и не приходя в себя, и снился ему дурной выморочный сон, канитель, скука, а, может, иногда приходил человек в себя – изредка, по ночам, как мертвец выбирался из гроба и сквернословил небо, но бред бытия не был бредом человеческим, происходящим от пищеварения и застоя спермы, обмена дофамина и серотонина, — он принадлежал самому бытию. Как зловонное болото производит миазмы, как море порождает волны, которые с приливом бьют о берег, так бытие порождает бред свой, и бред этот, как вода морская, накатывает на людей вот такими весенними вечерами, сам он – прозрачный, как чистый спирт (а бред человеческий из него бадяжат). И когда накатывал бред бытия на Гектора Аристарховича, он начинал мучиться, уходил из дому бродить по округе, и смотрел на бомжей, и влюблённых, и бесхвостых котов, на нечестивую зелень, бурно пробивающуюся сквозь смерть, в которой праотцы и праматери упрекают живущих и жаждут к ним, и видел тягу любви в пении птиц, образующих в это время пары, и видел, как неисцелимы и уродливы люди, словно смертная рана на каждом из них. Гектор Аристархович хотел избавиться от бреда бытия, и шёл за пивом, чтобы выпить и отупеть, но в пиве тоже был бред бытия, оно было живое, и от самого магазинчика бежал за Гектором Аристарховичем некий мужичонка и кричал: дай промочить горло, в утробе у меня пересохло, потому что я Джон Ячменное Зерно. Из-под земли, из-под слякотной грязи и кипучей травы проступали головы, лишённые тел и назывались причудливо: я – Поп Толоконный Лоб, а я – Боб Для Лобио, а я – Гусь Гуменник. И всё в мире, – видел Гектор Аристархович, – безумно и отчаянно, клятвопреступно и святотатственно. Девушки какие-то шли, продуваемые насквозь ветром, проницаемые, но улыбались нехорошо, как ведьмы. Калина была каликой перехожей, рябина – рябой девкой, и соседка выгуливала сына-дауна, и кликушествовали дети в песочнице. Бред бытия прибывал, разливался, как река в половодье, затопляя луга и огороды. Взошла Луна и пролила молоко в подводно-бредовое царство. Гектор Аристархович ходил и плакал, потому что всё было гибельно, неспасаемо, смертельно, и сам он был конченый человек, и видел двух голых девок: одна привязала другую к берёзе и хлестала молодой яростной крапивой по заднице. И Гектор Аристархович хотел, чтобы и его привязал кто-нибудь и отхлестал по голой заднице, чтобы его искусали пчёлы, осы, шершни в этом нечестивом раю среди окраинных пятиэтажек, где цветущие и плачущие духи со свечами в руках водят вокруг него хороводы. Они хоронят его, это он видит ясно, и справляют погребальную службу со свечами в руках, по образцу светлой утрени. Он в песочнице лежит, а песочница – это развёрстая могила. Бабочки летают вокруг Гектора Аристарховича, и свечи горят, и духи поют и плачут: идиот Гектор Аристархович, дебил Гектор Аристархович, кусок говна Гектор Аристархович. Вот сверчки и медведки трещат, вот грибы растут из стен хрущёвок, вот муравей тащит личинку свою в рот Гектору Аристарховичу, но муравей огромный – с руку размером, а тащит не личинку, а скользкий белый хуй в рот Гектору Аристарховичу. Дождь из слёз пролился, с растворённой в слезах пыльцой, мелкой нектарной пылью… Блажные слёзы земли, её сладостное лицо, предстоящее граду небесному, граду смарагдовому и аметистовому, маленьким льдинкам, вдруг исхлеставшим её тысячей пощёчин. И остервенелая надрывная музыка заполнила уши: хор шальных птиц одержимого похотью рая; и бульканье, и клыканье, и пленьканье, и лешева дудка соловья. И на рассвете, когда исчезает разница между комедией и трагедией, о, не сном божества показался Гектору Аристарховичу мир, но прозрачной ажурной любовной мукой на плотной основе похоти и смерти, самопроизвольно рождающимся бредом без творца и лекаря, сумасброженной сывороткой безумия, — так казалось ему угомоненными утрами, когда бред отступал и он шёл в школу учить детей математике.

