Александр Мильштейн (Мюнхен). Аналоговые машины. Фрагмент романа

От автора: Это – вторая глава одноименного с ней романа («Аналоговые машины»). Ранее публиковались: 1. глава «Wunderblock» http://plug.ee/2014/01/wunderblock/ 2. третья глава, «Дыхание локомотива»
http://www.cirkolimp-tv.ru/articles/655/dykhanie-lokomotiva 3. седьмая, последняя глава-эпилог (практически вообще никак, кроме имени героя, не связанная со всем предыдущим): http://magazines.russ.ru/sp/2013/15/19m.html

---

2. Аналоговые машины

Прямо с порога, да. Ну то есть снял ранец — не без помощи мамы, и она начала было помогать ему снимать пальто — как будто он не из школы сам пришёл, а из детского сада привели за ручку…

Славик недовольно проворчал «я сам», забрал руку и самостоятельно вынул её из рукава, после чего громко объявил: «А мы с мальчиками топтали газету с портретом Брежнева!»

Да, так звонко выпалил, с такой гордостью… что не то чтобы разбудил этим криком теперешнего себя — он ведь не спал, он пребывал в полуденном полусне… и вот это донесшееся до него «А мы топтали…!» — вызвало за собой из памяти ещё несколько картинок: старая квартира, молодые родители… при этом Славик подумал вдруг о детстве с такой тоской, что ясно стало, как день: это не о детстве, а о всей жизни… Он открыл глаза, оглянулся по сторонам, взял из колоды, лежавшей на столе, перфокарту и стал испещрять с той стороны, где нет цифр, такими же мелкими, как цифры с другой её стороны, буквами: « …вот уже три года я живу в окрестностях марта в сером здании над магазином «Весна»… пол подо мной уже явно горит… и нога всё время тихонько танцует… со стороны, наверное, кажется, что всё пролетает мимо… со стороны не видно стихов, написанных на перфокартах… но дело даже не в них… дело в том, что пол подо мною горит… я слышу в воздухе сладкий вкус дыма… а пол подо мной потолок магазина… под названьем «Весна»…»

Спрятав карту в карман пиджака, он понял, что его снова тянет водоворотом в семидесятый… как-будто «replay» включился — кнопку случайно нажали, и воспроизведение зациклилось… Может быть, потому ещё, что он вчера нашёл в кладовке общую тетрадь в коричневой обложке, где была старая его попытка-непытка… прозы-непрозы… предпринятая от нечего делать во время командировки в Набережные Челны.

В общем, что-то навеяло, и вот уже он снова сбрасывал там у себя в памяти ранец и объявлял во всеуслышание это «а мы…»

«И всё-таки странно, — подумал он, — в то время как я даже приблизительно не вспомню ни одного одноклассника…. я отчётливо вижу их стопы.

А лиц не вижу, не-а… и не помню совсем, как выглядел фасад школы — всё это стёрто начисто.
И просто удивительно при этом, как хорошо я запомнил этот бег на месте, будто мы тогда не газету топтали, а…» — говорил он себе, открывая папку с квартальным отчётом, или точнее, с его отсутствием… ну каким-то началом, которое было всё-таки положено… Славик вёл сонным взглядом по точечным графикам асимптотических кривых.

«Может, ещё потому, — думал он, — что это был единственный случай… когда я испытал, как говорят в таких случаях… «приступ коллективной детской жестокости»… общего… локотка-коготка… в стайке… да-да, что-то мгновенно передалось по коллектору бессознательного — «ребятам о зверятах»… была такая передача, да… и ведь ни до, ни после я ничего подобного… А впрочем, всё это достаточно очевидно, чтобы теперь ещё и об этом так долго думать, да».

«Лучше подумай вот о чём, — сказал он себе, — то, что я теперь не могу въехать в логику шагающего экскаватора… и скорее всего завалю этот отчёт… есть прямое следствие того, что в детстве… газета с генсеком была первым, что я поломал… ну или порвал, растоптал, да… Я же никогда — ни до, ни после — не рвал и не метал ни одной игрушки, мишки там, машинки… да и книжки — сколько себя помню, паровозик, отцовскую электробритву, как все нормальные дети… нет же, ничегошеньки не растрепал, не распотрошил, не заглянул внутрь… и соотстветственно — не понял.

Ну не хотелось мне знать, что там «унутри», ну вот неинтересно было — как сейчас эти внутренности экскаватора… Так что же ты хочешь – вот и расплачивайся теперь, да.

Однако отчёт надо сдавать, сколь бы близким к нулю ни был твой интерес — включая и материальную заинтересованность… Начальник даже не смог выбить надбавки в связи со всей этой внезапной титанической экстра-деятельностью…

«Главное — это интересная работа, — сказал их шеф, гордый тем, что на этот раз сам добыл договор, — а деньги это фигня. Разве не так?» — и он подмигнул всем со своей «фирменной ухмылочкой», и все… Промолчали?.. Ну нет, кто-то за спиной Славика всё-таки ехидно, хоть и тихо, промолвил: «Договор дороже денег…», — и кто-то в пандан: «Да уж… Ставка больше, чем жизнь».

