Кятлин Калдмаа. Когда пришли мальчики. Новелла

Кятлин Калдмаа / Kätlin Kaldmaa

Когда пришли мальчики

Мальчики были всегда. В каком-то смысле все было по-честному: в одном хозяйстве жили четыре девочки, а других наделили мальчиками – их сестры были не в счет. Так, девчонки. Здесь же жили девочки. Когда два брата как-то раз пытались переупрямить друг друга у колоды для колки дров («Убери руку с колоды, или рубану топором». «Не уберу». «Уберешь». «Не уберу». «Уберешь». «Не уберу». «Убери руку». «Не уберу». «Тогда я точно рубану». «Руби, если хочешь. Не уберу». «Уберешь». «Не уберу». И так четверть часа подряд, а мужики смотрели, как они меряются силами, и смеялись), и топор вонзился в колоду, и полетел отрубленный палец, никто кроме них (и девочек) и не догадывался, что было это из-за девочек. И в другой раз, когда еще один брат в мастерской схватил голой рукой провод с промышленным током в 380 вольт и задрожал и затрясся, а электричество как по волшебству подняло его на метр над землей и швырнуло оземь, словно узел с грязным бельем, то и это было из-за девочек. Мальчикам еще и десяти не исполнилось. Палец пришили обратно, а от электричества на ладони на всю жизнь остался багровый след.
Мальчики были вездесущи как комары и назойливы как лосиные вши. Их было не обойти, не объехать. Вот с ними и смирились, как с надоедливыми насекомыми. Дни напролет они лазили (с девочками) по лесам, искали медвежью берлогу и церковь тринадцатого века, участвовали в археологических раскопках на развалинах мызы, и когда взрослые выгоняли их оттуда, прикрывшись каким-то неубедительным предлогом, копали где бог на душу положит и всегда находили что-то археологическое, что-то достойное изучения, была то обгоревшая тетрадь военных годов – на черных страницах пламя выделило строки белым, и мальчикам вдруг стало стыдно, когда они увидели безупречно ровный почерк школьников того времени, но стыдились они недолго – и эти обгоревшие тетради были самым ценным сокровищем, пока не рассыпались в прах, хоть и читали, и изучали их очень осторожно, или же стародавние пузырьки от микстур, которые огонь выгнул там, где было ровно, и выровнял там, где было выгнуто, или ваза со странно источенными краями – они и сейчас порой спорят о том, из чего она была сделана.
Мальчики и девочки были вместе дни напролет. Перво-наперво, быстро, поспешно и спустя рукава, впопыхах они делали все, что задавали детям ушедшие на работу родители, или откладывали на вечер, что было рискованней – можно было попасться за едва начатой работой, и тогда родители сердились и ругались, – и мчались на улицу, на улицу. На улицу! «Выйдешь сегодня на улицу?» В этих словах была вся бесконечность мира, который мальчики и девочки открывали каждый день метр за метром, гектар за гектаром, километр за километром, когда играли и бродили по окрестностям, и с каждым днем улицы становились все больше и шире и интереснее, и все больше дел и людей и маленьких темно-серых обитых толем домиков, где жили сердитые старики, вмещалось в этот мир, на улицу. Как в тот раз, когда они решили, что будут хорошими и умницами и достойными имени Тимура и наколют дров живущей за рекой бабушке, потому что не было у нее никого, кто мог бы ей хоть чуточку помочь, и она переставляла ноги так медленно, что поход в магазин отнимал у нее весь день, мальчики и девочки видели это собственными глазами. Когда скромная и тихая старушка увидела, как ее дом окружили мальчики, которые, несмотря на то, что им едва десять исполнилось, были выше, крепче и наверняка ловчее, она совершенно вышла из себя (вышла!): неожиданно быстро вылетела из дому, ковыляя и опираясь на трость, размахивала и трясла схваченной из-под плиты головешкой будто бесом одержимая, голосила и ругалась, как старый матрос, не выбирая слов, что опять кто-то – кто-то! – хочет выгнать ее из последнего пристанища на улицу (на улицу!), и она лучше собственными руками подожжет здесь все, но свой дом этим огольцам не отдаст! Мальчики совсем струхнули от такой ругани и пустились наутек, девочки следом, и когда они, наконец, остановились перед качнувшейся им навстречу рекой, запыхавшиеся девочки сказали: «Теперь мы вернемся и доведем дело до конца. Мы поговорим с бабушкой, а вы спрячьтесь за сараем, пока не разрешим вам оттуда выйти». Мальчики чувствовали себя не то что бы уж очень уверенно, но девочки это девочки, и мальчикам их не переспорить. Все тихо побрели назад, и вежливые, милые девочки – косы растрепаны, щеки горят, – тихо пошли к бабушке Сальме, у которой уже никого не осталось в живых, хотя когда-то было большое хозяйство, двадцать коров и три батрака да свои девочки и мальчики – все они вкалывали дни напролет и требовали их накормить, – и поговорили с ней, как умеют говорить только девочки, и вот уже мальчики кололи дрова и складывали в поленницу под навес, чтобы их было ближе таскать в дом, а девочки наводили чистоту в комнатах и пололи клумбу, чтобы по-летнему яркие флоксы и маргаритки наконец-то выглянули из-под вымахавших с полдома чертополоха, лебеды и сныти. Так и в окне посветлело, и солнце теперь светило на толстый слой соли, насыпанный между оконных рам. Пыльную засиженную мухами грязноватую занавеску отмочили в теплой воде и так отполоскали в мыльном растворе начисто вымытыми ногами, что она стала белоснежной, будто фата невесты, а когда отмыли окна, бабушка Сальме и не захотела вешать занавеску обратно, потому что кто же к ней придет-то, кроме ветра и дождя, да и на улицу так лучше видно. На улицу.