ЗВЕРЮШКИНЫ СЛЁЗКИ

Одна зверюшка всё плакала и плакала. Сидела в луже от собственных слёз и плакала. Все наперебой пытались её утешить. «Хорошая зверюшка!» «Пригожая зверюшка!» «Лучшая на свете зверюшка!» «Всё будет хорошо и они поженятся!» «Бог невинен, а мы свободны!» «Всё действительное – разумно!» Но зверюшка всё плакала и плакала. «Не плачь, глупая зверюшка, всё равно все умрут», – сказала выхухоль. Почему-то это подействовало. Зверюшка вытерла слёзы и принялась выгрызать сухие хвоинки и запутавшихся жучков из своей шёрстки.

КАЗУС ЩАВЕЛЬЕВА

Начался весь этот ужас в жизни банковского клерка Вениамина Щавельева, когда ему исполнилось сорок пять лет, и он пошёл менять паспорт. В паспортном столе сидела женщина с поджатыми губами и фиолетовой химической завивкой, – это вспомнил Вениамин Щавельев, когда вернулся домой, – и вспомнил ещё одну вещь: что помимо подписи его в новом паспорте, женщина эта дала ему ещё какую-то бумагу, которую он также на автомате подписал. А вот что это была за бумага – Вениамин Щавельев не помнил. В душе его зародилось смутное беспокойство.

Что же это могло быть? – думал Вениамин Щавельев. Потерял сон и аппетит, и, наконец, явился снова в паспортный стол. «Что я подписал у вас? Что за бумагу вы мне подсунули?» – спросил он у женщины с поджатыми губами и фиолетовой химической завивкой. Женщина только повела плечами: «Ничего вы у нас не подписывали, только в паспорте своём расписались, примерещилось вам». Вениамин Щавельев стукнул кулаком по столу: «А ну говори мне, паскуда, что за бумагу я подписал?!» Женщина обругала его сумасшедшим и выгнала.

Вениамин Щавельев вернулся домой и стал напряжённо вспоминать, как он теперь делал постоянно, что же это всё-таки была за бумага. «Кажется… кажется… , – бормотал он сам с собой, наморщив лоб, – это был кредит! Точно! Это был огромный кредит!» Обзвонил все банки города, но нигде наличие кредита не подтвердили. И тут Вениамин Щавельев понял, как ему тогда показалось, самое страшное: это был не кредит, это была дарственная на квартиру! Осознав это, Вениамин Щавельев на короткое время даже как-то успокоился от ясности, а потом приступил к решительным действиям: отправился в отделение полиции Фрунзенского района, рассказал полицейским про непонятную бумагу и спросил: «Могу я написать заявление, что подпись моя была получена обманом и дарственная на квартиру не действительна?» Менты растерялись, но Вениамин Щавельев так нервничал, и руки у него так дрожали, что решили всё-таки разрешить ему написать такое заявление. Вениамин Щавельев написал и с чувством полного уже облегчения отправился домой.

Дома лёг на диван, захотел отдохнуть, включил телевизор и увидел патриарха и Путина. Рассеянным взглядом смотрел он на облачения патриарха, на золото, на бороду. И вдруг какая-то мысль, тёмная и страшная, мелькнула в голове Вениамина, как чёрная молния. Теперь, наконец, он вспомнил. Это был не кредит, и не дарственная на квартиру, нет. Это был договор с Дьяволом о продаже души. Вениамин Щавельев метался по квартире, выл и рвал на себе волосы. Никогда не был он религиозным человеком, но тут как-то сразу понял реальность всего: вечного блаженства и проклятия, Бога и Сатаны, и этого весёленького вечного огня.