«Сейчас-сейчас я приступлю, сейчас, ещё секундочку… Ну да, «Правда» или «Известия» с большим портретом Брежнева в раздевалке на полу, как раз там, где были вешалки первого “А”.

Кто-то воскликнул: «Смотрите, Брежнев лежит!» — и захохотал, кто-то второй прокричал: «А давайте его топтать!» — и вот после этого пошло-поехало…

Славик видел перед собой эти маленькие ноги на газетном пятачке, в лихой лезгинке-чечётке втаптывающие Брежнева в пол, толкались, каждому хотелось принять участие, смеялись и долго не могли остановить смех, когда газета была полностью растоптана, и разорвана — кто-то дорывал её клочки, измельчая их, руками.

Клочки по закоулочкам…

Да, все испытали тогда какую-то особую эйфорию, безудержное веселье, чувство почвы под ногами при затаптывании… хотя бы и газеты — но где-то в прапамяти у всех включилось в тот момент что-то такое… Что на месте газеты вполне мог бы лежать, скажем, и сам дорогой Леонид Ильич — если бы мальчики были постарше… А на месте Ильича — в свою очередь — случайный прохожий, которому… ну, не повезло, да.

Т. е., собственно говоря, кто угодно — жертва, добыча как таковая: «кто не спрятался, мы не виноваты…»

И вот этим Славик, видимо, и хвастался в тот момент: сообщая новость, он давал знать своим родителям, что хоть они его ничему такому не учили («Мы тебя этому не учили!»), а вот он всё равно это узнал.

Да-да, наверное, отсюда и взялась тогда эта гордость — прямо с порога, сбросив ранец, сообщить, что растоптали, порвали… А то, что это был именно Брежнев, не имело значения, ну подвернулся под руку, то бишь под ногу… Или?

Нет, неправда. Он бы не стал это с гордостью сообщать, ну что вы… Это никому не говорят, скрытное, древне-волчье, это не говорят своим родителям с человеческой стороны… нет-нет, и ведь даже в чьих-то криках… Славик теперь не помнил, чьих именно… да он и вовсе не помнил лиц, имён — только безымянные босоножки, топчущие лицо Брежнева, деревянный пол школы… И снова перед его глазами шли графики, напечатанные АЦПУ, по которым «кровь из носа», как сказал шеф, нужно сделать до завтра хоть какие-то выводы о стабильности системы управления… шагающего экскаватора, чёрт бы его подрал, да.

Разве что уже во время перестройки, гласности и ускорения… и чем дальше от того момента, когда не газета под ногами, а единая льдина — раскололась, и каждый поплыл, стоя на своём…. фрагменте… Да, вот тогда, если разговор заходил о том глубокодонном — застойном — времени, Славику вспоминалось «топтание» (не до занудности подробно, конечно, как сейчас, а просто как «факт биографии»), и он тогда устало, как от мухи, отмахивался от чересчур рьяного собеседника: «Да какая там была, к чертям собачьим, идеология, коллега… Мы жили не в истории КПСС, а в фарсе… Если мы в первом классе в семидесятом году…»

И вдруг Славик вспомнил, что было дальше: немая сцена в прихожей, но главное — взгляд отца, и вот от этого взгляда — брошенного на него из прошлого, из такой глубины памяти, что… Славик почувствовал необходимость встать и пройтись по коридору, м. б., выкурить сигарету, стрельнув у кого-то в соседней комнате, хотя это могло обойтись ему в рубль — если начальник увидит… Они поспорили с шефом, когда Славик бросил… Но если на другом этаже, то и не увидит… Хотя шеф и туда заглядывает, он там часто бывает у конструкторов… Но если выйти из здания… точно рубль не придётся платить.

Но для начала Славик вернулся в комнату, снял пиджак и повесил на спинку стула. Старый проверенный метод — пиджак висит, значит и хозяин его на работе, где-то в здании, в курилке или зашёл в другую комнату. Однако теперь уходить сразу было бы как-то немного странно — заметно… Встретившись взглядом со старшей научной сотрудницей Клавдией Петровной, Славик пожал плечами и сказал: «Жарко». «Да? А мне наоборот, — сказала она. — Чайку надо выпить».

В чайнике, очевидно, не было воды, или была на самом донышке, и Клавдия Петровна хотела было попросить Славика — мужской туалет был на их этаже, а женский на следующем… но махнула рукой, улыбнулась: «Ладно, пройдусь», — Славик кивнул и как бы углубился в распечатки, а Клавдия Петровна вынула из помятого «неизвестными силами в ночи», как она говорила, железного чайника кипятильник, положила его с негромким стуком на деревянное сиденье стула, на котором никто никогда не сидел, кроме этого, в буквальном смысле, а не переносном — чайника, ну да… который она взяла, стало быть, и, тихонько покачивая руку с ним, пошла по воду.

Славик подумал, что это и в самом деле уму непостижимо… кто мог так помять чайник — явно не в рабочее время, да хоть бы и в рабочее… такое впечатление, что его носили в цех (во дворе НИИ был настоящий цех со станками и всем необходимым для опытов над гидродвигателями и насосами — оборудованием), и там кувалдой, что ли, или прессом… И вдруг у Славика мелькнула абсурдная мысль, почему-то показавшаяся, тем не менее, самой правдоподобной: Тихонов!

