Мехис Хейнсаар. Грезящие братья. Рассказ. Пер с эст П.И.Филимонова

Нас было трое. Три брата, все на одно лицо, одного роста и одного характера. Но то, что нас сливало воедино с точки зрения натуры, были наши видящие сны наяву глаза. Наши родители умерли рано, когда мы были ещё детьми, и я уже не помню, забрала ли их какая-нибудь болезнь или несчастный случай. В наследство нам они оставили большую и холодную квартиру с высокими потолками на восточном краю района Супилинн на улице Эмайыэ. Там мы, значит, и жили, как умели. По большей части играли в прятки и в жмурки, но любимой нашей игрой всё-таки стала игра в моряков на подводной лодке, которая отклонилась от курса и блуждала кругами в неизвестных океанских глубинах. В качестве океанов мы использовали пространства под кроватями.
О нашем пропитании и одежде какое-то время заботился дядя, который также оплачивал гигантские коммунальные расходы и, наконец, пусть и с опозданием на пару лет, отправил нас в школу. Но так как и у него где-то был свой дом, своя жена и дети, то он всё реже приходил на нас посмотреть. Так мы и росли по большей части сами по себе, питаясь и моясь, когда придётся, отправляясь бродить по городу, когда было настроение, и на троих посещая школу настолько часто, чтобы хотя бы один из нас получал необходимые отметки. На троих нам вполне хватало одного табеля, потому что… жизнь наша на самом-то деле происходила совсем в другом месте.
 
***
Дни наши проходили по большей части в медленном просыпании, потягивании и бесконечном чаепитии. Сонными и недвижными фигурами сидели мы вокруг стола, покрытого засохшими рыбьими костями, шестерёнками и пружинами будильников, фотографиями столетней давности, ржавыми карманными фонариками и траченными молью журналами. Эти дневные часы, когда мы бодрствовали, означали тупое и апатичное существование, без единого проблеска мысли в голове. Мы были угрюмыми и тихими, потому что не было более унылого занятия, чем воспринимать мир таким, каким он кажется.
С приближением вечера в наших членах постепенно начинали накапливаться свежесть и жизнь. Их порождала грёза. Нежный порыв грёзы, который начинал просачиваться в комнаты из мышиных нор, находящихся под плитой. Из трещин на стенах и из сердцевины старых вещей. Постепенно от всего этого мы делались всё оживлённее, так, что окружающие нас комнаты становились почти таинственными, наполненными свежим дыханием пейзажами, посреди которых смешливо сияли наши тусклые глаза.
Как лисы в охотничью пору, мы начинали чуять в этих пейзажах запахи, мысли и изображения, о существовании которых ещё мгновение назад не имели ни малейшего представления. Мы чувствовали приближение кошачьего времени, которое начинало мурлыкать и парить вокруг наших молодых тел, мельницы грёз, которая принимала для нас форму чайного стола, крыльями же её были наши собственные чувства. Жёрновом становился старый и помятый тульский самовар на столе. Поначалу эта грёза была ничем иным, как продолжением нашей неподвижности, тихим мычанием наших ртов и незаметными движениями рук в направлении друг друга, но уже не просто грёзой времяпрепровождения и бездействия, а грёзой, наполненной напряжением и электричеством. В нас облекалась в плоть и кровь определённая скорость. И когда она, наконец, стряхивала нас с места, когда мы, в конце концов, вяло улыбаясь, кивали друг другу, только тогда можно было сказать, что наш день, наполненный работой и делами, начинался. Мы вставали, в сопровождении тихого мычания надевали дырявые дождевики и выходили из дома. Наступал наш первый час, самый весёлый, но в то же время и самый незначительный час грёзы.