На работу он перестал ходить, перестал мыться и бриться. Написал письмо патриарху Кириллу, что дескать заключил договор с Дьяволом, и просит патриарха своей властью этот договор признать недействительным. Ответа на письмо долго не было, а потом Вениамин как-то открывает телевизор, а там патриарх о чём-то вещает, потом вдруг как повернулся к Вениамину, смотрит прямо в глаза и говорит: «А договор-то этот расторгнуть нельзя. У меня и у самого такой же». Тогда Вениамин написал письмо Путину, льстивое и слёзное: «Уж как вы наш дражайший батюшка, бэтмен, трансформер и человек-паук Путин Крымнаш к России присоединили так и вашей властью высочайшего сверхчеловека ницшеанского будды и заратустры над Америкой и Обамой велите Дьяволу расторгнуть со мной договор чтобы не было ядерной войны». Путин тоже ответил в телевизоре: «Э, братец Веня, договор этот не расторгнешь, и у меня он есть, и у всего нашего народонаселения. И по моему высочайшему повелению его с этого года со всеми в паспортных столах насильно заключают при выдаче паспорта, такая у нас реформа, и законопроект такой принят, и для стабильности страны это очень важно. А то нас америкосы завоюют».

Что же делать было Вениамину Щавельеву? Пришла ему на ум одна идея, ничего так себе идея – это он вспомнил, как от армии косил. Притворюсь-ка я, – подумал он, – сумасшедшим, тогда и подпись моя будет считаться недействительной, если меня признают невменяемым. Вызвал к себе бригаду скорой помощи, сказал: «У меня бред и галлюцинации, тяжелейшая параноидная шизофрения, синдром Кандинского-Клерамбо, приезжайте срочно, я уже полгода на работу не хожу, Путину и патриарху письма пишу и они со мной в телевизоре разговаривают». Так он откосил хитро. Признали его невменяемым, поместили в интернат для психически больных, назначили ему кучу таблеток. Пропал человек для общества. Для общества-то пропал, да, может статься, и для Дьявола пропал, – лукаво себе думал Вениамин Щавельев. В конце концов, прожить остаток дней в интернате для душевнобольных – небольшая цена, чтобы откупиться от этого весёленького вечного огня.

Приснился Вениамину Щавельеву в первую же ночь в интернате, а было это тридцатое января, сон: идёт он по дороге среди полей какой-то далёкой страны, и навстречу ему идёт старик со смуглым лицом в простой одежде. «Отчего ты грустишь, сынок?» – спрашивает на языке каком-то неизвестном, но Вениамин всё понимает. «Оттого грущу, отче, что заключил договор с Дьяволом. А ты кто такой?» «А я – дед Василий. Давай помолимся вместе о твоём горе». Взял дед Василий Вениамина за руку, и стали они вместе молиться: «Бог богов, и Господь Господей, огненных чинов творец…» Помолились, и говорит дед Василий: «Не эту бумажку, сынок, ты потерял?» – и достаёт из-за пазухи лист бумаги. Смотрит на него Вениамин и узнаёт: да, именно её он подписал тогда в паспортном столе как будто в трансе, и не мог вспомнить вида этой бумаги прежде, вот и слова эти: Я, Вениамин Щавельев, продаю душу свою Хозяину Нашему Дьяволу, вот и печать Ада, и число 666, и подпись его под всем этим тает на глазах, исчезает, совсем исчезла…

МИШЕНЬКА НАОБОРОТ
(зло и голуби)

