Кятлин Калдмаа. Целибат. How to begin it and how to end. Рассказ. Пер с эст Марии Эйнман

Ну вы знаете, как оно обычно бывает. Ты находилась в длинных деструктивных отношениях с типом, у которого благодаря двум начатым высшим настолько раздутое самомнение, что он может работать только на дому в своей маленькой фирме, потому что все те, в чьем подчинении ему когда-либо случалось работать, настолько тупее и бессмысленнее его, что он не может пожертвовать им ни часа своей жизни. Клиентов-недоумков можно еще хоть как-то стерпеть, да и то лишь до тех пор, пока они не начинают требовать чего-нибудь одновремен-но консервативного и инновативного. Это уже через край. До тебя дошло, что дальнейшее сожительство бес-смысленно, когда вы поехали на острова, где он «почти что вдул какой-то блондинке» и устроил тебе сцену ревности. Устроил ее тебе, хотя это он почти что вдул какой-то блондинке, а ты не вдула никому, даже почти что, и хотя это у него, а не у тебя, самые длительные отношения были с любовницей, к которой он ходил и когда был женат, и когда жил с тобой. С той самой любовницей, с которой твой сожитель пропадает целыми днями, чьи фотографии время от времени появляются в газетах, потому что она — самая высокая супермодель твоей небольшой родины, и которая говорит, «игриво улыбаясь», что все еще ищет ту самую настоящую любовь и отказывается от замков в Стране Дураков, которые предлагают ей бизнесмены. С той самой любовницей, про которую твой сожитель гордо заявил, что когда они впервые встретились, девушка была так страшно одета, что он сказал ей немедленно найти себе что-нибудь получше, а то такая красивая девушка и так страшно одета.
Так вот. Да. О чем это мы. Так вот, когда ты переехала, и он все еще совсем ничего не понял, и бегал за тобой, и оскорблял тебя, и пытался тебя зажечь, и обзывал сумасшедшей, и клялся в вечной любви, и поехал в Индию с очередной женщиной, про которую тебя предупреждали — еще в конце вашего сожительства, — что она хочет заграбастать твоего мужика, и ты отвезла его в психушку и вправила мозги, отвезла в психушку и вправила мозги, отвезла в психушку и вправила мозги, и не давала ему, пока продолжалась вся эта Санта Барбара, и он посреди какого-то парка скривился как смертельно обиженный мальчишка и вскрик-нул: «Ты вынуждаешь меня искать секс у других женщин! Ты хоть знаешь, как это сложно?!» И вот здесь, вот здесь, когда напротив тебя стоит мужик, чьи самые длительные отношения, повторюсь, были с любовницей в течении его брака и вашего сожительства, тебе не остается ничего другого как просто расхохотаться во весь голос и хохотать, хохотать, хохотать, потому что WHAT THE HECK ? Вот стоит мужик, который без проблем может запустить руку в штаны какой-нибудь восемнадцатилетней девчонке, когда ты сидишь рядом, а теперь ему так сложно найти, с кем перепихнуться? Ну и вот именно здесь ты вычитаешь себя из этого уравнения. Вот именно здесь ты влет решаешь, что теперь все, целый год — никакого секса, разворачиваешься и уходишь, а он остается, разинув рот, потому что для мужика, который привык уходить, как только ему что-то не понравилось, нет ничего хуже, когда та, от которой уходят, уходит сама. Ему не приходит в голову тебя догнать, а когда он звонит, ты не берешь трубку. Find your own fucking bitches .
И вот так он и начинается — в марте, посреди слякотного парка. Целибат. Конечно же, умудренный жизнью бывший много раз объяснял тебе, что женщина в принципе не может принять целибат, потому что изна-чально целибат — все-таки обет воздержания монахов; монахов, которые стоят в начале всего, мужчин, потому что, скажем честно, монашки — никакие там не настоящие верующие, нет в них настоящей похоти, да и вообще они существовали исключительно для того, чтобы монахи могли удовлетворить свою. Да, и кто еще не знает, пусть зарубит себе на носу, что женщины никак не могут наслаждаться онанированием, потому что, скажем честно, Онан все-таки был мужиком, так что наслаждения Онана доступны только мужчинам, а женщины, если уж им так приспичило, могут мастурбировать. Но тебя никогда не интересовала правда о разделении полов, и ты спокойно принимаешь целибат. На двенадцать месяцев и пятьдесят две недели.