Имея в виду нашу крайнюю схожесть, мы выходили на улицу, поднимали воротники плащей и сразу шли в разных направлениях, каждый из нас направляясь к какому-нибудь большому продуктовому магазину. Гуляя по магазинам, мы позволяли нашим чувствительным пальцам скользить по товарам. Мы брали то, что нам было нужно, притом так, что ни один другой покупатель, продавец или охранник не могли ни в чём нас заподозрить. По большей части в наш выбор меню входили пара маленьких индеек и серебристый хек, телячья нога и пачка масла с холодного прилавка, пять-шесть кочанов цветной капусты, банка зелёных оливок, три бутылки вина, творожный торт весом в пару килограмм и несколько килограмм мороженого. И конечно же, всевозможные специи: базилик, тимьян, валериана, хрен, сельдерей. Мы всегда брали ровно столько, сколько помещалось в охапку или во впадину шляпы, никогда не пытаясь спрятать наш товар под полой. Со стеснительными улыбками мы проходили мимо охранников и продавщиц, которые смотрели на нас отупевшими и усталыми от работы взглядами, никогда не замечая ничего подозрительного. Проходя мимо них, мы испытывали лишь лёгкое чувство вины, но никогда – страх, поскольку из наших потовых желёз и выдыхаемого нами воздуха всегда выделялись порывы томного запаха забытья, вследствие чего они никогда не обращали на нас внимания. От взглядов излишне внимательных сограждан нас защищала мечтательная скорость, которая возрастала тем более, чем медленнее и необдуманнее мы действовали.
Притащив продукты домой, мы, после лёгкого чаепития, отправлялись на следующий круг, на охоту за выброшенными или валяющимися в беспорядке вещами, материя которых своей склонностью к разложению уже намекала на явную неуместность. С годами у нас развился хороший нюх на подобные вещи. Нашими охотничьими угодьями становились, по большей мере, забытые чердаки и подвалы центра города, но также и подворотни, загородные свалки и заброшенные дома. Ни один замок или засов не могли нас остановить, если мы чуяли, что где-то за стеной валяется что-то давно забытое. Ночной центр города был полон нашими суетящимися, таскающими разные вещи фигурами, которые встречные прохожие считали по большей части либо брякающими от ветра водосточными трубами, либо прислонёнными к стенам и забытыми дверями, либо скособоченными уличными столбами, и поэтому почти никогда не тревожили нас. И не было более счастливого грёзового похода, чем тихими шагами подняться по узкой деревянной лестнице, разворотить уже десятилетия назад заколоченную, затянутую паутиной дверь, и прокрасться дальше по скрипящим доскам чердака. С закрытыми глазами вдыхая жирную пыль забытых времён, мы склонялись над какими-нибудь выброшенными стенными часами, медной тарелкой или наполненным опилками игрушечным львом без ног, нежно гладили его голову и засовывали зверушку себе за пазуху. Мы тащили домой всевозможный ценный хлам, то сломанные зонтики и кассетные магнитофоны, то гипсовые скелеты вымерших животных, которые больше не были нужны на школьных уроках, то выброшенные рамы для картин и части велосипедов. К ним прибавлялись стулья без сидений, кукольные головы с пустыми глазницами, фанерные чемоданы и волчки.
Так наша большая трёхкомнатная квартира вскоре заполнилась вещами, у которых, да, отсутствовала практическая ценность, но которые были жизненно необходимым инвентарём для того, чтобы обставить грёзовое время вокруг нас, сделать его видимым и слышимым.
После более иле менее удачных охотничьих вылазок наставало время приготовления пищи. На это уходила большая часть вечера и ночи, и приготовление пищи являлось главной составной частью наших церемоний. В меню были, по большей мере, острые рагу, фаршированные индейки или куры. Одним из наших любимых блюд стала какая-нибудь большая птица, нафаршированная бараниной или рисом, приправленная ароматным перцем, тимьяном и мускатными орехами. После лёгкого поджаривания мы помещали фаршированную птицу в мучной соус, приправленный салом и луком, и поливали мясо стаканом рома. Когда блюдо было готово, мы подавали его на стол на гигантском блюде, с большим удовольствием приступая к трапезе в комнате, насыщенной пищевыми парами. Если же такого грандиозного блюда взять было неоткуда, годился и суп из улиток или из репы, жареные одуванчики с лягушачьими лапками или варенье из капусты, для приготовления которого капусту надо было нашинковать, вывалить в кастрюлю и проварить с большим количеством мёда и лавровыми листьями.
Когда приходило время еды, один из нас включал старое, ещё ламповое радио, откуда, сквозь помехи, наконец начинала доноситься тихая и благословенная ночная музыка Центральной Африки.
