Кятлин Калдмаа. How I Stopped Hating Maryl Streep. Рассказ. Пер с эст Марии Эйнман

I
Мой отец был простой мужик. Ему были доверены молочные фермы и свинарни во всем колхозе. Он отвечал за то, чтобы утром и вечером доярки приходили на работу, и чтобы скотники отправлялись с коровами на паст-бище. В колхозе подобрался особый контингент, особенно по части доярок и скотников, так что нередко в четыре утра раздавался стук в дверь, и он шел проверять, действительно ли надралась доярка этой смены настолько, что вообще не сможет справиться с автоматами, и, если так оно и было, шел будить доярку, у которой был выходной. Ну да бабы особо не ворчали. Коровы испокон веков были альфой и омегой деревенской жизни, и бабы прекрасно знали, что корова важнее, чем сон. Даже колхозная. Скотина есть скотина. Свои коровы в этот день должны были терпеть. Со свиньями было проще. Их можно было покормить и на пару часов позже, если вдруг от скотника не было никакого толку. Бекон вкуснее получится, говорил отец. Вообще-то он был таков, что осенью рассчитывал урожайность каждого сорта картофеля на гектар с точностью до милли-грамма, требовал, чтобы наши борозды были ровно сто метров в длину, и ведра картошки надо было записы-вать, как в колхозе, и своим рвением — как у спортсмена — он затыкал за пояс всех детей.
Мой отец был простой мужик и, по правде говоря, выдающееся у него было только либидо. Детьми мы об этом особо ничего не знали, но в разговорах взрослых подмечали кое-что тревожное. Говорили, что у него есть другие женщины. Как послушать баб, так оно у него и было, что одна, потом вторая, и других забот, кроме как прыгнуть с ними в кровать, у него не имелось. Чем занимались в кровати, было тайной. Хотя мать и утверждала, что отцу было надо по крайней мере три раза за ночь, дома в кровати особо ничем не занима-лись. Разве что боролись со львами. Потому что всякий раз, когда девочка ночью стояла за дверью спальни, было слышно только рычание льва. Девочка ужасно переживала, что лев ночует в родительской спальне. Что, если родители вдруг неосторожно шевельнутся, и лев их укусит? Что, если один из них проснется, чтобы пойти в туалет, и наступит льву на хвост? Девочка знала, что ни один уважающий себя представитель рода кошачьих не потерпит, если ему наступят на хвост, и обязательно поцарапает. А лев точно себя уважает. И когти у него серьезные. А скорой ехать из райцентра, и кто знает, когда она приедет. Телефон она уже давно выучила наизусть: 003. Милиция 002. Пожарные 001. Куда лев прячется днем, девочка не знала. Но в родительский шкаф на всякий случай не заглядывала. Хотя там могли прятать изюм. Изюм помогал маме от сердца, и детям его не давали.
Иногда отец брал девочку с собой на работу. Конечно, не в четыре утра, хотя частенько девочка уже не спала. В хлеву Лейда мыла бидоны. Девочка не знала никого, кроме Лейды, кто умел бы так страшно гре-меть. Если только сам господь бог, когда сбрасывал вниз пустые бочки, сверкал молниями и извергал громы. Во всяком случае, грохочущая бидонами Лейда богу ни в чем не уступала. Это для нее было делом чести. Лейда носила черные мужские резиновые сапоги до колена и выцветший синий клетчатый халат — и зимой, и летом. Не боялась она ни мороза, ни черта лысого. Бидоны разлетались из-под сильных покрасневших рук Лейды как берестяные свитки, налево и направо, вверх и вниз, точно по известной Лейде системе. Лейда клялась, положив руку на сердце, — и она клала огромную краснеющую руку куда-то под горло, где, знала девочка, никаким образом не могло быть никакого сердца, если только оно, конечно, не выросло в неправиль-ном месте, но у Лейды точно не могло там его быть, иначе бы она уже давно умерла от неправильного сердца, а не расшвыривала бы бидоны во все концы, — Лейда клялась, что отец девочки не просто занимался этим три раза за ночь, а делал это прямо здесь, на территории хлева, средь бела дня, можно сказать, у всех на виду. А занимался он этим с бригадиршей хлева Хелле, чья дочь училась в одном классе с девочкой.