 
Нет секса мощнее, чем его отсутствие. Кто из нас не видел, как после расставания мужчина слетает с кату-шек всего за пару недель, и не говорит ни о чем, кроме секса. Под любым соусом. Чем дальше, тем хуже, в конце концов они вообще больше ни о чем другом и не помышляют, и вкладывают неимоверные силы, чтобы хоть ненадолго подцепить себе какую-нибудь цыпочку и сбросить напряг. Жизнь-жестянка. Конечно, это беспокоит не только мужиков. У тебя есть незанятые подруги, которые на каждых выходных мчатся в клуб, чтобы зата-щить кого-нибудь на пару ночей к себе в кровать. Ты никогда этого не понимала, но чего уж там, тебе самой никогда не приходилось надолго попадать в ситуацию, когда у тебя этого не было, ну или, в принципе, приходилось, но там было совсем по-другому, хотя нельзя сказать, что совсем уж просто. Когда, например, случается, что твой сожитель решает не разговаривать с тобой в течении месяца, потому что ты так — какое слово подошло бы лучше — неосторожно? бестактно? неосмотрительно? — подняла вопрос о той самой лю-бовнице и решила, что тебе не сильно нравится эта навязанная ситуация. Ну что еще остается мужику с уязвленным самолюбием, кроме как уйти на несколько дней к любовнице и, вернувшись, не разговаривать с тобой. Но не с детьми. С детьми он разговаривает мудро, и мягко, и по-отцовски, на что ему обычно не хватает никакого терпения. Ну-ну. Тебе бросают подушку и одеяло, а дверь спальни запирают на ключ. Покай-ся в грехах, женщина! Ну и вот, через какое-то время ты чувствуешь, что вообще-то хотелось бы. Что уже можно бы снова общаться, начать, например, с вербального общения и перейти к физическому. В те дни, что ты работаешь дома, тебе изредка устраивают представление, громко предаваясь наслаждениям Онана под радостно звучащие голоса порнозвезд. Однажды ты отвечаешь тем же. Без порнухи. В другой комнате сразу замолкают.
Так что ты думаешь, что знаешь, как это — протянуть год без секса. Но ты не знаешь. Даже не дога-дываешься.
Проходят первые две недели, и когда ты избавляешься от первых демонов, которые грустно спрашивают: «А что так? Ну мы же, мы же хотим, мы же скучаем, нам нужно, чтобы нас трогали, ласкали, удовлетворяли. Как же мы теперь? Так теперь всегда будет? Хнык, хнык!», — то чувствуешь, что вот теперь ты готова принять вызов, вот теперь будь что будет, тебя ничто не собьет с толку. И ты ходишь, и занимаешься своими делами, и чувствуешь, что забралась на вершину самой высокого шкафа, куда не забирался даже твой брат. И вот оно. Чем выше ты забралась, тем больнее падать. Идешь в кино, там только секс, поцелуи, прикоснове-ния, и что с того, что это боевик. Идешь в театр, о боже, какой подтекст! И прикосновения! Да что ж вы все время друг друга лапаете, это ж невыносимо! Коллега приходит что-то спросить, задевает пальцами твою руку, по коже мурашки, прикосновение проносится по телу как волна ядерного взрыва. Да господи ж ты боже мой! Уберите кто-нибудь от меня этот мир! Ну и, конечно, бывший, который совсем не хочет верить, что ты решила отказаться от секса — как вообще можно отказаться от чего-то, что предлагает тебе такой беспо-добный мужчина, который тебя так бесподобно любит? любит! — начинает читать тебе лекции о недостатках лесбийского секса, потому что втемяшил себе, что всю эту ерунду с отказом от секса ты выдумала исключи-тельно для того, чтобы с чистой совестью перейти на женщин, потому что он-то всегда знал, что в тебе спрятана явная латентная лесбиянка. No kidding, Sherlock .