 
***
После обильной, насыщенной пищевыми парами и грёзами трапезы, мы погружались на дно самих себя, как выдры, чтобы в таинственной тишине следить за территорией, на которой вещи, слова и ощущения только начинали обретать форму. Это были такие участки земли, где под ландшафтами и под озёрами текли реки магмы и газа, где в природе ещё царили губчатые и грибообразные формы. Тихо бродя меж гигантскими папоротниками, мы удивлённо склонялись к корням наших чувств и ощущений. Это были настроения и мысли, сами по себе плававшие в околоплодных водах, где слова, ропоты и значения ещё образовывали единые массивные формы, где «я» ещё не было «я», а «он» ещё не был «им», но в то же время они уже не были одним и тем же. Это были такие территории, где царили болотные дебри, а реки и мшистые ландшафты ещё ничего не знали ни о людях, ни о животных. Но выпь уже кричала там.
Мы называли такое наше состояние мезозойской эрой.
После этого мы медленно двигались вверх, со стороны наблюдая за пробуждением и формированием своих чувств, доставая из глубин собственных ощущений видения и связи, бывшие до той поры неоткрытыми и неисследованными: ненаписанные исторические хроники на темы смеха и забвения, эскизы грандиозных подземных замков, которые втайне были построены уже тысячи лет назад, церкви будущего, химические лаборатории, в которых летали бабочки-сфинксы и стрекозы, костюмы из ткани, узор которой, на первый взгляд, обладавший чёткой структурой, при более близком изучении создавал полное чувство того, что ты заблудился в лесу.
В третий час ночи, когда мы, усталые, но счастливые, возвращались из наших глубинных скитаний, откуда-то из вороха старых газет появлялся одинокий гигантский таракан Антс. Поскольку он делил с нами квартиру уже многие годы, его полуночные прогулки всегда вызывали наше радостное оживление и мы неизбежно начинали спорить, чья сейчас очередь наливать насекомому молока. Иногда Антса охватывали порывы весёлого озорства, выражавшиеся в его странных шестиногих танцах посреди стола, заваленного объедками, и бывшие настолько заразительными, что мы, забывая об усталости, тоже пускались в пляс. Но, несмотря на общительный характер Антса, бывали и времена, когда он неделями не высовывал носа из норы.
 
***
Таким образом проходили годы нашей молодости – в грёзах, в охоте за выброшенными вещами, в кулинарных оргиях и в чаепитиях. Именно над такой жизнью время любило зависнуть, не спеша и не подгоняя нас вперёд, невидимой взвесью парило оно вокруг наших молодых, бессильно покоящихся частей тела и лиц. Лиц, которые большую часть времени недвижно смотрели в потолок, видя, как там образуются всевозможные узоры, блуждающие облака и вымершие животные.
Всё могло бы точно так же и продолжаться, если бы однажды, посреди счастливой летаргии, нас бы не охватило безумное и жадное стремление достичь ещё более насыщенного, просто-таки осязаемого рая. Задним числом нужно сказать, что это безрассудное побуждение, которое таким вот образом вырвало из наших рук наши чистые и сильные души, так и осталось непонятным. Возможно, что наши всё более рафинированные грёзы со временем касались счастья, находящегося всё дальше от нас, касались крайних пределов жизнерадостности таким образом, что в нас внезапно возникло чувство, что мы добрались и рай, наконец-то, опустился на землю и готов открыть нам свои двери.
 
***
И третий из нас встал и вышел, и поднял руку к глазам, и вступил в острый свет, и погрузился в безжалостную глубину полдня со всей своей безумной жаждой жизни.
 
***
Бодрым шагом, в траченном молью костюме и со слегка испуганной улыбкой на устах, проходил он по будничным улицам и жадным взглядом наблюдал за людьми. Время от времени наш брат подходил к кому-нибудь из них, поздравляя их с пребыванием в раю и желая им по этому поводу счастья и крепкого здоровья. Он входил в библиотеки, на глазах у изумлённых детей открывал словари и лексиконы, заполненные неизвестными узорами информации, углублялся в них. Он просто с поразительной скоростью приобретал начальные знания во многих языках, в арифметике, в физике, в химии. Также его привлекали книги по биологии, технике и астрономии, поскольку в них содержались такие знания, которые щекотали грёзовые нервы брата так, как огонь щекочет порох.