Всё отрицал он: где земля и где небо. Счастливый человек, Мишенька наоборот. Он был самым вредным и хулиганистым мальчиком в классе тогда, в конце сороковых. Всё он делал наоборот из вредности, и учительница так и прозвала его: Мишенька наоборот. Рано понял он, что всё совсем не так, как его учат. Мать говорила ему: мусорить нехорошо. И в голове своей Мишенька тут же менял знак с плохого на хорошее и радостно мусорил. И когда видел, что кто-то другой мусорит – тоже радовался. Когда видел, что кто-то плачет – радовался. Когда видел, что кто-то обижает слабого – радовался. Ведь если не радоваться этому – так больно, так невыносимо больно, слишком много насилия, и несправедливости, и голода, и смертей вокруг, а Мишенька не хотел, чтобы было больно, и поменял в своей голове все знаки. Так пошло у него с тех пор, как в раннем детстве в оккупированной деревне Обуховка Мишенька видел немецкого солдата, и немецкий солдат ударил на его глазах его отца. Мишенька испытал тогда всё вместе: ужас, негодование, ненависть, они душили его, и тогда Мишенька начал смеяться. Вскоре после этого он научился, как только чувствовал, что какой-то внутренний голос – матери его, или морали человеческой, вошедшей в детскую душу, – говорит ему, что что-то нехорошо, немедленно звать другой голос, властный и сверхчеловеческий, принадлежащий, должно быть, тому самому немецкому солдату, и этот голос смеялся и говорил ему: «Радуйся!» Так Мишенька наоборот переобучился, и всё, что люди почитают злом, почитал благом; то же, что люди почитают благом, почитал наоборот злом. Всю свою жизнь он радовался смертям, невзгодам и ударам жизни, а печалился в те редкие минуты, когда что-то вызывало у него нежность и жалость, когда видел красоту или слушал музыку. Он знал, что изнанкой их были боль, утрата и обречённость, и не мог радоваться им, как прочие люди. Однажды он влюбился в девушку, но сказал ей: «Всё равно ты станешь старой и безобразной, а потом умрёшь», – и оставил её. И пока любил её, испытывал глухую беспросветную звериную муку, а когда оставил её – ему стало легко. Мишенька наоборот считал, что он перехитрил жизнь, столь изобильно рождающую поводы для страданий и роняющую их, словно дуб свои жёлуди, под ноги людям, он же в алхимическом тигле души своей все жёлуди страданий претворял в золото радости – и оттого был счастливее прочих людей. Гадкий старикан, прямо сейчас он высовывается из окна своей спальни с рогаткой, стреляет по голубям и беззубо матерится. Он целится в самого красивого белого голубя и попадает.

ТАБУ

Критик искусства N всё время сидел в фейсбуке и писал туда что-то высокоинтеллектуальное. Он знал, что можно писать о чём угодно, кроме трёх вещей, но это были именно те три вещи, которые волновали его больше всего, и которыми больше всего хотелось поделиться. Эти три вещи, которые ему неудержимо хотелось написать в фейсбуке: «я опять пришёл домой в говно пьяный», «я хочу е*аться» и «помогите мне устроиться на работу». Дурацкие мысли липнут к голове, его так и подмывало это написать, особенно первый пункт, но он сдерживался, чтобы не запятнать свою репутацию. Но вот как-то раз он пришёл домой по своему обыкновению в говно пьяный и не выдержал. Открыл фейсбук и написал: «Между прочим, я опять пришёл домой в говно пьяный. И я хочу е*аться. И мне нужна работа. Всё». После этого лёг спать и проспал всю ночь пьяным сном. Утром проснулся с сознанием непоправимого, открыл фейсбук – и что же, ничего страшного не случилось: его ждали там сорок лайков, одно предложение е*аться и ни одного предложения работы. Тогда он запостил что-то возвышенное про влияние искусства авангарда на одного современного художника.

ἐκπύρωσις

Загораются волосы и нити, глаза и ресницы загораются, это утро, сегодняшнее утро, сегодняшний день, сегодняшний вечер. Ткань неба от алого до алоэ – не ткань, а фламандское кружево: стежками своими проброшенное в воздух, сплетённое из льняной кудели златовласой Гудлейв в старинном городе Брюгге. Есть фильм про двух киллеров и этот город – навечно средневековый, в точёных башенках и шпилях, деревянных мостиках, с курантами, ратушей, музеями и пивоварнями. И всё это – горит.

У нас – иначе. Петербургская осень, растопленный закат над Адмиралтейскими верфями, или ранний рассвет сразу двух светил: Луны и Солнца. Оба они в этот час на небе: Луна разливает бледно-зелёное, предсумеречное всё ещё – над полями у Пулково, медленно садятся самолёты, мигая огнями, и юноша с девушкой приехали на машине в эти поля, свернули с дороги, встали, достали из багажника надувную кровать и бутылку вина, – а Солнце уже тоже восходит, разливает зарю, и мир в растерянности перед двумя светилами, как будто не положено им быть вместе, как разведённым супругам.