Так что этот год совсем непрост. Особенно поначалу. Но потом, когда ты несколько месяцев успешно борешься с собой и перестаешь видеть обрушивающиеся на тебя сны, которые настолько реальны, что ты про-сыпаешься, громко постанывая от оргазма, и благодаришь бога, что никого нет дома, приходит тишина. Покой. Очищение. И ты начинаешь видеть. Ты начинаешь видеть жизнь за безумным мельтешением и суетой. Ты начина-ешь видеть жизнь, ее исток, пульсирующую жилку, которая весной распускает почки на деревьях, а осенью сбрасывает с них листья. Тоненькую красную нить, которая соединяет родственные души, как бы далеко друг от друга они не находились. Мощную волну, которая вбрасывает ребенка в материнское чрево и выталкивает его оттуда. И это здорово. И ты — часть этой волны, и ты знаешь эту часть. И ты можешь видеть мир таким, какой он есть, видеть людей такими, какие они есть, и твои собственные желания никак на это не влияют. Ты можешь общаться с людьми, принимая их такими, какие они есть, потому что не хочешь от них ничего другого. Ты не хочешь, чтобы они до тебя дотрагивались, не хочешь, чтобы они тебя целовали, не хочешь с ними сбли-жаться. Они есть и ты есть.
 
Как-то вечером ты рассказываешь об этом удивительном изменении другу, с которым можно делиться самыми странными мыслями. Он выслушивает тебя с горящими глазами и сразу говорит, что ты должна написать об этом. Тебе не особо хочется. Он настаивает. Ты упираешься несколько недель, говоришь, что нельзя ни о чем писать, пока не пройдет год, но год проходит быстрее, чем можно было бы ожидать, а друг не оставляет тебя в покое и говорит — напиши, ты все-таки напиши, — и ты пишешь это эссе, и тебе опять приходится врать, потому что всегда, когда ты пишешь о себе или о жизни, тебе кажется, что если ты расскажешь чистую прав-ду, кто-нибудь, может, обидится, но ты дописываешь его до конца. И отправляешь. Эссе не публикуют ни на первой, ни на второй неделе, и ты сначала забываешь о нем, но потом решаешь все-таки забрать его обратно и приходишь в офис, и начинаешь печатать письмо, но что-то вмешивается, письмо остается незаконченным, тебе надо ненадолго сбежать из офиса, а когда ты возвращаешься, видишь широкие улыбки. Тебе улыбаются. Сегодня не твой день рождения, твои волосы не выкрашены в синий, ты проверяешь, ширинка не расстегнута (ты вообще в юбке), у тебя не вырос хвост, на лоб не наклеен стикер, тебе улыбаются. Широко, открыто, любопытствуя, вопрошая, удивляясь, веселясь, широко. «Слушай, прикольная статья у тебя сегодня вышла!» кричит тебе кто-то, проходя мимо, улыбаясь, и ты все понимаешь. Fuck. Четверг. Fuck. Fuck. Fuck. Ближайшие коллеги молчат, странно улыбаясь. Некоторые приходят с тобой поговорить. Некоторые подсылают кого-то поговорить с тобой. Куда бы ты ни пошла, на тебя смотрят. Наливаешь себе чаю — смотрят. Просишь совета — смотрят. Идешь в туалет — смотрят. И некоторые все еще пытаются завести с тобой разговор. Улыбаешься, отвечаешь. Никто ничего не спрашивает, все чего-то напряженно ждут. Будто бы ты должна нару-шить целибат с первым встречным прямо посреди совершенно открытого офиса на сто пятьдесят мест. Seriosly ?