Естественным продолжением таких столкновений с новыми знаниями были взрывоподобные открытия, которые заставляли его отмечать на полях книг и журналов рождавшиеся там же новые идеи то по планировке парков, то по моде на причёски, то в области практической морали и новых моделей костюмов. Голова его в те моменты откровений была полна очень конкретной таинственностью, словно бы лаборатория алхимика, где каждый раз при смешивании мочи, извести и глины и нагревании полученной смеси рождается новый редкий металл.
Выйдя из библиотеки на улицы, он снова приставал к людям, с жаром объясняя им что-то довольно путаное относительно райских садов, находящихся в пограничных зонах человеческого сознания, которые остаются дикими и запущенными в силу их собственной ослеплённой от ежедневной работы жизни. После этого он входил в одно маленькое швейное ателье и, размахивая руками, сообщал удивлённому портному, что, поскольку мы и действительно живём на единственной планете, где рождаются чудеса, то никуда не годится, что здешние обитатели счастливой земли ходят в серых и чёрных костюмах. Говоря, он выуживал из-за пазухи кучу бумаг, где были набросаны эскизы костюмов с узорами из райских садов, башен, маков, красного клевера и винтовых лестниц.
Он приставал ещё ко многим предпринимателям и бизнесменам со странными архитектурными эскизами, формами чайников и многими другими безумными идеями, и часто случалось так, что его просто вышвыривали из этих учреждений на улицу. Однако же находились и те, кто его выслушивали, погружались в раздумья, а то и воплощали какую-нибудь интересную идею на практике.
Городской управе наш брат на одном дыхании предложил перестроить разваливающиеся дома окраин в овощные дома, где полы бы, вместо ковров, покрывал клевер, а в комнатах были бы разбиты грядки с горохом и редисом, функцию же потолков выполняли бы дымные облака, сформировавшиеся из тёплого водяного пара. У каждого овощного дома была бы кошка, соответствующая его единственному и неповторимому характеру. Своим безумным энтузиазмом ему даже удалось выклянчить у городской управы несколько неиспользуемых помещений в центре города, в которых он, однако же, оборудовал вовсе даже антикварный магазин, куда постепенно и перетащил на продажу всё то, что за долгие годы нарыли на чердаках, в подвалах и в заброшенных домах наши грезящие носы: фарфоровые сервизы царского времени, серебряные медальоны, золотые червонцы с профилем Александра, найденные между стенами живописные полотна школы искусств «Паллас», буфетные шкафы с художественной резьбой. В силу того, что они были слишком в хорошем состоянии и вполне годные к употреблению, для грёзовой империи они оказались совершенно бесполезными вещами, но зато вполне подходили для начала ведения бойкой торговли.
Наш брат стал неиссякаемым источником разговоров для многих людей. Его слушали с открытыми ртами и приводили в пример другим:
– Какая же дикая энергия скрывается в нём!
– Какая жажда жизни!
– Какой неотразимый шарм!
– Вот человек, который стоит двумя ногами на земле!
Относительно него циркулировали разнообразные слухи, местами они даже попадали в точку, но лихорадочную грёзу в его глазах они путали с решительностью и рассудительностью.
Так наш брат метался и скакал, сновал и болтался по городу, словно из рукава меча во все стороны новые мысли и идеи, но, по прошествии пары месяцев, он вдруг опустел, его вера в рай на земле угасла, пропала, прекратилась. Он столкнулся с бумажной волокитой и жёсткой бюрократией городских чиновников, и ему сразу стало холодно, а пресыщение и разочарование в этом жестоком мире заставили его вернуться домой – в общество своих братьев и грёзового времени. Одной дождливой ночью он, шатаясь, вошёл в дверь, ощущая в промокшем насквозь теле изнеможение и усталость, и укрылся где-то в углу дальней комнаты, ссутулившись среди старых газет, заплесневелых простыней и куриных костей. Там он и проспал, свернувшись клубком, целую неделю.
