Ян Каплинский. Дух, дуновение, духовность… поэзия (Эссе)

Во втором предложении Библии мы читаем: «Земля́ же бѣ́ неви́дима и неустрóена, и тмá верхý бéздны, и Дýхъ Бóжiй ношáшеся верхý воды́», по-русски: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою». Для тех, кто писал и редактировал этот текст это означало, что Дух Божий имел некую роль в сотворении мира. Дух для древних евреев был – божественно-творческим началом. Так это было и во время жизнедеятельности Иисуса. В Евангелии от Иоанна написано: «Дýхъ, идѣ́же хóщетъ, ды́шетъ, и глáсъ егó слы́шиши, но не вѣ́си, откýду прихóдитъ и кáмо и́детъ: тáко éсть вся́къ [человѣ́къ] рождéнный от Дýха». По-русски: «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа».

Это место во многих переводах Библии передаётся иначе. Греческое πνεῦμα в фразе «τὸ πνεῦμα ὅπου θέλει πνεῖ» переводится не как дух, а как ветер. Например, в новом русском переводе: «Ветер дует, где хочет». В примечаниях объяснено, что то же слово πνεῦμα может обозначать и ветер, и дух. Но это совпадение можно объяснить немного по-другому: у некоторых древних народов и ветер, и дыхание живых существ считались чем-то схожим и обозначались одним и тем же словом. То есть, ветер был дуновением, духом, может быть и божественным дуновением. В том же Евангелии от Иоанна мы читаем: «дýхъ [éсть] Бóгъ». Эту фразу никто не перевел как «ветер есть Бог» или «Бог есть ветер», хотя формально это возможно. Но близость понятий духа, ветра и Бога указывает на то, что Бог считался некой силой, Бог был динамичен, в движении, переменчив. То есть, для Бога самым подходящим было слово, обозначающее что-то движущееся, дующее, текущее, пылающее, что-то похожее на ветер, дуновение ветра.

Схожесть духа, здесь Святого Духа и ветра появляется и в рассказе об излиянии Святого Духа на учеников Иисуса: «И бы́сть внезáпу съ небесé шýмъ, я́ко носи́му дыхáнiю бýрну». (Деяния Апостолов, 2,2) – «И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра». Это дыхание, как считают, даровало апостолам способность говорить на разных языках. Что христиане считают одним из главных даров Святого Духа.

Но веру в то, что существует некая сила, наподобие дуновения, духа, дающего человеку способность делать что-то особое, с христианами разделяют многие древние и современные народы. Слово вдохновение, заимствованное из церковнославянского языка, по данным этимологов является калькой греческого слова ἔμπνοια, чьим переводом-калькой является и перешедшее в большинство европейских языков слово inspiratio (inspiration). И тут корень слова, будь то уже знакомое нам греческое pneuma или латинское spiro (дышу) вполне соответствуют славянскому корню слов «дух», «дуть», «дышать» и производных от них. Идея та же: в человека входит некий дух, дуновение некой силы, дающее ему особые способности. Тут будет кстати упомянуть, что по Библии, Бог оживил человека, «вдунув в лице его дыхание жизни». И жизнь человека, и его способность говорить на разных языках, как и творить, наподобие Бога, происходят от такого (божественного) дуновения, духа, обитающего и действующего в нашем теле.

Идея о том, что поэтическое или иное артистическое вдохновение на самом деле является как будто результатом того, что в человека входит некая внешняя сила, не чужда поэтам, композиторам или даже ученым и в наше время. Нам нередко кажется, что не совсем верно сказать, что это мы написали стихотворение или рассказ, вернее было бы сказать, как это вполне возможно на русском языке, что стихотворение пишется нами или даже, что оно пишется через нас, но настоящий творец – это некая сила, будь то Дух Божий или некое другое дуновение-вдохновение.

Так как этот дух, это дуновение, превращающее нас иногда в создателей стихов, музыки, картин, является динамичной, вечно движущейся силой, то наше творчество, наши стихи как будто статические, остывшие образы этой силы. В них должны сохраняться некие следы этой силы, этого духа, вдохновения – как на песке сохраняются следы волн или ветра. Какие это могут быть следы? Что общего имеет поэзия, песни, музыка – с дуновением, духом, ветром?

Одной общей чертой является то, что и поэзия и музыка ритмичны. Ритм в самом деле не чужд и изобразительному искусству, архитектуре. В поэзии и музыке ритм присутствует как будто явно. В поэтике мы говорим о ямбе, хорее, дактиле и прочих размерах. Их наличие нередко считается необходимостью, это как будто conditio sine qua non всякой поэзии. Но тут стоит подумать о том, что Дух веет, где хочет и как хочет. И поскольку поэтическое вдохновение непредсказуемо и (почти) необъяснимо, поэтому нам не следовало бы втискивать его в некие формы, не предписывать ему, как он может дуть и двигаться, а как нет.