Вне офиса не ограничиваются улыбками. Вне офиса начинается жизнь. Совсем как пару лет назад, когда по случаю международного женского дня тот самый друг опубликовал твое стихотворение, первое в истории твоего небольшого государства опубликованное в печати стихотворение про минет. В тот самый день ты стала секс-экспертом. Идешь вечером в бар, к тебе подходит едва знакомый постановщик, с которым вы никогда особо не пересекались, и долго рассказывает тебе, что вот он-то никогда так не делает, он-то всегда дает в ответ, и с этим, на самом деле, должно быть как в «Криминальном чтиве». А лучший друг твоего сожителя пытается к тебе подкатить, рассказывая, как для него, честно говоря, в минете нет вообще ничего особенно-го, и он считает, что порнофильмы слишком раздули его значимость, но там он все-таки для дела. А в жизни — совсем другое. Конечно, приходят не только мужчины. В течении следующих недель тебе приходится выслу-шать точку зрения многих женщин, и, что любопытно, она совсем не совпадает с мужской, и в тебе потихоньку крепнет желание никогда больше не писать ни одного стихотворения. Ни на какую тему. Алё! Люди! Вы что — вообще никогда ничего не обсуждаете? Из года в год занимаетесь тем, что вам не нравится, и никогда это не обсуждаете? Really ?
Ну а когда все наконец дошло до твоей тогдашней свекрови, которая завела разговор о сексе в СССР и о том, как тогда вообще ничего не знали о минете (и как они хотели бы это все знать), ты поняла — ну послушайте, это мне уж точно неинтересно. Ты пытаешься на это намекнуть, но нет там имеющих уши, и тебе приходится высидеть этот вечер, молча смотря куда-то влево и стараясь не вслушиваться в длинные, подроб-ные описания особенностей советского секса.
И твой бойфренд страшно счастлив, потому что полностью уверен, что это стихотворение рассказывает о твоем бывшем. It doesn’t .
По прошествии года ты ощущаешь себя девственницей. Ты чиста как капля росы. Бывший — по-прежнему бывший. За облаками всегда прячется солнце, и весенние пташки щебечут, как всегда щебечут спаривающиеся пернатые. Ты чиста, и ясна, и безупречна. И не хочешь ничего менять. Это состояние тебе нравится и ты принимаешь решение. Продолжить.
 
Лето ты проводишь на острове. На острове светит солнце, на острове в меру жарко, на острове море. Ты живешь в деревне еще меньше той, где ты выросла. Но отделяют ее от деревни твоего детства не климат и не расстояние в несколько тысяч километров, а люди. Они общаются, они разговаривают, они всегда здоровают-ся, по вечерам они ходят друг к другу в гости или ужинают под темным небом, и у них всегда найдется друг для друга несколько часов свободного времени. Ты попала в рай и не хочешь никуда уезжать. По воскресень-ям в церкви звонят колокола, и, хотя ты ничему не веришь, тебя все равно берут с собой. Например, когда надо кого-то помянуть. Кого-то, о ком ты раньше ничего не слышала. А потом ты идешь с другими семьями на сельскую площадь, где все сидят вместе, но по разным кафе, потому что всех надо одинаково поддерживать.
По соседству живет семья с тремя детьми. Добрые, прекрасные люди, добрые, прекрасные дети. Особо не капризничают, не кричат, не мешают тебе, а когда ты заканчиваешь работу, выходишь в сад со стаканом чая со льдом и садишься за свой синий столик, они всегда рады выкинуть какую-нибудь штуку. Ты привязыва-ешься к маленьким озорникам, да и с их мамой-папой у тебя хорошие отношения. Папе ты с самого начала нравишься больше, чем надо бы. Сначала он дрожит все время, когда вы разговариваете. Дрожит чашка кофе в руке, трясется сигарета, вино проливается мимо бокала на стол. Иногда, когда вы вдвоем, он бледнеет так сильно, что это видно через загар. Проходят недели, он успокаивается, и вы уже можете общаться вполне нормально. И это прекрасные отношения. Вам есть, чем поделиться, и вы почти всегда хохочете, как сума-сшедшие. Но не дотрагиваетесь друг до друга. Никогда. Только здороваетесь и все. У него семья, а ты здесь просто гость. Ты не имеешь права.