Тихонов, да, для каких-то своих очередных опытов над железным сердцем, или точнее, клапаном, который он изобрёл уже, наверно, сто лет назад, попутно помял их общий чайник… со свистком.

Тихонов был изобретателем со стажем, но в отделе занимался совсем другими вещами, не им изобретёнными… т. е. теми же, что и все — насосы, двигатели, системы управления — железо, никак не связанное с людьми, по крайней мере, внутренне…

Т. е. люди находились впоследствии внутри железа, ну или где-то рядом.

И, стало быть, только в нерабочее время… Хотя нет, иногда в рабочее — когда ситуация позволяла… Тихонов продолжал работу над гидравлическим мехнизмом, который должен был быть помещённым не снаружи, но внутрь сапиенса, ну такое у него было особое «хобби», с согласия начальства, конечно, которое вот только что не могло выбить деньги под этот проект, найти договор… а так — пожалуйста, начальство не мешало осуществлять свой проект параллельно с основными обязанностями и не в ущерб им.

Тихонов ни с кем почти не общался, отчасти потому, что вообще был не очень общительным человеком, отчасти же оттого, что слишком дорого ему было его время, и если выдавалась минутка, он доставал из стола ноу-хау и шёл с ним в цех, или что-то там молча подкручивал прямо за письменным столом.

Железный клапан будущего железного сердца он хранил там же, в боковом — из которого вынул все выдвижные — ящике, запирал его на ключ, был строгим, молчаливым, пунктуальным и не очень молодым уже человеком, так что такое только мне могло прийти в голову, — думал сейчас Славик, — что Тихонов мог искорёжить наш чайник… это ж надо до такого додуматься… это потому, что я сползаю в какую-то… прослойку между реальностью и неизвестностью…

Славик оглянулся и увидел, что Тихонова в данный момент в комнате нет, но люди вообще-то есть, и не один человек…

Помимо него в комнате обитали ещё пять человек, или даже шесть, Славик не помнил, сколько в точности, и даже не в данный конкретный момент, а вообще там «прописано».

Во взгляде отца не было ни испуга, ни злости, нет, Славик увидел сейчас там скорее… что-то среднее между мягкой и слегка насмешливой улыбкой — «эх ты…» — и тем, для чего было когда-то клише: «слегка поморщился, как от лёгкой зубной боли».

Отец перевёл взгляд на маму — маму Славика — и, может быть, тихонько пожал плечами, как бы спрашивая её: «А что ты об этом думаешь»… и снова посмотрел на сына с той же немного грустной и как бы слегка озадаченной улыбкой.

«А ты знаешь, что он воевал? — сказал отец. — Он фронтовик… И вообще говоря… не такой уж плохой человек».

В последних словах Славик теперь не был бы уверен — в смысле, что отец их тогда произнёс, столько лет прошло… Но вполне вероятно, что запомнил он точно: ведь всё-таки ребёнок, с которым надо говорить всё-таки… так, чтобы у него не было… Нет, ну шутки шутками, но не было никаких проблем, да… время не сталинское, конечно, но всё-таки, всё-таки…

И вот из-за этого слова — «человек» — которое Славик… был полностью уверен, что отец произнёс…

Славик был теперь уверен и в том, что отец произнёс и слова «не плохой».

Потому что это «человек» было произнесено точно, оно ведь как-то его прико… нет, оно его просто прОкололо тогда, это слово, да… ну как-то стало сразу неудобно, весь пафос сообщения — «Мы топтали-мы топтали…!» – как-то мгновенно выветрился, и Славик забыл всё это тогда же, в тот же день и в тот же час, да, просто забыл, и всё, не полностью, но на долгие годА.

Очень долгие, потому что даже когда его послали в командировку в этот самый Брежнев, он ни разу не вспомнил растоптанную газету с портретом, притом что городу оставалось носить это имя ещё какие-то месяцы, если не дни, или там недели… и оно таким образом — название — было, что ли, акцентировано в сознании… «жителей и гостей нашего города», да.

И сейчас, подумав ещё немного, он решил… что слегка укоризненный взгляд отца был в тот момент вызван не «советской этикой», а, скорее, вневременной эстетикой… из-за которой, кстати, отец не стал вступать в партию, когда ему это настоятельно рекомендовали для его же блага, чтобы его можно было повысить до начальника отдела… да и вообще, всю свою советскую жизнь (а постсоветская была совсем недолгой: инфаркт, и рана ещё совсем свежая — заметим, что ещё и поэтому так неумолимо это пристутствие отца во всех воспоминаниях, которые прошли перед Славиком 22-го марта 1989-го года) отец по вечерам после работы, лёжа на диване, вынимал из ящика, или точнее, из ниши, которая была в продолговатом полированном ящике, параллельном диван-кровати — туда, в этот ящик складывалась постель, такая конструкция… и вот он брал из этой ниши подаренный ему сотрудниками на какой-то юбилей — на тридцатилетие, кажется, — приёмник «ВЭФ-202».