Дуновение ветра заставляет деревья и стебли травы качаться и поверхность воды волноваться в определенном ритме. Этот ритм зависит как от силы ветра, так и от того, что именно качается-колышется. Невозможно заставить деревья качаться в ритме океанских волн или орла махать крыльями так же быстро, как ими машет воробей. Так же обстоит дело и с поэзией, танцем, музыкой. Нет поэзии, танца, музыки без ритма, они явно связаны с ритмами нашего организма, в числе которых особо выделяется ритм дыхания. Душа, духовность нашего творчества зависит от нашего духа, дыхания, но и, конечно, со своей стороны оставляет свой след на дыхании, ритме дыхания. Спокойно беседуя мы дышим иначе, в другом ритме, чем, например, читая написанный текст доклада, декламируя стихотворение, выступая с монологом на сцене или произнося обвинительную речь на суде.

Существует ли некий специфический ритм речи, который можно считать и называть поэтическим? На первый взгляд кажется, что этот вопрос излишен: каждый интересующийся поэзией и поэтикой знает, что такое рифма и часто знает и кое-что о ямбе, хорее, силлабо-тоническом и тоническом стихе и прочих основных понятиях поэтики. Значит ли это, что если текст написан ямбом, хореем или другим традиционным размером и в рифму, то он является поэтическим, а если нет, то это не поэзия, а проза? Да, если мы ограничимся европейскими поэтическими текстами ХІХ века, это более или менее так. Но расширяя свой кругозор, мы можем обнаружить и нечто совсем другое. Например, японская поэзия не знает ни силлабо-тонических размеров, ни рифм. Рифмы есть в китайской поэзии с самых древних времен, но отсутствуют в древней поэзии народов Ближнего Востока. В том числе и в древнееврейской поэзии, которая играла немаловажную роль в развитии духовной поэзии христианских народов. Как в католических, так и православных странах. С переводами на латинский, церковнославянский и другие европейские языки в поэтике многих народов завоевал место особый вариант свободного стиха, который благодаря стараниям переводчиков передал смысл оригинала с максимальной точностью и стих стал еще более свободным, чем на древнееврейском, в котором с некоторой натяжкой можно говорить о размере стиха. Но несмотря на это Псалтырь и Песнь Песней и в переводе сохраняют свою поэтичность, свой поэтический дух, в них чувствуется то дыхание-дуновение, которое их в свое время породило.

Я́ко сé, зимá прéйде, дóждь оти́де, оти́де себѣ́:
цвѣ́ти яви́шася на земли́, врéмя обрѣ́занiя приспѣ́, глáсъ гóрлицы слы́шанъ въ земли́ нáшей:
смóквь изнесé цвѣ́тъ свóй, виногрáди зрѣ́юще дáша воню́. Востáни, прiиди́, бли́жняя моя́, дóбрая моя́, голуби́це моя́, и прiиди́.

Поэтичен, хотя по-моему не так удачен попавший мне в руки русский синодальный перевод тех же стихов:

Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал;
цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей;
смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!

Эта сохранность поэтического духа в почти прозаических переводах библейской поэзии дает нам повод спросить, в чем все-таки кроется сущность поэзии. Это явно не настолько зависит от размера, рифмы, аллитерации и прочих приемов европейской поэтики прошлых нескольких веков, как нередко считают. Такая поэтика – лишь одна из многих возможностей поэзии вообще. Переводные библейские тексты являются примерами того, что американский поэт Эзра Паунд назвал fainopoeia – поэтикой образа. Тут форма, фонетика стиха подчинена образу, семантике, и имеет второстепенное значение, то есть, должна с максимальной ясностью и яркостью передавать смысл текста. И тут поэту-песеннику, священнику или пророку помогает то же необъяснимое дуновение, тот же дух, который может соединять содержание и выражение, смысл и слова, образ и звук. В результате рождается поэзия.

Конечно, такая свободная поэтика образа, fainopoeia, тоже – oдна из многих возможностей поэзии, возможностей соединения смысла и слова. В знакомой нам русской классической поэзии, начиная с Пушкина, образы и мысли так элегантно-беспрепятственно вливаются в силлаботонические рифмованные строфы, что нам кажется, будто онегинская строфа и другие использованные основоположниками современной русской поэзии приемы являются самыми естественными формами выражения поэтического, это классическая поэзия, в которой возможны только незначительные изменения и нововведениям, и она нередко считается единственно возможной и приемлемой. Свободный стих, часто называемый французским словом «верлибр», долгое время считался чем-то маргинальным, почти что не-поэзией. Так, насколько мне ведомо, относился к свободному стиху Иосиф Бродский.