После возвращения брата домой открыл глаза следующий из нас, и, стряхнув с себя многолетнюю летаргию, он продолжил прерванную деятельность с того места, на котором закончил его предшественник.
Таким образом теперь за пределами двери в родной дом всегда оставался один-единственный из нас, которого там, в реальном и деловитом городе поступков, стали считать человеком безумной витальности, обладающего бездонными знаниями и нескончаемым багажом идей по поводу всего, что попадается у него на пути, всего, чего от него хотят.
 
***
В жилах же тех братьев, которые остаются дома, по-прежнему течёт сон, а окружает их тихое, бездеятельное время. Это время любит задерживаться в комнатах, растягиваться там и отдыхать от себя. Вместе с мужчинами бесконечными часами сидит оно за старым чайным столиком в неподвижной позе, порой разжигая трубку табака или наливая в стакан остывшего чая.
Братья во грёзе – ни спят, ни бодрствуют, ни здесь, ни там, ни дома, ни в гостях. Часто наяву они видят они один и тот же сон – медленно дрейфующие собственные ощущения, шарящие чувствилища натюрмортов, что раками-отшельниками, морскими розами и морскими звёздами причаливают к какому-нибудь пустому берегу. Наблюдая какую-нибудь отливную дюну, где на мокром песке можно увидеть чьи-то еле касающиеся земли следы.
 
***
Однажды в нашей жизни появилась любовь. До сих пор неизвестно, кто из нас увидел её первым. Но произошло это в любом случае там, снаружи, за дверью.
По профессии она была парикмахершей, такая худенькая и хиленькая девушка с большими, весенне-мечтательными глазами, по имени Элийзабет. По всей видимости, кто-то из нас попал в сети её мечтательного взгляда чисто по ошибке или в силу непонятного каприза природы, поскольку вскоре выяснилось, что на земле нет более трезвомыслящего и деловитого человека, чем эта девушка. И всё же, один из нас в неё влюбился, а она, в свою очередь, влюбилась в одного из нас.
Нужно признать, что пугающее противоречие между практическим умом этой девушки и её сновидческой внешностью сначала ввергло нас в довольно-таки большое замешательство. Возникли даже острые разногласия относительно того, что же теперь предпринять. Первый из нас был уверен, что такая женщина принесёт в дом только раздоры, неприятности и бесконечные недоразумения, что и разрушит наше время и нашу грёзу. Второй, напротив, утверждал, что, поскольку эта девушка, уже до встречи с ней с глазу на глаз, и так вошла в наши сны, то она предназначена судьбой, и отвергнуть её было бы преступлением. Третий же предлагал самое компромиссное решение: пусть рассудит время. На том и порешили.
Благодаря своему здравомыслию, Элийзабет, к счатью, ничего не подозревала о нашем тройственном существовании. Даже и во сне она не могла бы подумать, что через каждые два-три месяца из двери родного дома выходит совершенно другой человек с тем же лицом, беседует, обнимает и пошучивает, чтобы затем, с наступлением ночи, заключить её нежное тело в свои объятия. Девушка не знала и того, что в наших грёзах мы всегда присутствовали все трое, унося в своих сновидениях её фигуру совсем в другой, тихий и воздушный мир. В своих видениях мы уносили её в дом на берегу Эмайыги, сажали голой за наш чайный стол. В её правую руку мы помещали панцирь улитки, в левую же – дымящуюся пиалу. Мы вдыхали в её уста тишину и смех, а в глаза – уходящий далеко в море мыс, на краю которого возвышался одинокий белый маяк. Наша возлюбленная и не догадывалась, что таким образом мы делали из неё само воплощение грёзового времени, что-то вроде полубогини, придавая совсем новой значение мартовскому свету в её глазах и кошачьему смеху на её устах.
В противовес этому Элийзабет была настолько талантлива в повседневных пустых и нудных делах и в обращении с деньгами, что мы просто вынуждены были в тихом изумлении аплодировать. В особенности здравомыслящая натура нашей возлюбленной проявляла себя в её ужасной любви к точности и порядку, вследствие чего наша новая квартира в центре города и дом на берегу Эмайыги стали отличаться друг от друга, как день и ночь: одна сияла и блестела от чистоты, другой выглядел как древний чулан.