Как-то в вечерних сумерках, когда в деревне праздник, дети носятся кругом, и вы болтаете о домах, о строительстве и обо всем, о чем только можно еще болтать в вечерних сумерках посреди деревенского празд-ника, он рассказывает тебе истории о маяке, о котором ты часто мечтаешь, любуясь им издали. Маяк больше не работает, он просто стоит. Истории становятся все страньше и страньше, и ты уже смеешься до слез, не в силах больше сдержаться, и он говорит: «Если ты будешь так смеяться, я построю тебе в маяке маленький домик». Трах! Твой смех обрывается. Как обухом по голове. И ты чувствуешь это всеми клеточками своего тела: новыми, свежими, только что пробившимися клеточками, теми, которым уже два-три года, и теми, что уже готовы умереть. Ты чувствуешь, что не хочешь ничего другого, только быть рядом с этим человеком, настолько близко, насколько это возможно. Ты чувствуешь, что больше всего на свете хочешь познать каждую его частичку и отдать ему каждую частичку себя. Твое тело просыпается, и, намного раньше, чем ты успева-ешь облечь мысль в слова, ты осознаешь, что это невозможно. И он знает, что это невозможно. И с этим знанием придется жить. С этим ощущением и с этим знанием.
Ты не знаешь, как закончился тот вечер. Ты не помнишь, как добралась до своего домика. Ты просыпа-ешься, и твое тело кричит. Ты плывешь, и твое тело кричит. Ты забираешься на Профитис Илиас, и твое тело кричит. Ты стоишь наверху, на ветру, и кричишь на свое тело, но оно не слушает тебя и продолжает кричать. Ты не мастурбируешь и не онанируешь, ты слушаешь, как кричит твое тело, и понимаешь, что теперь — все.
 
И ты решаешь покончить с этим. С воздержанием. С целибатом. Потому что ты больше не помнишь. Потому что ты больше не знаешь, что это за штука выбивает всех из колеи и заставляет так безумно суетиться. И что за штука выбила из колеи тебя. Ты потеряла то ощущение. Тело кричит, но ты не знаешь, о чем.
Естественно, на все про все уходит какое-то время, ведь не станешь же ты оседлывать первого попав-шегося жеребца. Надо присмотреться. Если уж так долго ждала, можно подождать еще чуть-чуть.
А потом ты едешь во Францию на фестиваль. Обычно ты не участвуешь в фестивальных заплывах. Всегда кто-то в кого-то влюбляется, и за неделю образуются компании, собирающиеся за одним столом и — нередко — в одной постели. До сих пор ты к ним не примыкала, особенно в последнем случае. Но, как всегда, нахо-дится парочка вполне подходящих претендентов. Гммммм. Кого бы взять, кого оставить. Два дня играем в кошки-мышки. Фестиваль пятидневный, времени не так много. На третий день ты стоишь между двумя главными претендентами, и мимо проходящий поэт замечает: «Слушай, ты стоишь между двумя тезками. Теперь угадай, о чем они думают.» Ты смотришь на поэта Алейсандре, который глядит на тебя глазами милого олененка, и смотришь на главреда журнала Сашу, который определенно привык получать все, чего ему захочется, и ви-дишь, что хотят они одного и того же — тебя. Вроде не очень сложная загадка. Потом, конечно, станет ясно, что ты ошиблась — на самом деле ты должна была загадать желание, потому что если загадать желание, встав между двумя тезками, оно сбудется, но ведь по-своему ты загадала. Ты решила.