Девочка не знала, что теперь со всем этим делать. Дочь Хелле была девчонка как девчонка. И все же, за все восемь лет, что они проучились вместе, девочка так и не решилась перекинуться с ней словечком. Боялась нечаянно ляпнуть что-нибудь про то, о чем все знают, но дети все-таки знать не должны. Они стояли рядом два раза в неделю, когда на физкультуре их выстраивали по росту, но обе так и молчали. Девочка не знала, знала ли другая девочка. Девочка знала, что дети были не властны над поступками родителей.
Однажды это все-таки случилось. Однажды они поехали с классом куда-то на короткую экскурсию. На обратном пути их завезли в магазин. У девочки никогда не было денег. Каждый день она шла из школы прямо домой, магазин был совсем в другой стороне, да и вообще детям давали деньги только перед школой, когда они ходили на почту за тетрадками. Стопка в клеточку, стопка в линеечку. Пятьдесят штук в клеточку и пятьдесят в линеечку. Когда дети шли в школу. А в тот день пятнадцать ребят рассыпались по небольшому магазину и начали сметать все с полок. У девочки никогда не было денег, так и в тот день. Потому что их не предупредили об экскурсии. Если бы предупредили, девочка могла бы вытрясти пару копеек из копилки. А теперь она стояла без денег посреди магазина, но недолго — ушла стоять на улицу. Ребята стали высыпать из магазина. И та девочка, чья мать вроде как была любовницей ее отца, тоже вышла. Встала перед девочкой и дала ей большую шоколадку. «Дюймовочку». Девочке она страшно понравилась, да и обертка была очень красивая. Она сказала спасибо. Я не знала, какой шоколад ты любишь, взяла эту, обертка очень красивая, сказала другая девочка. Спасибо, мне она тоже нравится, сказала девочка. Им повезло. Этот шоколад редко завозили в магазин в больших плитках. Обе это знали. Девочка очень аккуратно развернула обертку, чтобы не порвать картинку, и откусила немного. Совсем чуть-чуть. Хотела поделиться дома с младшими. Если бы шоколадка была маленькая, то, может быть, она бы съела всю, но с большой так было нельзя. Большой радо-стью надо было делиться.
Радости хватило ненадолго. Дома мать сразу увидела шоколадку. Устроила допрос. Всего за пару минут она в деталях выяснила, как эта шоколадка в прекрасной обертке попала в их хозяйство, и девочке влетело по первое число. Нам не нужны ничьи подачки, сказали ей. Мы не принимаем милостыню, сказали ей. У самой душа ноет, так она пытается детей подкупить, сказали ей. Только вот наших детей она своими грязными деньгами не подкупит, сказали ей. Нас она так не возьмет, сказали ей. Честь тоже чего-то стоит, сказали ей. Как она только смеет марать нашу честь своими грязными деньгами, сказали ей.
Шоколадка потеряла свой вкус. Шоколадка стала на вкус как морская вода. Как слезы. Девочка отдала то, что осталось, младшим. Они уплетали за обе щеки и очень радовались. Для них шоколад был на вкус шоко-ладом. И обертку отдала младшей сестре. Хотя ей было немного жалко.
Назавтра девочка должна была обязательно отдать рубль и двадцать копеек. В двукратном размере. Два рубля и сорок копеек. Так приказала мама. Потому что их честь стоила по крайней мере в два раза больше, чем бесчестие других. Но не в три раза.
