Дилан Томас. Сорвали солнце, скошен ветер. Перевел с английского Ян Пробштейн

Дилан Томас (1914 – 1953)

К 100-летию со дня рождения

Та мощь, что сквозь зеленый пласт цветок толкает вверх

Та мощь, что сквозь зеленый пласт цветок толкает вверх,
Мой век зеленый мчит и древ ломает корни,
Круша и мой побег.
И тупо я твержу поникшей розе все упорней,
Что тем же вихрем поражен мой юный век.

Та мощь, что среди скал несет потоки вод,
Разносит кровь мою, но речи иссушает ток,
Мою же плавит в воск.
И тупо венам я твержу, что тот же рот,
Найдя в горах источник, жадно пьет.

Рука, что завихрила тихий пруд,
Взмела и зыбь песков; и трос, что держит ветер тут,
Несет мой саван парусом влача.
А я рассказываю палачу — так туп,
Как прах мой ляжет в известь палача.

Пиявки-губы времени впились в родник чела,
Любовь струится, боль ее уймет
Та кровь, что истекла,
И тупо я твержу ветрам, что ход
Небес измерен временем меж звезд.

И повторяю у могилы милой тупо,
Что тот же червь и моего дождется трупа.

Все, всё и вся

I
Все, всё и вся восстают сухие миры величаво,
Ледниковый период, цельный океан, — все
Из масел, нефти, лавины лавы,
Город весны, ведомый природой цветок,
Станет землёй, прахом, вернётся в исток,
Вращаясь на огненном колесе.

Плоть моя, товарищ нагой, спелая гроздь
Добыча моря, завтрашних желёз,
В черепе червь, вспашка целины,
Костляв, как грех, костный пенится мозг,
Все, всё и вся в тлен влюблены,
Плоть начало всего, сухих миров ось.

II
Бренная моя, гляди на мир-труженик не страшась,
Не страшись ровного тока синтетической крови,
Ни сердца в ребристом металле,
Да не устрашит тебя стежков семенных вязь,
Ни нож, ни коса, ни клинок брачной стали,
Ни когда кремнистый таран любви всю тебя сотряс.

Расщеплённая челюсть, от плоти моей плоть,
Познай плоти порок, стопор и ступор,
И ворона серпоглазого клеть,
Упор суставов познай, бренная кость,
Пусть не страшит тебя голоса стопор
И летящий навстречу возлюбленной лик.
III

Все, всё и вся спариваются сухие миры,
Призрак с призраком, человек болезный
С утробой бесформенного народа,
Возникая из вод оболочки плода,
Трение плоти о плоть, круговращенье
Бренного цикла в этих вселенных.

Цвети, расцветай людское соитье,
Оплодотворённый плод, свет в зените
Рождается пламя в провидческой плоти.
Из моря смазки масленый ток,
Утроба, гробница, латунная кровь струится
Все, всё и вся цвети, расцветай цветок.

 

Хлеб, который ем

Овсом был хлеб, который ем,
В плодах когда-то утопал
Куст виноградный.
Днем люди, ветер по ночам
Срывали радость спелой грозди.

Кровь лета ударяла в плоть,
Одетую густой лозой.
Овсом был хлеб
И веселился на ветру.
Сорвали солнце, скошен ветер.

И тело, что ты преломил,
И кровь, что буйствует в тебе, –
Овес и гроздь,
Рожденные корнями плоти.
Мое вино сейчас вы пьете.

Воплощенный дьявол

Змей говорящий — дьявола воплощенье,
В его саду — равнинной Азии пейзаж;
Ужален временем проснулся шар,
Грех расщепился, яблока явив брадатый дар,
А Бог, играющий на скрипке страж,
Шел по холмам с мелодией прощенья.

Когда пришли в хранимые моря
Под рукотворною луной средь облаков,
Сказали мудрецы, что божества садов
Привили к дереву Востока и Добро и Зло;
Когда луну ветрами вознесло,
Была чернее зверя и креста бледней.

В Эдеме знали мы о тайном страже:
Средь вод святых, где льды бессильны даже,
Восстал, зарей могучей землю озарив;
Ад — серный рог и расщеплённый миф,
А в солнце полуночном – рай,
И время сочинял на скрипке змей.