Половина панели «вэфа» была похожа на мелкую тёрку для овощей.

Славик водил тогда по ней пальчиком чисто машинально и запомнил навсегда это ощущение… тактильно… «…а внешне она напоминает железную перфокарту, — подумалось сейчас, — хотя свет там, если и пробивался, мигал… то выше, а не там, где были дырочки «тёрки»…»

Поднимаясь вверх — по панели, легко беря маленький чёрный барьер, палец как будто ступал на ровный лёд, скользил, да… и вот там взгляд различал, если было не совсем темно… или если было темно, но нажат был указательным пальцем другой руки никелированный пупырышек, включавший подсветку, — там, на верхней части передней панели, как подо льдом, взгляд различал названия городов.

Там были и Харьков, и Таллинн, и Киев, и Ленинград, и Москва… и где-то между ними — в их цепочку — затесалось почему-то название… не города, а страны… правда, маленькой, но всё равно — страны-страны, причём другой, совсем другой страны: «Люксембург» — там было написано, и это был этакий… «тонкий намёк на толстые обстоятельства», как тогда говорили… намёк, да, нанесённый на стекло в качестве тайной рекламы, что ли, коротких волн, ну да.

«Заядлый радиолюбитель», как тогда говорили (вообще, не только о нём то есть) Игорь Михайлович Сосновский, улёгшись на диван, стоявший в бетонной нише, брал чёрно-серебряный параллелепипед, стоявший в нише деревянного параллелепипеда… и вот там, как бы в глубине всей кубически-матрёшечной реальности… поворачивал ручку громкости, которая одновремнно была и выключателем.

Раздавался тихий щелчок, и после этого, как будто, приоткрывалась форточка во вьюжную ночь.

О, как он выл, этот эфир застойного времени… в диапазоне коротких волн, отражавшихся от ионосферы…

Отец Славика крутил ручку медленно и осторожно… и обычно довольно быстро находил посреди завываний что-нибудь членораздельное: «Говорит Голос Америки из Вашингтона…» или «…радиостанция „Свобода“», да, и вот однажды, когда они уже переехали на другую квартиру и Славик ходил там в четвёртый класс… Он, т. е. Славик… Славик-Славик, да — вдруг отодвинул стул, встал из-за стола и быстро подошёл к нише, где на диване лежал его усталый папА, слушая, как всегда, чей-то «голос».

Славик даже открыл уже рот, чтоб сказать: «Как ты можешь! Это же… Мы же советские лю…», но… сам не зная, почему, проглотил слова.

«Что, Славик?» — спросил отец, приглушая звук и наклоняя приёмник немного вперёд, как будто забрасывая удочку (антенна была тогда уже немного гнутой и телескопическое сложение или выдвижение её было каждый раз не совсем быстрым делом)…

«Да не, ничего, — сказал Славик, — я так… Я сам решу эту задачку… я вот понял уже, как…» — повернулся и пошёл к письменному столу — где, как казалось ему сейчас, он пребывает и поныне.

Ну потому что её нет, он её просто выдумал, это же ясно, да, зачем это ещё здесь объяснять… и в то же время есть и до сих пор её все и решают, хотя нечего там решать — там зеро, зело Ничто… Ну или окей, ионосфера, разве что ещё, да.

Впрочем, как раз сейчас… сейчас-сейчас, да… за спиной Славика… для начала диван, на котором лежит его отец… а потом и письменные столы его — Славика-Славика — всё ещё как бы сотрудников, один за другим… превращаются в нечто другое.

Что именно? А, whatever…

«Откуда мы знаем, что стулья за нашей спиной не превращаются в кенгуру?» – думает Славик. – говорит… Расселл? И показывает…»

«Расселл-Раселл… да не тот, что придумал решающий усилитель… для аналоговых машин, чёрт бы их все подрал, а тот что чайник придумал… ну да, чайник для чайников… но наш-то чай не на орбите… а за спиной… вода вскипела, и свист уже перешёл в скрип… стула Клавдии Дмитриевны, или дверцы… Тихонова… в будущее, где парубки с моторными сердцами… или моя – в прошлое… где скрипящая обувь… с которой всё и началось, этот лепет… сны детворы… ну-ну, ещё одно решающее усилие… и мы перейдём от безотчётного к отчёту, наконец».

Всё же тут надо кое-что объяснить, вынеся из кавычек.

Хотя стоит ли? Всё равно мы не будем вдаваться в детали, как если бы писали производственный роман. Ну, потому что Славик на работе в НИИ последний день, и вся эта «техника на грани фантастики» в наш рассказ попадает вообще-то постольку, поскольку… можно сказать, что она стала своебразной «катапультой», которая его оттуда и выбросила.

Но не будем забегать вперёд, да… и вот в двух словах, всё-таки, об этих заглавных машинках. Славик столкнулся с ними впервые довольно-таки рано, ещё в средней школе, ну у них была там своеобразная средняя школа, одна такая в городе, продвинутая сразу и по части математики, и по матчасти.