Еще одним, что связывало мальчиков и девочек в дождливые летние дни, когда за окном высилась серая стена, было чтение. Иногда они укрывались в прохладных комнатах в те дни, когда солнца было слишком много, когда засуха поднимала в небо молнии без грома и дождя. Книги читали тоннами, строки глотали десятками и сотнями километров. За пару лет обогнули экватор. Когда они читали «Троецарствие», клочки бумаги и тетради покрывались родословными и степенями родства – позже самые любознательные начали составлять родословную и ряды поколений своей семьи, и за это им влетело от родителей и немногих оставшихся в живых бабушек-дедушек: «Что вы там мухлюете, это вам не детские игры, идите, займитесь своими делами, что, свекла уже прополота?» – а когда девочки и мальчики читали «Чингисхана», то обсуждали, каким ужасам подвергали люди Чингисхана плененных женщин и детей, и от всего этого веяло чем-то взрослым – ни мальчики, ни девочки не должны были ничего об этом знать и ни разу не называли это своим именем, хотя все чувствовали тревожность этих безымянных дел, и когда один из них нарисовал в своем дневнике чтения иллюстрацию к прочитанной книге (женщины с отрубленными грудями истекали кровью, и солдат с ханским кривым мечом складывал в кучу убитых детей), то осенью его сразу вызвали и к завучу и к директору, а дома он получил от родителей такой нагоняй, словно это он, а не книжный солдат держал в руках тот кривой меч.
И никто не понял, когда и как так получилось, что если те же самые мальчики и девочки в восемь лет просто дрались друг с другом своими маленькими руками и ногами и кулаками и ногтями, если в десять лет они все время безостановочно носились по всей деревне и вихрем пролетали по всем соседним деревням, и именно они со своей отроческой жадной ненасытностью и детской всеобъемлющей невинностью сметали даже огурчики длиной с мизинец, в чью бы теплицу не попали, то в двенадцать лет те же самые мальчики дрались на школьных вечерах всеми своими руками и ногами и кулаками и ногтями за тех же самых девочек, за то, чья очередь теперь с ними танцевать, а девочки из вредности выбирали кого-то третьего или четвертого, на кого им было совершенно наплевать, потому что они все-таки самостоятельные и их ни капельки не волнует, что там не поделили эти дурацкие мальчишки.
Немного времени прошло с этих драк, всего пара лет, и повзрослевшие мальчики начали приходить. Сначала они приезжали на мотовеликах, тракторах, мотоциклах, грузовиках, но не на комбайнах – таким молодым их еще не доверяли, на этих очень ответственных машинах ездили только здоровые мужчины в здравом уме. Позже мальчики приезжали на Жигулях, Москвичах, Ауди, Фордах и БМВ. Запорожцы были слишком убоги, а на Мерседес ни у кого не хватило бы средств.
Мальчики были разные. Мальчики приходили с соседней улицы и издалека. Мальчики писали письма – почтальоны частенько подходили к почтовому ящику девочек – и приносили цветы, которые нарвали летней ночью на обочине или в поле (а штанины у самих еще влажные), и даже розы с длинным стеблем и почти без шипов прямо из розария, но они ничем не напоминали те розы, что росли под окном комнаты девочек – их яркие цветы к концу лета уже заглядывали в окно и видели все. И то, как неловко цветы впервые передавали из рук в руки, и то, с каким игривым превосходством и как нечто само собой разумеющееся позже принимали эти цветы и приказывали сестрам поставить их в вазу. Потому что теперь они должны были идти.