Рассвет растворяется и даль растворяет, разметывает лучи, как нерестящаяся рыба икру, и мир парит в них, невесомый. Парит город вдали, парят самолёты в небе, и здания обсерватории в высоких травах, и, может быть, ещё какие-то бабочки, не успевшие замёрзнуть. Больше всего я люблю этот запах – влекомый ветром дым, гарь, в которой узнаёшь смешение всех прочих запахов: детских разбитых коленок, травмы и страсти, пачули и дубового мха, полыни и цитрусов, песка и асфальта, автомобильной резины, бензина, скошенных трав и кофе, вина и ванили. Щемящий, беспощадный, невозвратный запах, в котором есть всё, – запах мира, погибающего в огне.

…Как в фильмах-катастрофах все они выйдут из своих машин, все они бросят их в пробках на больших и малых проспектах, может быть, продолжая кинематографическую логику, они начнут танцевать. Они будут танцевать, объятые огненными языками, они будут кружиться, как дервиши, и хлестать воздух плетьми огня. Мне рассказывали про одну девушку из города Киева, с детства она ничего не любила делать: ни читать, ни играть в игрушки, ни думать, ни говорить, ни общаться с другими людьми, а любила только вращаться юлой вокруг своей оси, как суфий. Так вращалась она и вращалась, а потом научилась вращаться с файерами, она уехала из Киева в Гоа и теперь вращается там. Киев горит и Гоа тоже горит. Миллионы огненных дервишей с файерами вращаются вокруг своей оси.

Или вот другая девушка: Янина. Волосы у неё белые, а глаза тёмные, она в белоснежной блузке, она стирала её порошком «Ариэль». Она на каблуках, на её колготках нет зацепок, на её ежедневной прокладке нет ни пятнышка. Она едет на работу в офис на метро Восстания, едет в метро, в горящем поезде, в тоннеле. Поезд горит и мчится, темнота распадается на цветные галлюциногенные калейдоскопы: каждый из них собирается в мир, не бывший прежде, и распадается, — или снег, как смятенные светом фар стайки колибри или взрывающиеся фейерверки, бьётся о лобовое стекло машины, едущей зимней ночью куда-то в метель. Хочется сказать: это вальсы хаоса. Водитель машины принял ЛСД, деревья вдоль трассы покрыты алмазными шипами, калейдоскопы снежинок открывают ему двери в комнаты подсознания. А Янина приехала к зданию своего офиса, она поднимается в горящем лифте на чётвёртый этаж, вся сияющая выходит из его дверей, улыбается коллегам. Она идёт – и звучит музыка. Вальсы хаоса.

Школьники выбегают на крыльцо из школы, это круче, чем долгие летние каникулы, маленькие электрические вихри танцуют с ними рядом. След огня от каждого жеста руки висит в воздухе. Как медленно воспламеняется время, пространство, движение и вещество. Молодёжь забирается на крыши любоваться заревом мира. Туберкулёзник дед Индюков, шамкающий и злобный, тоже вышел на балкон, – последний раз в этот мир плюнуть. Плевок получился смачный, алый с чёрной сердцевинкой-червоточинкой, как цветок мака, – от табака и крови.

Самолёты над Пулково горят, горит Луна, горит недалёкая Маркизова лужа, будто в неё пролили нефть, горит целина, горит президент в Кремле. Еда – это огонь, детка, вода – это огонь, детка, – поёт чернокожий с дредами на Невском и бьёт в свои африканские барабаны. Земля – это огонь. Воздух – это огонь. Поют и танцуют на Литейном нарядные индийские принцессы с голыми пупами, и суфии в пустыне Дворцовой площади слагают стихи о ликовании атомов. Плазмалеммы клеток превращаются в раскалённую плазму, и цитоплазма становится пламенем. Струистым жаром плавятся жидкокристаллические мониторы.

Сгорает конъюнкция, дизъюнкция, импликация, всесожжение смысла в поэзии, воспламенение языка, тела и музыки. Все зеркала разбиваются, все образа святятся. Водопады миров рождаются и сгорают в хаотических флуктуациях в пене Вселенной. Отныне не будет сильных и слабых, раба и господина, красавицы и чудовища, диарезиса бытия в рассудке, слова и вещи, формы и содержания, мысли и знака, божественной иерархии, просвещённой монархии, либеральной демократии и чего там ещё. Только водопады сгорающих миров, чистое пламя, экпиросис.