 
***
Время же неслышным птичьим шагом продолжало свой путь, и годы проскальзывали сквозь нас, как вода сквозь сети рыбаков, куда всё реже попадались отдельные редкие мысли и маленькие грёзовые рыбки.
Рядом с исчезающей грёзовой империей Супилинна всё более поднимала голову и развивалась наша дневная жизнь в центре города. Да, можно даже сказать, что этот третий из нас, которого в городе знали, как деятельного человека с неиссякаемой энергией и который, посредством наших тел, обновлял свою жажду жизни каждые три месяца, начинал всё более уютно чувствовать себя посреди своей антикварной лавки, с супругой и новыми друзьями. Особенно, конечно, тогда, когда у Элийзабет родился ребёнок. Точнее, дочь, которая, если не считать беззвучного смеха и хорошего сна, как по внешности, так и по характеру пошла в мать. И глаза её, большие и мечтательные мартовские глаза, тоже были как у её матери.
Наш организм потихоньку менялся. Соотношение сил между реальным миром и миром грёз всё больше смещалось в пользу первого. Всё реже в нашем родовом доме нам была охота двигаться с места. Всё реже была нам охота совершать наши вылазки-блуждания по заброшенным чердакам ночного старого города. Большую часть времени мы теперь проводили съёжившись, как больные вороны, усталые и измождённые в углу комнаты, с опухшими от бессонницы глазами, не понимая, почему всё с нами обстоит так, как обстоит.
Тогда мы ещё не могли понять, что виноватым в этом может быть только тот третий из нас. Что в силу всё больших требований растущего ребёнка и любимой жены, он начинает требовать себе всё больше энергии засчёт наших питательных сновидений, проводя больше времени в городе, расширяя антикварный бизнес, покупая более просторную квартиру, наконец, меняя саму грёзу на пустые театры, кафе и телевизор.
Поняв же это, мы попытались остановить этот процесс, попытались сделать так, чтобы никто из нас больше не выходил из безопасного дома на Эмайыги, но, к сожалению, у нас недостало на это сил. Слишком большую часть нашей таинственной империи грёз мы подарили миру, слишком часто дверь наша была открыта в сторону центра города. Холодное и бездушное время-пространство впускало всё больше забвения в комнаты и в наши видения, постепенно с безразличным нахальством заглатывая наши церемонии.
И всё-таки – ещё раз наступил такой день, когда мы все как один вступили в борьбу!
 
***
Случилось это тогда, когда третий из нас обнаружил, что у супруги его появился какой-то настойчивый и назойливый поклонник. И, что ещё хуже, казалось, что и чувства Элийзабет к этому мужчине не были совсем уж безразличными. Кавалер был южного происхождения, внешне походил на одного известного итальянского актёра, он осыпал женщину цветами и постоянными маленькими подарками.
К нашему собственному большому удивлению этот энергичный и скользкий тип пробудил во всех нас агрессивную и кровоточащую ревность. Никто не имел права похищать богиню нашей империи грёз! Мы выяснили, где этот человек живёт, где работает и в какие кафе он ходит встречаться со своей желанной. День ото дня становилось всё яснее, что, если мы ничего не предпримем, то, рано или поздно, Элийзабет падёт в руки этого соблазнителя. В результате одного полуночного заседания мы приняли решение, что должны избавиться от надоедливого персонажа. В интересах душевного покоя всех нас.
Так и случилось, что однажды ночью, когда третий из нас пошёл с супругой в ресторан, мы, остальные двое, прокрались в дом южанина. Мы залезли на балкон пятого этажа по водосточной трубе, оттуда прокрались дальше в комнату и застали нашего врага сидящим на диване в гостиной. Он читал газету и заснул за этим занятием. Без долгих размышлений один из нас оседлал ноги южанина, а второй в то же время прижал к его лицу подушку вместе с новостями дня. Но он оказался крепче и сильнее, чем мы думали. Несколько раз он сбрасывал нас с себя и, увидев, что атакуют его два совершенно одинаковых худых мужчины с грустными глазами в траченных молью костюмах, кавалер разразился истерическим смехом. Он стал бросать в нас всевозможными предметами, что попадались ему под руку, сам же в то же самое время попеременно смеялся и выкрикивал угрозы. Но несмотря на наши жалкие силы, на то, что первоначально мы ему уступали, наша северная злость всё же оказалась выносливее, чем мгновенная южная сила. В какой-то момент нам удалось как-то прижать его спиной к дивану, после чего один из нас снова сел верхом на его ноги, а второй заново прижал подушку к его лицу. Обернув вокруг вырывающейся и всё ещё смеющейся головы кавалера газету и одеяло, придавив всё это своей тяжестью, мы, наконец, смогли вытрясти из него душу.
