Андрей Иванов. Чикери-покери. Рассказ

Мне удавалось заблудиться в лесопарке Авнструпа. Я сам себя водил за нос. Сосны были точь-в-точь как у нас на Штромке, и, когда между толстыми гладкими стволами проглядывали лужи талого снега (лай собак, шелест камыша, отчаянный крик механической пилы), я уверял себя, что это море, испытывал мимолетный озноб страха (так кружится голова после болезни, а моя болезнь была еще та), твердил под нос: да-да, море, Штромка, я — бомж, прячусь в разбитых домах возле стен психиатрической клиники…
Там их было много, старые корпусы на Палдиском шоссе были заброшены, в них селились бомжи, – мне доставляло удовольствие издеваться над собой: если б я не бежал в Данию, я мог запросто кончить там… на матрасе… обглоданный крысами труп.
Я доводил себя до бредового состояния. С первыми звездами отпускало. Как следует промерзнув, я плелся в лагерь.
В те дни мы жили у африканцев. Хануман крутил шашни с бесчувственной китаянкой по имени Джу. Ей даже не приходилось прилагать усилий, чтобы вертеть им. Он был жалок. Благодаря Джу мы слегка притормозили, перестали выбираться на Нёрребро, и я впал в апатию. Совершенно бесполое существо, я воздерживался от всего, только готовил, но не ел (кстати, африканцы утверждали, что моя стряпня ничуть не хуже Ханумановой, – возможно, чтобы позлить его). Пил много воды — прямо из крана; на всех это производило сильное впечатление. Африканцы меня жалели, они оказались чувствительными людьми. Со мной они обращались почти как со святым. Видимо, слабоумие в их сознании переплеталось со святостью. Я не злоупотреблял. Хануман предлагал сделать кровопускание. Он брал шприц, садился на мою кушетку и вкрадчиво произносил:
– Дурную кровь надо выпускать, – повторял эти слова несколько раз, а затем, отложив шприц, принимался шуршать целлофановым пакетом: взмахнет несколько раз и посидит в тишине, снова пошуршит и утихнет.
– А это зачем? – спрашивал Айк, который следил за нами с любопытством деревенского дурачка.
– А это ветер с Цейлона, – говорил Хануман энигматически и продолжал шуршать, время от времени предлагая сделать мне кровопускание. Я оставался безразличен.
После полугодового драйва меня настигла апатия. Я даже не заметил ломки. Сначала я удивлялся, что Каха под героином бегает по этажам Авнструпа в поисках Наны, а Хануман, слегка подвиснув, пытается что-то втирать Джу… я их пытался понять, размышлял, но — какой секс под героином, ну как это?! Скоро мне сделалось все равно, мною овладело спокойствие, с которым я не знал, что делать. Незаметно обзавелся блокнотом. Его мне подарил Айк.
Как-то он вошел в нашу комнату, увидел, что я сижу, глядя в окно, спросил:
– А где твой друг? – Я пожал плечами, и он продолжил: – Опять чикери-покери с этой китаянкой. Она его окрутила. Вот кому надо пускать дурную кровь. Он насквозь ею пропитался.
– Честное слово, нет ничего прекрасней полного безразличия, – сказал я.
– Посмотри, что она сделала с сербами. – Это правда: они все свихнулись из-за нее, одного даже лишили позитива и отправили обратно в лагерь. Он пытался покончить с собой. – Ничего не понимаю. Что в ней такого?
Джу мне не нравилась совершенно. Не потому, что была худышкой и слегка шлюховатой с виду, – просто в те дни мне не нравился никто. Хотя в нас было много общего: она тоже почти ничего не ела, зато много курила. Я же перестал курить совершенно. Она пила пиво, рыгая как датчанин, отчего казалась мне гренландкой. Хануман говорил, что она из Гонконга. Мне было все равно. Я им немножко завидовал, очень странной завистью. Они вдвоем выбирались в Копен, ходили в кафе, пили кофе со сладостями. Так как одевались они очень хорошо (все краденое), они выглядели как заурядные посетители. Вот этому я завидовал. Я так не мог. Вдвоем — именно вдвоем, а не врозь — они производили впечатление, будто родились и выросли в Европе, и все у них all right. Даже выкрасив волосы, с серьгой в ухе, в черных Levi’s 511 в облипку, под дозой героина или в облаке марихуаны от меня за версту шмонило «совком». Разве что как-то в поезде две боснийки приняли меня за местного нациста, не стал разубеждать, Каха смеялся, пытался набить стрелку, бессмысленно, они не пришли. Пусть хотя бы эти две думают, что я —
Джу почти не спала: шаталась с этажа на этаж… ее видели повсюду круглосуточно, с пивом и сигаретой, ее хихиканье было навязчивым, как солнечные зайчики или шелуха семечек. Она ненавидела переодеваться. Но я ни разу не почуял запаха тела.