У них имелось там в сердцевине здания школы такое застеклённое пространство, часть коридора, холл, да… где была такая лаборатория — там стояли вот именно аналоговые, АВМ, серийный номер такой-то, да, похожие на обычные осциллографы, столы, плоские платы, на них школьники решали дифференциальные уравнения, даже не зная ещё толком, что это такое, да и вообще — что есть дифференциал, что есть производная, что есть предел… Но весь этот процесс — решения уравнения на АВМ — выглядел как раз по-детски просто: необходимо было соединить в определённой последовательности разноцветными проводками клеммы элементов — «интеграторов» и «сумматоров» – и всё, собственно, возникала временная электросхема, ток в которой соответствовал искомому «Х», и решение уравнения школьник видел тогда прямо на маленьком круглом экране в виде зелёной, грубо говоря, синусоиды.

Славику попалась задачка, которая называлась «скрипящая обувь». Ну потому что его уравнение описывало так называемые «стоячие волны», а этот эффект — «со страшным скрипом сапоги…» — как раз и вызывался, как оказалось, «стоячими волнами», или «автоколебаниями» в системе. Преподаватель увлёк Славика преамбулой, заодно и… за десять минут объяснив ему всё про дифуры (по крайней мере, с постоянными коэффициентами), Славик-Славик зажёгся от такого ускорения мыслительных процессов, да… но потом он… «потыкав-повтыкав»… несколько занятий кружка (два раза в неделю, что ли) проводками в клеммы… как-то быстро к этому охладел, да, зелёные зигзаги не возбуждала больше ни воображение его, ни любопытство.

Ну, он плохо понимал на самом деле, что ещё можно ожидать от этой машины, каких там ещё аналогий… И вот теперь, уже на работе, испытывал то же, по сути, недоумение.

Задача была на самом деле похожая, да, — только система больше и сложнее в сотни тысяч раз, вот и всё. Да, это теперь уже на самом деле всё, что можно рассказать о «скрипящей обуви» в его — Славика — «бэкграунде»… И больше мы не будем повторять «матчасть», нет-нет, только чтобы разве что плавно вернуться в образный мир нашего героя, чтобы не разрывалась производная функции, хоть это и не производственный роман… чтобы Славки выскочил оттуда плавно, а не через окно, что было бы, может, и круче, такое начало, но, имхо, смахивает на махинацию… ну, или просто для красного словца, если угодно, скажем, что теперь в функции Славика входил расчёт уже «не обуви», но того, кто в ней шагал, — Славик таким образом пошёл на повышение, ну да, и вот, короче говоря, тень этой вышагивающей махины заставила его сейчас вжать голову в плечи — отнюдь не фигурально выражаясь, теперь уже нет, да.

Славик, прикрыв рукой глаза и опустив веки, увидел… Взгляд его то есть выхватил в темноте рядом с ним нечто из сухого серого дерева, и вот это что-то похожее в первый момент на скелет низкорослого, но длинного животного, таксы-мутанта… Но через секунду он понимает, что это просто деревянный топчан.

То есть поперечные жерди и продольные доски, сбитые гвоздями, ржавые шляпки которых… сейчас не видны, нет… а доски сухие и как бы морщинистые, окончательно Славик их распознаёт уже на ощупь.

Доски-доски… похожие скорее уже тогда на какие-то мощи, а не на кости… сухие доски то есть… по ночам, впрочем, слегка вогкие — море в десяти шагах, и влажность воздуха очень большая, да и брызги от волн долетают — во время штормов, во всяком случае, — не только до топчанов, а — аж за железнодорожную насыпь… Сейчас и здесь то есть полный штиль, но Славик, как-то проходя мимо с родителями, удивился листьям за изгородью того домика, что возле жд-моста, — сплошь жёлтым, как будто в саду уже осень, и в этот момент открылась калитка, вышел хозяин и, перехватив взгляд, сказал, что листва пожелтела весной, не успев как следует распуститься.

«От морской воды», — сказал он. «Вы поливаете сад морской водой?» «Не мы, а море! ШтормА наши осенние, а на этот раз и весенние, семибалльные — почти цунами… Знаешь, что такое цунами? ТопчанЫ с пляжа все унесло прям в открытое море…» Славик хотел спросить, а что же тогда там стоит сейчас… Но его больше интересовало: «Ваш сад затопляют волны?» «Нет. Хотя было и так, но то один раз, несколько лет назад — и автомобили тогда унесло в открытое море, не то что топчаны… Но каждую осень-весну, когда шторма идут, брызги от волн долетают так, что дождь солёный хлещет прям на нас, виноград в этом году весь пропал…»

«Изабелла, — сказала мама Славика. — Виноград — «изабелла», да?»

Славик наш… Он, что ли, уснул? Да вроде нет… Хотя можно и так сказать, «уснул», почему бы и нет, чтобы не тратить лишних слов на описание тонкого слоя между… Чем?

Да нет, какие там молот и наковальня — в цех, с тех пор, как он получил это техзадание, он ни разу не ходил, там нечего ему делать, и слой, в котором он сейчас застрял, скорее… ну да, между мороком и морокой — тонкий слой, да, в котором он сейчас колеблется, и где живо это… эхо застоя, стоячие волны, whatever.