Окровавленные и уставшие, мы вытрясли пыль из своей одежды и тайно покинули дом тем же путём, которым пришли.
 
***
Увы, это оказалось и нашим последним совместным делом.
По прошествии нескольких месяцев третий из нас подхватил какой-то опасный лёгочный вирус, вследствие чего ему пришлось пару месяцев принимать антибиотики. Но, как известно, антибиотики – самые большие враги древних грёзовых церемоний. Так что, когда братец, наконец, поправился, то нас, тех, кто оставался дома, он помнил уже словно бы сквозь туман. Но ещё более ужасным, чем увядание его памяти, было то, что с этого времени он совсем перестал верить в наше существование.
Наверняка этому печальному и трагическому событию способствало ещё и рождение второго ребёнка, всё возрастающие требования нервной Элийзабет, расширение антикварного бизнеса и все те дела и делишки, которые всё больше оборачивали нашего брата в мир пустой суеты, будней и уплаты налогов. Это чужое и практичное время, которое теперь окружало его со всех сторон света, в конце концов сформировало в его голове совсем новое ощущение реальности, новые ощущения радости и принципы, с которыми у нашей империи грёз больше не было ничего общего.
 
***
Наш брат больше не пришёл домой.
Он нас забыл.
 
***
Прошло много лет, прежде чем я снова выздоровел. Прежде, чем мне опять вспомнились мои братья.
Причиной подобного выздоровления, очевидно, стали всё более яростные ссоры между мной и моей женой. По большей части они начинались из-за какого-нибудь пустяка, постепенно дорастая до всё более громкой словесной войны, пока в какой-нибудь момент в ходе ссоры кто-то во мне вдруг не поднимал голову и удивлённо озирался вокруг, это, что же, и есть жизнь? Я вдруг смотрел на себя словно бы со стороны, чьим-то молчаливым взглядом. Я видел лица, ругающиеся друг на друга, свой очерствевший в повседневной жизни характер, жену и детей, которые ожидали от меня надёжности, денег и перепадов настроения, которое могло колебаться в определённых заранее назначенных пределах. Я слышал сладостные звуки окружающей жизни, этот металлический скрежет бездушной машины, которым стала моя жизнь, и мной овладели подавленность, слабость и страх.
Я поднял глаза на календарь и с испугом понял, что уже пять лет, пять долгих лет, как я нахожусь в дали от дома, от своего настоящего дома, который ждал меня в жёлтом строении с облупившейся штукатуркой на берегу Эмайыги, может быть, всё ещё ждал…
В тот же самый час я прервал ссору с женой, выбежал за дверь и, задыхаясь, побежал в Супилинн, обратно в дом на Эмайыги, но, когда я открыл дверь родного дома, на меня посмотрели чужие лица. На мои вопросы и требования, что они сделали с моими братьями и по какому праву они захватили наши комнаты, они только непонимающими взглядами пялились на меня, словно бы я полоумный. Но я не сдавался и, своим непрекращающимся требованием увидеть братьев добился только того, что чужие обещали вызвать полицию, если я не оставлю их в покое. Они сказали, что квартиру им уже три года назад продало агентство по недвижимости, и что, когда они сюда переехали, тут было полно всякого вонючего хлама и старья. Про описанных мной братьев они ничего не слышали.
Мне не оставалось ничего другого, как вернуться в центр города к своим жене и детям, которые вдруг стали для меня далёкими людьми. Я чувствовал безумную усталость. Я бросился в кровать и погрузился в свинцовый сон. Когда на следующий день Элийзабет меня растолкала, чтобы я отвёз детей в детский сад и пошёл бы на работу, я только на мгновение открыл глаза и улыбнулся сквозь сон. Потом я снова повернулся к миру спиной и стал спать дальше. Таким образом, пока я так лежал, свернувшись в комок, я постепенно снова стал тем, кем всегда были мы на самом деле – грёзовидцем.