– Она не потеет, – сказал Хануман, напрасно пытаясь на меня произвести впечатление знанием интимных подробностей. – Такая редкая особенность организма.
– Рептилия, – сказал я.
Чтобы помыться, она куда-то уезжала; говорила Хануману, что к родственникам, но он не верил, ревновал. И правильно делал. Сербы уже обожглись.
Айк достал из кармана старую помятую тетрадь и зачитал выписанные им мысли мудрецов. Заняло минут пять, не больше. Там было около тринадцати записей. Под каждой стояла дата.
– Эта тетрадь является своеобразной картой моего духовного развития, – сказал он. – Вот, – достал он из кармана блокнот, – это тебе от меня подарок. Бери и тоже записывай! Иначе пропадешь. Нельзя жить вот так, вслепую, без опоры. Мудрые люди жили до нас. Надо учитывать их опыт…
Он был сельским учителем в Нигерии. На пару лет младше меня. Очень любил Tracy Chapman. Выпросил у одного тихого русского воришки CD-player и, прилипнув к розетке, крутил ее диски часами. Я лежал и наблюдал за ним. Иногда замечал в его глазах слезы. Это так не вязалось с тем, что могло разворачиваться в это время в комнате. Кроме Айка с нами жили еще три африканца, которые часто отсутствовали: один здоровяк гулял по бабам, двое других сливались в религиозном экстазе с адвентистами седьмого дня… Иногда они наезжали, и тогда сухонький, болезненного вида замбиец принимался корить здоровяка конголеза:
– Ты опять жрешь. Я как не приду, ты все время жрешь. Такое впечатление, что русский парень для тебя одного готовит. Тебя что, твои датские бабы не кормят? Чем ты там занимаешься с ними? Ты плохо их трахаешь, что они тебя не кормят? Не можешь датчанку как следует оприходовать? Приехал подзаправиться? Что ты за мужик, если не можешь себе даже на жратву заработать? Приехал на халявный паек… Русский приготовил, а этот давай жрать… – Он поворачивается ко мне и говорит теперь только со мной: – А что ты лежишь и смотришь? Тебе что, не жаль своей готовки? Ты приготовил, а он ест. Тебя что, это устраивает? – Я улыбаюсь, слушаю. – Ты мужик или не мужик? Не можешь поднять свои кости и выкинуть его из-за стола? Он жрет твою хавку, ты понимаешь или нет? – Махнув рукой, поворачивается и смотрит на Айка. Тот слушает Tracy Chapman, покачивая головой. Опять подходит к конголезу, который продолжает наворачивать мой рис. – Головой надо работать, а не членом. Посмотри на него! – Палец в мою сторону, палец дрожит, глаза выпучены. – Видишь какой он худой! Потому что философ! Поэт! А ты трахаешь сорокалетних жирных датчанок, а потом объедаешь нас. И ты ничего нам не привозишь! Ты только набьешь свое пузо и сидишь, похвальбой занимаешься: я ее так, юбку задрал, палец в зад засунул… Слушай, посмотри на меня, а? Посмотри! Видишь, как я изможден! Думаешь почему? Потому что я страдаю, у меня пост, пост! Понимаешь ты — пост! Без страдания ничего в жизни достичь невозможно!
Однажды Айк с ним согласился. Снял наушники и громко сказал:
– Ты прав. – Посмотрел на здоровяка и кивнул для убедительности: – Он прав! Без страдания ничего не достичь. И вот это… – Он извлек из своего кармана тетрадку, открыл ее и зачитал подходящую мудрость какого-то китайского монаха. – Понимаете? Страдание не только возвышает, но и освобождает от грязи. Только через очищение можно возвыситься. Страдание необходимо. И оно с нами тут, в Авнструпе. Мы же тут голодаем…
– Ну, конечно! – воскликнул замбиец. – Только этот боров уплетает за пятерых…
– Оставим его. Он заблуждается, но однажды поймет. Я в него верю. А что касается нас, то мы на верном пути, – снова нацепил наушники, прикрыл глаза и стал кивать в такт музыке.