Девочка так сильно зажала рубль и двадцать копеек в ладошке, что даже бумажка немного вспотела, не говоря уже о копейках. Один бумажный рубль и две десятикопеечных монеты. Мама сказала передать, пробор-мотала она, быстро всунула деньги в ладонь другой девочке, и еще быстрее развернулась. Спасибо, услышала она за спиной тихий голос. Девочка не решилась обернуться. Пожалуйста. Мама сказала.
Другой рубль и двадцать копеек, другой бумажный рубль и двадцатикопеечная монета долго лежали у девочки в ранце. Она плотно обернула двадцать копеек рублем и аккуратно засунула ребром в шов подкладки, чтобы они не выкатились и не выдали ее тайну. Это были кровавые деньги, и девочка так и не решилась их потратить. В конце концов, когда весной растаял снег, и земля стала мягкой, она закопала их в кустах, где был похоронен любимый пес Джимми.
 
II
А потом было изнасилование. В изнасиловании было что-то особенное. То, что раз в два года разбивалась набитая молодежью машина, — где сидело не пять человек, как надо бы по правилам, а теснилось семь-восемь, — то они вылетали из виража в старый дуб около конторы, который забрал столько жизней, что уже давно никто не мог их сосчитать, то влетали на узкой сельской дороге прямо под колеса огромного Кировца, да так, что тракторист седел за день, а все восемь девочек-мальчиков, сидевших в машине, погибали, — не было ничем из ряда вон выходящим. К этому девочка уже привыкла, много друзей старшей сестры так ушло, и сестре запрещали садиться к другим в машину, если она возвращалась с праздника. Иди пешком хоть десять километров, сказала мать, но в машину я тебе садиться запрещаю.
А теперь было изнасилование. Новость разнеслась молниеносно. Хотя в каждой деревне был в лучшем случае один-единственный телефон, все каким-то образом об этом узнали. Девочка заметила, что утром до-машние вели себя странно. Поставили перед каждым ребенком кружку кофе и положили два бутерброда с сыром, а сами ушли курить на крыльцо. Была весна. Начало мая. Был важный день — библиотекарша должна была отвести их на встречу с детским писателем. Девочка была самая младшая из тех, кого взяли. Потому что она много читала, даже больше, чем некоторые ребята постарше. Детские книги она уже почти не читала, они были совсем уж для малышей. Детского писателя звали Ико Маран. Девочка уже положила книгу Ико Марана в ранец. Ту, что она так и не прочитала — из-за страшных картинок.
Девочка пошла спросить деньги на автобус. Мама с папой о чем-то шептались и загнали ее обратно в комнату. Дети не подслушивают взрослые разговоры. И держат рот на замке. И вообще — яйца курицу не учат. Никогда.
Но потом ей все-таки дали деньги на автобус и еще немного добавили, если вдруг зайдет в магазин.
В школе была та же история. На первых переменках шептались и секретничали старшеклассники, потом стала секретничать и шептаться основная школа, и в конце концов начали шептаться и секретничать одно-классники девочки. Изнасилование. Недалеко от перекрестка Сааре, в сторону Чудского. В кустах. Молодая женщина шла по дороге, проехал мужик на мотоцикле и ее изнасиловал. Изнасилование. Ужас какая история. И не ужас какая красивая, а ужас какая страшная.
Когда они чуть позже стояли с библиотекаршей на автовокзале и ждали автобуса, девочка отметила про себя, что, во-первых, детского писателя покажут только девочкам. Большинство девочек учились в седь-мом или восьмом классе и точно уже давно не читали книг детского писателя. Она все же была самая младшая, всего-то четвероклашка. Первый год в старшем корпусе.
Во-вторых, конечно, девочки разбились на две небольших компании и шептались, и секретничали. Ясное дело, об изнасиловании. Девочка подошла к одной компании послушать, о чем они говорили. Слушала внима-тельно. А потом задала вопрос, который мучал ее с утра. Что такое — изнасилование?