 

В сей день с сим насекомым

В сей день с сим насекомым, мир пред нами
Вдыхая, растолкал я символов локтями
Пространства городское представленье
И полоумное, полу-родное время,
Меж вымыслом и смыслом предложенье
Толкаю, где двойник казнен мой ныне —
Башка и хвост в крови на гильотине —
Свидетель гибели Эдема, сотворенья.

Уверенность букашки — притчи мор.

Ползет змеей повествованья монстр,
Ослепнув от пылающего плана,
Собой измерив стену сада, рьяно
В последнем потрясении начала,
Он разбивает скорлупу пред тем,
Как вылупится крокодил, чтоб пала
Кость из любви летя крылатосердцей,
Субботнего осла набросок детский —
Трубa Иерихонa пред Эдемом.

Сказ насекомого — надежд залог.

Смерть Гамлета, безумцев из кошмаров,
Конь деревянный, а на нем — ветряк,
Терпенье Иова, зверь Иоанна,
Все — наважденья, но бессмертен грек
Который мне в Ирландском море рек:
«Адам мне люб, любовь безумцев вечна,
Возлюбленные всех легенд распяты,
Мой сказ и крест скрыл занавес крылатый».

Не боги ль топчут тучи в миг

Не боги ль топчут тучи в миг,
Когда их громом рвет на части,
Не боги ль в рёве бури плачут?
Не радуга ли краска их туник?

Во время ливня где же боги?
Они ли землю поливают
Из леек или льют потоки?

Не о Венере ль речь вести:
Доят старухины сосцы,
И как сиделка, ночь бранится?

Но боги всё ж окаменели,
И вниз обрушились камнями,
Расскажут камни в самом деле
Всезнающими языками.

Не отчествуешь ли ты меня

Не отчествуешь ли ты меня, когда десницей крепкой
Ты мечешь камень в башню, что столь гордо вознеслась?
Не материнствуешь ли, когда я раб вертепа,
А ты страданьями мою смываешь грязь?
Не сестринствуешь ли, когда моей гордыни грех
Несёшь как свой во имя искупленья?
Не братствуешь ли ты, когда ты на виду у всех
Взобравшись в башню, не скрываешь восхищенья?

Я не отец ли сам, взрослеющий юнец,
Сын женщины, желаний созерцатель —
Отметин плоти, лета моего венец?
Я не сестра ль как ты, я ль не спаситель?
Не все ли вы слились во мне, как море в час прилива,
Когда ракушка мне бормочет и лепечет птица?
Не все ли вы во мне на берегу залива —
Не башня на песке, но и не башни гордой черепица?

Ты все они, — сказала вскормившая меня,
Ты все они, —разграбивший град детства мне сказал,
И Авраам восстал, ради меня утративший рассудок,
Мы — это ты, — сказали все, кто ублажал и кто уничтожал.
Я те, — сказала под вечности ударом рухнувшая башня, —
Кто в щепки деревянные мои опоры ложные разнёс,
Во имя тех, кто оплодотворяет сушь, восстал из моря, жуток,
Явился призрак из руин кромешных.

Не отчествуешь ли на разрушительном песке?
Морские нежноросли изрекли: Ты — господин своей сестре,
Ты соль впитавшая, сосущая и сущая морская дамба,
И ты –земли отрада, и господин и дама.
Любви ль останусь домом на земле, летящей из-под ног,
Обрекшей горю каменщиков, строителей приюта-башни?
И дом любви, и башня, чей предрешен конец всегдашний,
Лежат не ведая о том, кто все грехи пожрёт, восстав из гроба.

 

А было ль время

Бывало ли, что в цирке плясуны
Со скрипками, веселия полны,
Могли развеять детские печали?
В иное время и над книгами рыдали,
Но время им червя послало вслед,
Им под дугой небес спасенья нет.
В неведении лишь для нас спасенье.
Лишь у безруких руки, без сомненья,
Чисты, без сердца призрак, не иначе,
Неуязвим, слепец же зорче зрячих.