Да, когда приходили мальчики, наставало время идти. Девочки надевали шлем и садились на мотоцикл за спиной у мальчиков; и если они очень быстро научились тому, что во время езды надо крепко обхватывать мальчиков, если не хочешь вылететь из седла, то ушло довольно много времени, прежде чем они научились правильно отклоняться на поворотах, чтобы не сопротивляться радости свободы и движения. Не было ощущения мощнее, чем мчаться по пустынным ночным дорогам в никуда, когда в лицо били ветер, капли и снежинки, особенно если девочки были посмелее и сами научились ездить, и с ними уже мальчики учились тому, что надо крепко обхватить водителя, если хочешь остаться в седле. И долгое время они были ближе всего только тогда, когда молча мчались против ветра, крепко держась друг за друга. Порой они останавливались где-то на берегу озера и садились отдохнуть, и некоторые мальчики, что посмелей, решались обнять девочку за плечи, и так они и сидели, ничего особо не говоря, пока не приходило время ехать. Купаться нагишом под луной они начали только лет через десять. Если не позже.
Когда ушла первая девочка – это случилось так незаметно, так естественно, как бы между прочим, а мальчиков, которые приходили, было не так уж и много, потому что она очень быстро сделала свой выбор, – пришла очередь девочек помладше. Прошло несколько лет почти без мальчиков и бесконечных странствий, прошли годы взросления, ведь младшие девочки были на пять, шесть, семь лет меньше старшей, и вдруг все началось, как тройной бег с препятствиями, и мальчиков, пролетавших на своих транспортных средствах по заросшей подъездной дороге, не могли сосчитать и сами девочки. Вращающиеся колеса разбили дорогу в грязь, и пришлось положить асфальт. В первое же лето.
Мальчики приходили. Редко когда поодиночке, чаще вдвоем, втроем, вчетвером, впятером, они без конца петушились и пытались друг друга перещеголять. Из-под колес летела грязь, букеты совали маме в охапку, девочки все летели, летели, летели, никогда не заплетали длинные распущенные волосы в косы, когда шли кататься на Яве, так что в них оставались и дождь, и ветер, и снег, и никакой хитростью нельзя было распутать эти узлы, только сами девочки потом в своих комнатах расчесывали и приглаживали друг дружке волосы и при том все хихикали, взвизгивали, заливались смехом, потому что мальчики околдовали их, привязали девочек к себе, сперва незаметно, перемешивая пустую болтовню с крупицами правды, которые девочки всегда подмечали.
О, каких только картин они не видели! Блуждающие огоньки ранним утром на болоте – одежда за ночь вся отсырела, почти промокла, но молодые сердца так быстро бились в груди, что стремящаяся по жилам кровь согревала все тело. Было слышно, как птицы пели с утра до ночи, потом вдруг наступала мертвая тишина, а часа в четыре утра все начиналось с новой силой. С поднебесных смотровых вышек было видно, как в окрестных деревнях зажигают костры, а с прибережных маяков казалось, что костры зажигают не только на суше, но и на воде. А зимой, в день, когда нельзя было ни принести елку в дом, ни зажечь свечу, все все-таки шли на кладбище отнести огонек на могилы близких, и в те ночи, как бы крепко не трещал мороз, они очень медленно (а волосы их были подернуты инеем) ехали с одного кладбища на другое, чтобы издалека заметить пробивающиеся сквозь голые деревья ростки света, которые освещали этот неповторимый одноночный мир, состоящий из фракталов и абсолютно бесконечный. В те ночи не говорили ни слова, их ждали весь год.
И когда два колеса превратились в четыре, и все девочки и мальчики никак уже не помещались в одном месте, с теми мальчиками и девочками, кто остался вдвоем, начало происходить то, о чем другим мальчикам и девочкам никогда не рассказывали, но все равно все было видно. Вдвоем теперь сидели тихо, не хвастались, не подшучивали. Мальчиков стали приглашать в дом. Они нахваливали мамины обеды и беседовали с папой о спорте. И если кто-то из них догадывался выучить наизусть всех олимпийских чемпионов поименно, то сразу занимал верхнюю позицию в списке. В комнатах мальчики и девочки сидели тише мыши. Можно было ходить и прислушиваться за закрытыми покосившимися дверьми, но почти ничего не было слышно. Если только порой обрывок разговора. Неразборчивый гул. И все.
И вот в одно утро настал день, когда все мальчики пришли, и в доме не осталось ни одной девочки. Мама сидела в своей комнате, в уютном кресле для чтения, но не читала, сидела просто так, сложив руки на коленях, а ее муж, который не был отцом девочек, но уже давно пришел в дом, где все они жили, стоял за ее спиной, крепко держал маму за плечи, и они были тихи точно так же, как девочки в своих комнатах, когда приходили мальчики.

Перевод с эст.: Мария Эйнман