Поначалу жена ещё как-то мирилась с моими перепадами настроения. Возможно, это временные трудности, вызванные переутомлением от работы, думала она. Но когда я уже примерно три недели подряд валялся в кровати до обеда и пустым взглядом пялился на белый потолок, даже не чувствуя необходимости помыться или побриться, чаша терпения моей дорогой супруги наконец переполнилась. Она поставила меня перед выбором: или я, наконец, беру себя в руки, приведу себя в порядок и пойду на работу, одним словом, снова стану человеком, или она будет вынуждена выставить меня из дома. Насвистывая один тихий обрывок мотива, я убрал от лица отросшие волосы и ответил ей:
– Меня радует, Элийзабет, что ты, в конце концов, начала принимать меня всерьёз. Завтра рано утром я сложу свои вещи в два чемодана и отправлюсь обратно домой. Больше ты ни о чём не должна беспокоиться. Как квартира, так и антикварный магазин останутся тебе. Дети тоже. И с нашего общего банковского счёта я не возьму больше, чем потребуется для покупки маленькой комнаты-кухни в Супилинне или в Карлова, плюс ещё денег на три месяца жизни. Это всё.
Как я сказал, так и сделал, хотя жена всё ещё мне не верила. Она думала, что я просто временно помешался.
«Странно», – думал я на это. «Почему всегда, когда человек хочет вернуться домой, другие люди думают, что он спятил?»
 
***
Вот я и вернулся. Домой. И это хорошо чувствовать. Мои волосы и борода отросли по грудь. Я снова начал по ночам бродить по городу и собирать использованные вещи. Грёзовая растительность в моей душе пожелтела и засохла, мои видения стали более размытыми. Странные мысли больше не заставляют меня верить в рай на земле, но они вернулись, и это хорошее чувство. Вокруг меня снова плавает мезозойская эра. Она, правда, больше не садится за стол, не остаётся в моей комнате надолго, но всё-таки время от времени я чувствую её дыхание. Через мышиные лазы, через трещины в стенах и в дверях в комнату прокрадывается холод. Но против этого помогает большой чайник ассамского чая вместе с трубкой табака и видениями из сада, где стоит лабиринт из живой изгороди, тайно захватывающий рассветный город. Свидетелями этого являются только птицы и дворники. Печь чадит, в сосудах и в пояснице начинает ощущаться ревматизм. Я варю в кастрюле суповую косточку и мысленно разговариваю со своими братьями. Грёзы стали более размытыми. Они больше не согревают меня, я не могу погрузиться в них с головой. Иногда меня это печалит, но ненадолго. Я уже достаточно закалился для этого. Бормоча какую-нибудь песенку, я кормлю таракана под столом. Нет, это уже не Антс. Теперь его зовут Юло. И всё же… какая-то секундная, безымянная боль посещает меня иногда. Тоска по братьям? Не знаю. Иногда я думаю, что, может быть, это и правда я, я их забыл, но точно так же это может быть и кто-нибудь из моих братьев, которого я теперь считаю собой. Задним числом это трудно установить.
Изредка на меня нападает молодой задор, и я пытаюсь вынести из магазина на темени какого-нибудь большого индюка, но почти всегда попадаюсь. Охранник даёт мне подзатыльник и выгоняет из магазина. Но я не обижаюсь. Никаким пустяковым неудачам больше меня не сломать. В большие дожди потолки в моей комнате-кухне на улице Куу размеров в шестнадцать квадратных метров протекают. Тогда мне приходится в три места ставить тазики и накрывать электрический счётчик курткой. Какие милые заботы.
Наступает вечер. Я набрасываю уже потрёпанное пальто, поднимаю воротник и выхожу из дома. На еженощные поиски добычи. Кошкам я улыбаюсь, людям нет. На какой-то центральной улице, в свете неоновых огней, мне с витрины магазина подмигивает зеркальное отражение, и в нём я узнаю одного из своих братьев. Я приподнимаю шляпу.