Можно было бы сказать и совсем коротко, оправдывая появление тут этого «моря как морока»: «офисный планктон», но только тогда ещё не было никакого офисного планктона, давно ведь всё это было, да, «столько воды с тех пор утекло», вестимо…

Короче говоря, как стулья и конгруэтные им кенгуру — точно так же, рядами — стоят теперь за спиной Славика топчаны, которые, по словам хозяина домика за мостом, унесло за седьмой вал, однако весной, или осенью, вероятнее всего, снова прибило к берегу, выбросило, сбило по новой, волны, молотки, или что там… Или просто бред — вот это всё, что мы тут зачем-то стенографируем, попав в прошлое тысячелетие через голову… героя, так уж занесло нас, бывает.

Хотя вообще-то при дневном свете видно, что топчаны на самом деле сколачивали заново, так что пусть стоят, где стояли. Но откуда дневной свет? Здесь, однако, темно. Но, в общем, топчан, на котором лежит Игорь Михайлович Сосновский, стоит на берегу, а не, скажем… Т. е. мы, по крайней мере, уже точно не скажем, что он там плавает в открытом море, нет.

Это именно что «топчан», древняя береговая мебель. Были ещё «лежаки», а может, и сейчас где-то есть, но нам тут больше пока не надо аллитераций, не лежат Сосновские, отец и сын, на лежаках, нет, и не топчется на топчане Славик (или всё-таки — я? Но почему, как что, сразу косой… а может, это вот вы, например… Я как раз подумал, а не писать ли всё это от второго лица, может быть, кстати, так было б и лучше… как-то правильнее, да… но чтобы не застрять ещё и в этом выборе лица, в примерочной… нет, текст и так очень вязкий… нет, пусть будет как есть: Славик-Славик, Вячеслав Игоревич, Сосновский, если угодно, мнс, да), как он это делал в раннем детстве, согреваясь после морского купания, пока мама не набрасывала на него махровое полотенце, ну да.

Лежаки дают в прокат, а потом сдают обратно, ночью их на гальке нет, они ночуют на бетоне под навесом, стоя, связанные цепью или проводом… ну разве что иногда, ну да, тут и там, валяются у кромки прибоя, потому что некоторые ленятся их сдавать, залог им не нужен, «богачи», буркнул старый Сосновский, когда однажды поехал на юг, т. е. дед Славика Семён, о котором тоже ещё будет речь, ну да.

Так что в плавание они наверняка пускаются чаще топчанов, лежаки, — их даже лёгким прибоем может вынести… Да, но чего здесь точно нет из мебели, так это столов, столы эти –
не серые, как топчаны, а желтоватые и такие же точно стоеросовые… мелькнули на морском берегу только в первый миг и сразу исчезли… И вот же: «Я Наташе пишу, что секрет
чернокнижья —
делать то, что без умысла делают все.
Например, я глаза закрываю и вижу
не засиженный стол, а прибой в Туапсе…» — вспоминает отнюдь не спящий, несмотря на всю эту нашу и не нашу считалочку, — наш с вами герой то есть, да, вот эту вот строфу из «Спекторского», проборматывая тихонько, как бы чтобы… то есть самому понять, что с ним сейчас, вообще говоря, происходит.

То есть здесь и теперь, да. Поиграем, как говорится, в такую игру — вы же не против? Представьте себе… Здесь ведь неплохо: Юг… Ну т. е. не совсем Туапсе, но где-то так близко… что можно даже сказать «горячо». Если бы не сумерки, причём поздние, и галька уже не раскалённая, а едва тёплая — Славик, опуская руку, касается гальки.

Тепло, да.

Посёлок между Туапсе и Сочи, но не Сочи и не Туапсе… и не Лазурный берег, нет, и не Люксембург, скорее всего — это Лазаревское… Или Лоо?.. Во всяком случае — это «тепло».

Да, и прибоя здесь нет. Здесь и сейчас то есть полный штиль. Несколько минут пляж ещё виден и нет ощущения, которое будет минут через пятнадцать-двадцать — что сразу за краем досок не чёрное море, а чёрный материя… пока что есть, по крайней мере, видимость того, что вокруг тварный мир, и дело тут даже не в луне, часть гальки оч. светлая, часть тёмная, плюс тени, которые отбрасывают крупные валуны, жерди топчанов, доски навесов.

Да, и какой-то фонарь из-за спины, очнувшись ненадолго, вырезал конус… и светит теперь, как та фара — лунохода, да… Или когда вас сканируют на УЗИ — на выбор… Нет, всё же скорее как «инопланетный пейзаж», да… во всяком случае, то, что возникало в сознании Славика при этих словах до снимков НАСА… нет, ну привет, приехали… тогда уже были снимки… но не с таким же разрешением… В общем, похоже на поверхность какой-то далёкой, и даже не Земной, спутницы, да, пепельное такое свечение, маленькие кратеры… и свет ещё и как в планетарии, харьковском, который в бывшей синагоге, только снизу — свечение, а не из-под… купола, и вспоминается при этом главный, по сути, вопрос человека эпохи застоя: а есть ли жизнь на других планетах? И как раз в этот момент — когда в голову приходит эта мысль, т. е. что на этой планете уж точно нет и не может быть никакой жизни, один из камней приходит в движение.