Можем обратиться к метафоре. Содержание, образы поэтического текста – как подземная вода, ищущая выхода на сушу, в свет. Если она находит такой выход там, где почва нетвердая, песок или мягкий грунт, она сама себе роет русло, создает ложе. Если она выходит на свет божий в скалах, в горах, она должна найти себе путь через камни, сквозь узкие щели, падать с обрывов. Есть большая разница между горным ручьем и ручьем, текущим по равнине. Но оба они – ручьи, они текут. И захватывают на своем пути все плывучее. Наше воображение, наш дух течет-плывет по течению вместе с образами, из которых состоит это течение. Или дуновение, если уж вернуться к прежней метафоре. Самое главное то, чтобы вода текла и дух дул. Вода, которая не течет – стоячая вода, а ветер или дух, который не дует – вообще ничего. Затхлый воздух, застылый дух, безжизненные строки…

Наряду с fainopoeia у Паунда есть и термин melopoeia – поэзия звука, музыкальная поэзия. У меня для такой поэзии есть прекрасные примеры из средневековой латинской духовной поэзии:

Sic de Juda leo fortis,
fractis portis dirae mortis,
die surgens tertia.

В прозаическом переводе от поэзии ничего не остается: «Так сильный лев из Иуды, сломав двери мрачной смерти, воскресший в третий день».

Музыка и поэзия порождены и оживлены тем же духом-дуновением-течением, которое приходит неведомо откуда и идет неведомо куда. И в поэзии есть музыка, ритм, звучание. Но, по-моему, музыка поэзии не только в звучании, это не только музыка для слуха, но прежде всего для понимания, для мозга. Мне довелось перевести на эстонский язык сборник стихотворений шведского поэта Томаса Транстремера. Транстремер – превосходный пианист, знаток музыки. Много музыки и в его стихах, хотя у него нет традиционных силлаботонических стихов с рифмами, как это было обычно в шведской поэзии ХІХ и первой половины ХХ века. Музыка поэзии Транстремера – музыка образов, влитая в свободные стихи, написанные простым, почти разговорным языком.

Насколько мне известно, о духе поэзии, о связи ритма поэзии с дыханием, но и с духом, даже с Духом Божьим, Духом-Творцом много размышлял и писал французский поэт Поль Клодель (Paul Claudel). Он, глубоко верующий, почти фанатичный католик, является одним из главных обновителей французского стиха. Он и в своих стихотворениях и в драмах употребляет свободный стих, несомненно вдохновленный библейской поэзией, псалмами, которые он и сам переводил. Как теоретик он полагает, что стих – это волнистое движение, которое связано с ритмом свободного дыхания, дыхания, являющего частью дыхания-дуновения самого Духа. Тут человеческое сердце пульсирует, волнуется в ритме природы, всего сущего-сотворенного. Свобода для Клоделя – это свобода от внешних, искусственных ограничений, коими долгое время являлись формальные требования французской поэтики, но это не «пустая» свобода, а свобода, которая приближает человека к божественному творению, к ритму, дуновению Духа. Интересно, что в своих стихотворениях Клодель более или менее отказывается от строгих размеров, но сохраняет рифмы, которые во французском языке, где ударение на последнем слоге, очень нетрудно найти. В своих драматических текстах он отказывается и от рифм.

Поэтический язык Клоделя кое в чем похож на язык другого знаменитого французского поэта (между прочим, оба являлись и дипломатами) – Сен-Жон Перса, хотя Перс был неверующим агностиком. Но и его тексты написаны в длинных, похожих на библейские, медленно-торжественно движущих строфах, которые несёт, окрыляет некий мощный élan, порыв, дуновение, которое одновременно и мятежное и умиротворенное как морской ветер. В отличие от Клоделя, Перс не пользуется рифмами, но его тексты, его поэтика очень музыкальна, ритмична и внушительна. Читая его, нельзя не чувствовать, что его стихи, как стихи Клоделя или Псалмов, вдохновлены почти одним и тем же Духом-дуновением.

Эта схожесть поэзии авторов с очень несхожим миропониманием заставляет нас вернуться туда, откуда начали – к Библии. В Деяниях апостолов повествуется о сошествии Святого Духа на апостолов, которые исполнились его и «начáша глагóлати ины́ми язы́ки, я́коже Дýхъ дая́ше и́мъ провѣщавáти» – «начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещевать». Не так уж важно, как его назвать, ведь тем, кто с ним встречался, ясно, что этот Дух, это дуновение повелевает нами, он не подвластен нам, он дует, как хочет и где хочет. Нам остается лишь слышать его, он может дать нам различные дары, благодаря ему мы можем стать врачами, учителями, но и поэтами, музыкантами, художниками. И говорить на различных языках. Что значит и то, что в музыке, картинах, поэзии, танце проявляет себя тот же самый дух. Он проявляет себя и во всевозможных формах поэзии, песне, прозе, будь то сонеты, терцины, былины, песнопения, ямбы, хореи или различные формы свободного стиха, верлибра. И тем, кому дано слышать, чувствовать дуновение этого вдохновляющего Духа, ясно, что Дух важнее форм его проявления-откровения и он не отвергает ни одной формы, ни одной возможности самовыражения, провещевания.