Ты выбираешь поэта Алейсандре. Если Саша заявляет и требует, то он скорее слушает и помогает. По-том ты, конечно, узнаешь, почему. Наверняка потому, что в обычной жизни он — секретарь мэра Марселя, и для того, чтобы выбраться на фестиваль, взял больничный, который закончится где-то через неделю после фестиваля — надо ведь еще восстановить силы. И еще он замечательно умеет наводить ужас на служащих отеля, так, что те не просто стоят по стойке смирно, а прямо-таки разрываются от готовности выслужиться. Потому что, знаете ли, на этом мероприятии приняли разумное решение расселить поэтов и поэтесс по разным отелям, и к вечеру третьего дня в молодых людях разгорается такое пламя, что ты решаешь забить на все и сбежать. В свой отель. Там ты живешь на последнем этаже, в угловой комнате, номера которой не знает никто. И, конечно, именно в этот вечер твоя карточка-ключ не работает. Конечно, ты к этому уже привыкла. Иногда тебе приходится просить перекодировать ее по нескольку раз на дню. Ну да черт с ним. Ты спускаешь-ся по лестнице, лифт ждать лень. И когда ты выходишь из-за угла к стойке, слышишь голос Алейсандре. Он требует от администратора номер твоей комнаты или телефона или чего угодно, что помогло бы ему тебя найти. Потому что ты вроде как пропала и он вроде как волнуется. Ты прячешься за угол и подслушиваешь диалог. Какой красавец. Обрабатывает бедную девочку кнутом и пряником. Угрожает и клянется, давит и манипулирует, пока девочка не соглашается позвонить тебе в номер. Никто не отвечает. Ну да, ты ведь здесь и даже не можешь попасть к себе. Снова звонит. Опять нет ответа. Говорит, что сегодня вечером она тебя не видела — чистая правда — и обещает все передать, когда ты придешь. Алейсандре оставляет свою визитку, говорит обязательно ее передать и подчеркивает, что девушка должна в любом случае объяснить тебе, насколько важно ему сразу перезвонить. Еще пара попыток дозвониться, и он наконец-то поворачивает на выход. Алейсандре, не девушка. Девушка остается и видно, что она вне себя, когда ты, делая вид, что ничего не слышала, подходишь и просишь перекодировать карточку. Ты ничего не говоришь про закончившуюся сцену, и она тоже молчит. Но этот damn Алейсандре навел такого шороху, что стоит портье тебя увидеть, как он догоняет его и приводит обратно. Без разрешения. Теперь он здесь. Твой избранник. Ну и что с ним теперь делать? Светится от счастья. Избранник. Объясняешь что-то про не тот этаж, не ту комнату и не ту карточку и идешь пить с ним коньяк. Хочется чего-то крепкого. В этой стране пьют слишком много вина.
Каждое движение, каждое слово, каждое несбывшееся прикосновение говорит об одном. Об этом. Вы оба знаете. И вы не спешите. Выпиваете две рюмки коньяка. Медленно, наслаждаясь. Запахом и вкусом и компани-ей. Слов не надо. Банальная истина. Вы встаете, уходите, он берет тебя за руку. Заказывает завтрак в номер. С шампанским. Француз все-таки. Девушка все записывает и кивает.
Ты чувствуешь себя храбрым зайчишкой. Если так, то так. Если надо, то надо. Поцелуй перетекает в прикосновения, прикосновения в поглаживания, поглаживания в соприкосновение, и не так уж все сложно, как ты боялась. Одежда падает на пол. Туфли слетают с ног. Кровать совсем рядом. И ты уже знаешь, что выбрала правильно, потому что Алейсандре не спешит, у него есть время, он не торопит тебя, он видит, и ты видишь, и, конечно, вы немного неуклюжи, как всегда бывает в первый раз, не так, как в кино, где в первый раз все идет как по маслу, и оргазмы летят направо и налево, нет, вы как простые люди в обычной жизни, но, несмот-ря на это, уже совсем скоро приходит та самая небольшая первая волна, которую ты уже совсем позабыла, и это невероятно здорово; еще чуть-чуть — и приходит третья волна, и четвертая, и ты начинаешь вспоминать, как оно в тебе происходит, и что делать, чтобы оно не кончалось, и росло, и не кончалось, и росло, и не кончалось, и росло, и Алейсандре с тобой, и слушает тебя, и видит тебя, и никуда не спешит. И ты больше ни о чем не думаешь, и то, что в конце концов приходит, конечно, не заменит всех тех неполученных оргазмов, но оно прекрасно и чисто и замечательно.
И вы лежите тихо и не двигаетесь. И вы снова занимаетесь этим, и еще дольше. И еще раз, и еще доль-ше. И ночь все не кончается, и темно.
И ты думаешь: So. That’s that. That’s what they’ve all been talking about. Not bad. Not bad at all .
 
И в этот миг ты хотела бы закурить. Но не умеешь.