Это ёж, конечно, ну а кто ещё здесь может быть — в том здесь и сейчас, где Славик ходит вместе с отцом «дышать перед сном морским воздухом» (а мама ждёт их «дома», т. е. в комнатке, которую они снимают из года в год, заранее звонят хозяевам из Харькова, ещё в мае, ну да, от добра добра не ищут, нет), здесь почему-то «море ежей», как они говорят, Сосновские то есть, приходя домой… Море — в смысле «тьма». Т. е. ежи по ночам ходят на море в массовом порядке. Не купаться, нет, и не за «лунным загаром», как смеётся мама (не над ежами, а над мужем и сыном) из-за того, что они ходят к морю слушать музыку. Тогда как ежи, они просто так — бесшумно пошастать в темноте между ножками топчанов туда и сюда, и ближе к самому морю, может быть, поживиться крошками, которые днём посеяли пляжники… Что, ежи как-то странно… на фоне моря? Это правда, да… Но они же приятнее для взгляда, чем, скажем… нет, даже не крысы… а если бы тут бегали, например, пусть даже чёрные, но — с красными гребнями — петухи, да?

А приём здесь отличный — эфир прямо-таки перенасыщен и напоминает на ощупь то, что нельзя пощупать, как математическое понятие, — «полное пространство» (напоминает, конечно, тому Славику, который это всё видит ретроспективно, на одном сеансе с вами-с-нами, то ли в синагоге, то ли в планетарии, да… а когда он там лежал мальчишкой, он ещё не знал определение, поэтому повторим всё же основы мат-части, самый последний раз, да: «пространство называется полным, если в каждой точке его существует предел»), потому что волны моря не чинят волнАм эфира никаких препятствий, ни длинным, ни средним, вот только «голоса» здесь не ловятся — «голоса из-за бугра», хотя вроде и нет тут никакого бугра… только морской простор, ничего святого — для советского человека, по крайней мере… но они всё равно не ловятся — потому, что в маленькой «Селге» отца Славика нет коротких волн.

Славик видит сейчас разобранный приёмник, схему приёмника… и понимает, что это за аналогия, в каком-то «таёжном уголке сознания», но всё-таки понимает, да, что всё это воспоминание о «радио-днях», точнее, ночах, с отцом на него «нахлынуло» — воспоминания, они же могут запоздало… как те волны — на шпалы… Скорее всего потому, что система, которой он пользуется сейчас для анализа гидравлики экскаваторы, изначально была создана для расчёта электронных и радио-, а вовсе не гидравлических схем, да.

Колебательные контуры, ёмкости-индукции, по которым течёт не жидкость, а ток, да, вот так, ток — течёт… а потом уже, просто поскольку уравнения аналогичные, систему их кто-то сподобился перевести на другой язык, ну т. е. вместо уравнений Максвелла и Ома — уравнения Навье-Стокса и Ньютона, да, и течёт там теперь вот именно жидкость, а не ток, т. е., по сути, программа, которой пользовался Славик, представляла собой гигантскую, ну как бы «оцифрованную», что ли, целиком, АВМ, да.

Которую засунули… не туда, куда вы подумали (ну простите, это уже правда последнее, что можно сказать о матчасти, ещё две секунды, да), а просто внутрь ЭВМ, да, ЕЭС1036, и теперь её элементы Славик соединял — совсем как в детстве мы это делали, вы же помните, такой детский конструктор… Который он, в отличие от вас-нас, никогда не собирал (ну или разве что, решая задачку о «скрипящей обуви» в школе, он несколько наверстал упущенное, но всё равно не догнал вас), и теперь делал то же самое, но не проводками, похожими на шнурки от ботинок… а операторами языка программирования высокого уровня… Ну т. е. это блочная такая была программа, или, как сказали бы сейчас, «виртуальная аналоговая машина», как-то так, да.

Кто-то — ну то есть тот, кто её впервые применил, переписав немного коэффициенты, для расчёта не электрических схем, а вот именно — гидравлики, защитил на этом деле докторскую, да? И было много публикаций, естественно, и шеф, или его зам по фамилии Логановский, ну, где-то они вычитали, что ли, в каком-то «Вестнике машиностроения», после чего шеф как-то весь зажёгся, поехал на Волгу, выудил там это чудо природы, эту «систему-ниппель», по его словам, работающую, «как детский конструктор», «т. е. вообще сказка», — сказал шеф и вскоре подписал договор со Свердловским заводом, где делали шагающие экскаваторы, на «уникальное» в своём роде исследование.

Азартно потирал руки, считая, что теперь его отдел может создавать имитационные модели вообще чего угодно — вот весь шагающий экскаватор можно теперь засунуть прямо в ЭВМ, да-да — туда-туда, «в качель», целиком, не мелочиться, а там уже его испытывать в любых режимах, этот призрак экскаватора, что угодно заставлять делать… Ещё и пари заключил — шеф Славика, о да, это был тот ещё любитель заключать пари… Нет, не «сигарета — рубль», то другое пари, а здесь Геннадий Трофимович поставил серьёзные деньги, ну, типа «коньяка» — на Славика, как на лошадку, да.