Молчание. Вязкое как вата. Девочка чувствовала, как все старшие девочки неодобрительно сверлят ее взглядом, ну как можно быть такой глупой? Как можно не знать, что такое изнасилование? Они все поверну-лись к ней спиной и отошли на пару шагов. Девочки из благополучных семей отвернулись быстрее других. Такая глупость непростительна. Только одна девочка не отвернулась, она была из неблагополучной семьи, у нее дома не кончались пьянки и гулянки, и она была там самый большой молодец. Училась хорошо и много читала. Держалась молодцом. Ее братья, все младше ее, уже пили с родителями и иногда не добирались до школы. Девочка знала об этом, потому что их отец был один из тех скотников, кто из-за пьянства частенько не добирался до работы, и за кем отец должен был идти к ним домой. А она держалась молодцом. Самая стар-шая сестра. Несмотря на пьянство, они носили очень красивую фамилию. Девочка иногда им из-за этого зави-довала. Она хотела, чтобы и у их семьи была такая фамилия. Звездочкины. Ну что может быть прекраснее. Звездочкины. Она часто об этом размышляла. Их фамилия была Мартинсон. Ее нельзя было назвать красивой. Она означала «сын Мартина». Значит, когда-то, когда помещик дал им фамилию, там был какой-то мужик Мар-тин. Но это было давно. И Звездочкины были в бессчетное количество раз красивее.
И вот они стояли друг напротив друга, девочка-четвероклашка и умница-дочка неблагополучных Звез-дочкиных, и Что такое — изнасилование? молотом стучало им по голове. Девочка видела, как напряженно размышляет восьмиклассница. В конце концов та сказала: Это когда мужик насильно сует хуй в залупу бабе.
Понятно, сказала четвероклашка. Она не имела никакого понятия, что это значило. Она знала, что та-кое хуй. Это объяснил ей младший брат. Это слово ни в коем случае нельзя было произносить при взрослых. А та другая штуковина? Она должна быть у бабы, следовательно, и у нее. Но где? И если изнасилование озна-чает, что это делают насильно, то что — обычно этим занимаются добровольно?
Детский писатель сидел перед наводненным школьниками залом, девочка — где-то на задних рядах; она, конечно, слышала то, что детский писатель рассказывал громким голосом, но ничего не видела. Зал был битком набит. Такие гости приезжали в их тьму-таракань раз в пятилетку, и детей свозили из всех школ окрестных районов. На самом деле девочка не вслушивалась в рассказ детского писателя, потому что ей надо было все обдумать. Все это дело с изнасилованием было уж очень мутное. По тому, как на автовокзале все девочки, кроме одной, развернулись к ней спиной, стало ясно, что спрашивать было не у кого. Это было что-то ужасно постыдное. Да еще кто-то внутри нее шептал, что все это связано с тем самым постыдным обстоя-тельством, что у ее отца — те другие женщины. Но какая здесь была связь, она так и не придумала. И авто-граф детского писателя тоже не получила, потому что очередь была чересчур длинной, а ей было лень стоять. После она хотела найти дома ту самую книгу, «О браке без стыда»; говорили, что там писали об этом деле. Соседский мальчик как-то сказал. Она помнила все книги, что у них были. Эту в том числе. Только там, где она раньше стояла, было пустое место. Мать куда-то перепрятала книгу. И в этот раз девочка не нашла, куда. К тому же книга занимает меньше места, чем кило изюма. Изюм-то она нашла. Развязала мешочек, набила кармашек на платье, снова завязала мешочек и пошла во двор лакомиться. Втихаря. Потому что изюм помогал маме от сердца, и детям его не давали.