Джу пропала. Хануман захандрил… Но сначала Айк мне подарил блокнот и рассказал про свою мамочку… Это случилось после того, как Айк вернулся под утро из ночного клуба, я сидел возле окна и смотрел вдаль: занимался рассвет, звезды медленно таяли, неохотно втягивая усы, как улитки свои рога. У Айка было похмелье, чувство вины и мигрень его изводили, ему было жалко потраченных впустую денег, он сидел и зудел:
– Что я делаю с моей жизнью? Что я делаю? Зачем так убиваю себя — бессмысленно и бесповоротно? Вот я пил там пиво в клубе. Танцевал. Было много девушек вокруг. Я на них смотрел моими глазами. У меня появлялось желание, и я шел к ним танцевать. И танцевал с ними. Что-то говорил им. Обнимал их, а они – меня. Я вожделел их, заставляя вожделеть меня. А потом вдруг подумал, что бы моя мама сказала, если б сейчас меня в этом клубе увидела? Что бы такое она сказала, если б увидела мои жесты? Что б она сказала, если б поняла, что я вожделею их? Что бы такое она сказала, если б увидела все это, и этих девушек, этот клуб и мои мысли? Нет, я спросил себя: «Что я тут делаю, а?» Я так себя спросил: «Что я здесь делаю?» В этом доме разврата я о маме подумал, и стало мне стыдно, совестно, печально на душе… Я себе сказал: «Содом», – так сказал и пошел оттуда поскорее. Ноги моей там не будет!
Он долго рассказывал про свою маму… а потом развернул тетрадку с мыслями. Меня тогда поразил географический разброс: кое-что было записано в Сенегале, что-то в Италии.. там был Лондон, потом Берлин и вот – последний – в Дании, буквально пару недель назад. Айк сказал, что уже около семи лет собирает их. Каждая запись была сделана в особый для него день, – он помнил каждый случай до мельчайших подробностей. И еще было много места: на пустые страницы он смотрел с благостью в лице, как смотрел мой дед на строительство гостиницы «Олимпия», с восторгом и непонятным для меня ожиданием. Я заметил, почему бы не сходить в библиотеку и порыться в книгах, за вечер можно тетрадь исписать. Он усмехнулся и сказал, что жизнь сама должна принести ему новую запись, как волны прибивают к берегу пустую бутылку с письмом. И подарил мне блокнот…
Хануман сказал, что у нас с Джу было много общего. Иногда ему даже казалось, что мы его дурачим: сами снюхались у него за спиной, шепчемся, а потом с ним с глазу на глаз высказываем одни и те же мысли. Я заверил его, что ни разу с ней толком не поговорил. Мы просто обменивались взглядами. Мне она казалась дико провинциальной и глупой.
– Идиот! Ты ей нравился! Она меня постоянно о тебе расспрашивала… Она сюда приходила только затем, чтобы на тебя посмотреть! А ты — идиот — ничего не понимал…
Он кричал на меня, он так много всего мне сказал в те несколько минут… из его слов выходило, что я — черная дыра, которая своим молчанием и задумчивостью притягивает к себе женщин… и не только… но я из этого не извлекаю никакой выгоды…
– Потому что ты даже не понимаешь, что людям хочется с тобой находиться рядом, слушать тебя, смотреть на тебя… – И вдруг он взорвался: – Никто из них не понимает, что в тебе ничего нет. Ты — пустой! Ты — пустой! Абсолютно пустой!
– Очень хорошо.
– А теперь ты издеваешься… Насмехаешься надо мной… Ты не можешь мне простить эти несколько дней слабости, притом что я тебе прощаю каждую слабость! Мало того что ты — мизантроп, так ты еще и садист!
В сердцах он швырнул в меня своей курткой, своей прекрасной кожаной курткой, и ушел. В дверях его ждал тихий русский воришка с джоинтом. Он посмотрел на меня, пожал плечами и последовал за разозленным Хануманом.
На следующий день случилось нечто непредвиденное… более того, когда я вспоминаю это, мне кажется, что все это произошло одновременно. Дело в том, что африканцы решили взяться за ум — перевоспитать конголеза и самим поднакопить деньжат. Они долго изобретали хитроумные диеты, говорили много о том, что бобы заменяют мясные продукты, выискивали магазины, где покупали самый дешевый рис, охотились на пониженные цены, но все равно — деньги уходили… Однажды Айк проснулся просветленным, сказал, что во сне ему привиделась оптимальная система экономии, во сне ему открылось, как можно достичь самой большой экономии средств без ущерба здоровью. Он внес следующее предложение.
– Чтобы экономить как можно лучше, нужно складывать все деньги в одну кассу, из которой брать и совместно покупать определенные продукты, которые готовить сообща (или доверить готовку русскому — он себя неплохо зарекомендовал). Потому что когда каждый сам по себе покупает, так или иначе покупаются одни и те же продукты, а когда кто-то один идет и покупает для всех по списку, утвержденному входящими в союз членами, то ничего лишнего покупаться не будет.
Идея всем понравилась; оставалось выбрать заведующего бухгалтерскими делами, так называемого «бук-кипера». Скромно понизив голос и опустив глаза, Айк сказал, что, возможно, подошел бы на эту роль, потому как был бухгалтером в каком-то предприятии. И деньги потекли в его карман. Конголез сделался его телохранителем. Сухопарый замбиец секретарем. Через полчаса после произнесенной речи Айк преобразился и стал похож на бизнесмена средней руки. Он вел учет, покупал продукты, предъявлял чеки, давал выкладки, сообщал о текущих делах… Всюду за ним, как тень, крался замбиец, и где-то поодаль маячил конголез. Но никто не обижал Айка. Он как в рубашке родился. Все шло прекрасно! В союз вливались соседи, очень скоро весь африканский этаж присоединился к ним, – теперь они называли свою кубышку Банком Африканских Дружественных Республик, на гроссбухе появилась красивая аббревиатура, на воротничках — значки. Уже через неделю мне на кухне помогали готовить семь мальчиков из Буркина-Фасо. Даже Ханумана очаровала эта система, он поверил, что это какое-то невиданное открытие, которое необходимо запатентовать и внедрить в мировую экономику.
– Юдж, возможно, это и есть то самое открытие, которое поможет человечеству победить деньги — и тогда наступит новая эра на Земле!
Я оставался равнодушным к эксперименту. Радовало только то, что мне не надо думать: готовь да мой посуду, – и трахать никого не надо! и меня никто не трахает! никто никого не трахает!
Когда кто-либо из членов союза получал трансфер, Айк честно выдавал причитавшуюся долю, моментально находя нового члена. Никакого убытка для Союза Африканских Наций! Он вовлекал все больше и больше людей в это дело. Некоторые русские и курды доверились ему. Это приветствовали песнями. Айк произнес речь. Он был убедителен, говорил, что чем больше людей в долю входит, тем больше экономия, потому что пища дескать варится в одном котле, бобы и лук жарятся на одном масле и так далее. Удивительно, что всех устраивала моя стряпня, всех устраивало то, что приходилось питаться вместе. Люди находили это забавным. Мы собирались на кухне по двадцать человек. Это было похоже на собрание профсоюза или заседание партийной ячейки. На каждом подобном заседании Айк продолжал подпитывать в людях веру в свою систему.
– Самое главное в этой системе то, что остаешься без денег на руках, не можешь ничего потратить. Человек слаб, – говорил он со снисходительностью священника. – Мы все это знаем. Если у человека есть деньги, ему не терпится что-нибудь приобрести. Копенгаген — большой город. В нем много красивых магазинов. Так много всяких искушений… Невольно человек что-нибудь покупает или идет на дискотеку, или в кино, или забредает в бар, пьет там, ест там, а ведь это дорого! И между прочим, никто не задумывался, что это на руку датчанам! Им выгодно, чтоб беженец потратил свои покет-мани на какую-нибудь чепуху, чтоб потратился в Дании, – это гарантирует циркуляцию денежных средств в стране, ничто не утекает за границу. А от нас дома ждут помощи, ждут жены и дети, старики… Нельзя об этом забывать! Кто о них позаботится, если не мы? Нельзя забывать, что нам — повезло выбраться сюда — и мы получаем деньги, которые в жизни не заработать в Африке, а потому — тратить их необдуманно на пустяки — преступление! Так вот, с нашей системой никто не совершит подобной глупости, потому что мы все деньги держим в банке, у человека просто-напросто нет денег на руках.
На билеты деньги, конечно, выдавали — по первому требованию, моментально, Айк всегда был под рукой с гроссбухом, калькулятором, в очках и подлокотниках, из кармана рубашки выглядывала дорогая шариковая ручка. Он хрустел от белизны! Все им восхищались, всех устраивало то, что люди сидели в лагере на бобах и дешевом рисе. Каждого грела мысль, что деньги не тают, как снег за окном, а растут, накапливаются (кажется, кто-то пустил даже слух, будто возможны какие-то проценты, и приводили людей, надеясь на вознаграждение, – а может, и получали его, как знать).
Все это двигалось и гудело, люди бродили, лагерь не разъезжался, лагерь жил, люди сплотились и придумывали какие-то концерты, жили одной большой семьей… до одного злополучного дня. Вероятно, сумма в кубышке стала такой внушительной, что начала тяготить или сводить с ума Айка, и, не вытерпев соблазна, он растворился вместе с деньгами, гроссбухом, калькулятором, курткой Ханумана и CD-player’ом тихого воришки… В ту ночь конголезу подсыпали снотворное, а сухопарого замбийца нашли связанным в душевой: он стоял в тесной кабинке и выл, изо рта у него торчала легендарная тетрадь Айка.
Хануман был в ярости. В куртке было портмоне: что-то около трехсот крон и фотографии его жен (фотографии каким-то мистическим образом потом вернулись, а вот деньги нет).
Как только Айк исчез, мы решили, что это знак, и тоже стали собираться. (Кстати, много позже эта история, напрочь вывернутая, была мне пересказана армянами; некрасиво подмигивая, они намекали, что мы с Айком были заодно.)