 
III
А когда девочка выросла и ушла из дому, и узнала, что означают все эти намеки, и недомолвки, и изнасило-вание, и забралась в самое далекое место на земном шаре, до которого только могла дойти, и пыталась любой ценой вырваться из родного гнезда, она как-то увидела по телевизору фильм, в котором главную роль играла женщина, выглядевшая точь-в-точь как ее одноклассница, та самая дочка предполагаемой любовницы ее отца. Только она выглядела чуточку старше. Даже намного старше. Актрису звали Мерил Стрип. Это была первая по-настоящему иностранная актриса, чье имя девочка запомнила. Высоцкий и Влади и все русские и польские и чешские и итальянские и немецкие и французские актрисы были не в счет, они были свои. Девочка ее на дух не переносила. Она возненавидела Мерил Стрип всей душой. Она совершенно не понимала, что другие находили в этой не очень-то красивой, немолодой — если не староватой — актрисе. Но они что-то находили. Какой уровень игры, слышала она от одних. Все-таки Оскар, говорили другие. Такой актрисы раньше не встречал, и вряд ли увижу когда-нибудь еще, замечал третий. Какая красивая женщина! вздыхала молодая актриса. Если бы мне хоть когда-то так играть, хоть немного, охала другая студентка театрального. Девочка не видела в Мерил Стрип ничего хорошего. Не было у нее ни кожи, ни рожи, одевалась она всегда ужасно, не имела ника-кого понятия о моде, не умела ни ходить, ни сидеть, ну и вообще. Что она там в своей Америке вообще о жизни знает. Постепенно девочка поняла, что фильмы, где играла Мерил Стрип, лучше было не смотреть, да и вообще было лучше держать рот на замке, когда другие опять принимались расточать ей похвалы.
Прошло довольно много времени с той поры, как девочка возненавидела Мерил Стрип и запомнила ее имя. Девочка вроде как выросла, сама стала мамой и часто не ложилась до утра, дожидаясь, когда отец ребенка вернется из бара и от других женщин. Теми длинными, бесконечно тянущимися ночами у нее было два друга — книги и телевизор. Ей нравились серьезные и очень серьезные книги — но кто же станет читать такие на сонную голову десять часов подряд? К телевизору она была благосклоннее. Он мог показывать что угодно, главное, чтобы мелькали картинки, убивая мысли. И как-то ночью, щелкая каналами, она попала на один фильм, где Джек Николсон занимался какими-то непонятными делами с тремя ведьмами. Ведьмы были так себе, заплата на заплате, а иглы не бывало. Кочаны вместо голов. Одна из этих кочерыжек как раз Мерил Стрип. У девочки в ту ночь не было сил, чтобы ненавидеть, да и вообще это был последний канал, по которо-му показывали что-то нормальное. Так что, несмотря на свои внутренние убеждения, она досмотрела фильм, где Мерил Стрип почти что не сходила с экрана. Мерил Стрип была ужасна. О господи, как она была ужасна. Просто невероятно ужасна. А потом пришел Джек Николсон и пробил Мерил Стрип насквозь толстенным деревян-ным колом, и у Мерил Стрип в животе появилась огромная дыра, через которую было все видно, и взрослой девочке стало ее жаль, так же жаль, как ей было жаль своего младшего брата двадцать лет тому назад, когда она представляла, как шаровая молния проделает в младшем брате круглую дыру, и через нее можно будет смотреть, как она теперь смотрела через круглую дыру, которую Джек Николсон пробил в Мерил Стрип, и видела все, что было за Мерил Стрип. Лестницу и перила и Джека Николсона. И девочке стало жаль Мерил Стип, так же жаль, как ей было бы жаль своего младшего брата, если бы шаровая молния проделала в нем дыру, через которую все было бы видно. И девочка простила Мерил Стрип, что та выглядела точь-в -точь как бывшая одноклассница, чья мать была любовницей ее отца. В конце концов Мерил Стрип не была виновата в том, что где-то в братской республике, на флаге которой были синие волны, когда-то родилась девочка, а потом другая девочка, и они случайно жили по соседству и пошли в один класс. И в том, что между их роди-телями что-то было или ничего не было. Да и, в конце концов, не были в этом виноваты и девочки.
And this is how I stopped hating Meryl Streep.