Ну т. е. на то, что Славик посчитает «всю эту петрушку» к марту-апрелю-максимум…

«К мартобрю, бля», — подумал тогда наш Славик-Славик… но вслух не произнёс, нет.

Ну вот, в общем, шеф с Логановским поспорили, а бедному мнс-у оставалось — что?

Да, вот именно, только пожать плечами, глянуть на начальников… как бы с лёгкой укоризной: «Геннадий Трофимович, вы меня переоцениваете…» — да и «разбить руки», как говорится… Ну а что ему ещё оставалось делать.

Вот, а тут, в «подсознательном» героя, если угодно… В общем, где-то там имело место быть такое как бы… «обратное проектирование проектирования» (reverse engineering of engineering) — назад к её истоку, т. е. к радиотехнике — ради расчёта которой она изначально и предназначалась, система эта, переделанная впоследствии для расчёта гидравлических схем, ну мы уже всё это вроде бы объяснили, простите. Всё, это уже точно пошло не наше техзадание, да это задание вообще и не тех, и не этих… это просто чья-то инерция мышления, да… а по сути — ничья, 0:0, да.

Так вот о радиотехнике, которая возникла здесь и сейчас, м. б., и правда потому что. Или точнее, это самое «здесь и сейчас» и это ночное пространство возникли из-за радиотехники.

В общем, доскажем тогда уже про техническое оснащение: насколько нам известно, сюда, т. е. на берег моря, отец Славика никогда не брал с собой ВЭФ-202. Во-первых, берёг, как и вообще все вещи в семье, жившей в инженерной бедности, или точнее, безбытности, не считая, во всяком случае, это бедностью: «машины у нас нет, но зато каждое лето мы месяц на море» и всё в таком духе.

Берёг (как и «выходные» туфли, костюмы — почти весь переживший хозяина гардероб), а кроме того… так много всего надо брать с собой в отпуск с семьёй, «дикарём», куда ещё ВЭФ тащить.

Чаще всего Игорь Михайлович оставлял ВЭФ дома и снова брал с собой маленькую походную «Селгу», которую носил на море на тоненьком ремешке через плечо.

Или Славик её носил так, днём, подгоняя ремешок, а ночью отец, или точнее — вечером, уже отец — слушая «Селгу» на ходу, хотя чаще всего на ходу они разговаривали, а придя на море, как правило, молчали, смотрели на звёзды — многие падали, меториты, да, под ночную музыку, так точно… «Селга» почти всегда была в кожаном чехле с дырочками, напоминавшем Славику что-то военное — кобуру с портупеей, которые он никогда не видел вживую, только в кино, но откуда-то знал, что пахнут они так, а не иначе… Когда «Селгу» «раздевали», чтобы поменять ей батарейки (хотя батарейки на море жили долго, самозаряжаясь днём от солнца), под чёрной толстой кожей оказывались удивительно ярко-красные бока, запах тёплой пластмассы, а спереди «Селга» была с золотистой, или нет — бронзовой, и ещё более мелкой, чем серебристая у ВЭФа, — «тёркой», да… Она Славику внешне вообще нравилась больше, чем ВЭФ, может быть, ещё и потому, что тот весь год тускло маячил из своей, будто на спецзаказ сделанной для него, деревянной будки… А может, и не будто — а что ещё там могло стоять, кроме приёмника? — для телевизора место было явно неудобным… Из своей ниши то есть, в полированном ящике при кровати… тогда как «Селга» глаза не мозолила и голос не подавала, а тихо лежала весь год где-то глубоко… в одном из отделений «стенки» в гостиной.

«А так вообще-то «ВЭФ», — думал Славик, — был, по-своему, можно сказать, стилен… и не так уж угловат, да… как, скажем, «Океан», о котором мечтал отец, потому что тот был мощнее — звук, динамики побольше, но даже не это было главное… какие-то там были совсем уже короткие волны, т. е. меньше шестнадцати — тринадцать, кажется, метров, да…

Или тринадцать были только у «иностранных моделей»?.. Смысл же был в том, что на этих волнах ещё легче ловились «голоса»… А в «Селге» коротких не было вовсе — только длинные и средние, вот «голоса» и не ловились, хотя на море, знаете ли, иногда и рак свистнет, или там краб… вот и «Селга», посвистев-поверещав, начинала иногда там и вещать, да. «Selga” в переводе с латышского означает «открытое море», кстати, а там уже и океан… Ну да, волны… Но, наверно, на средних волнах тоже работали какие-то «голоса», хоть и редко… крайне редко — и Славик запомнил это потому только, что ёжился тогда — ему казалось, что кто-то в темноте сидит и видит, как они слушают антисоветчину.

Он теперь был не уверен, что так оно и было, и не достаточно разбирался в радиоэлектронике, чтобы сказать задним умом, могла ли «Селга» тогда поймать какую-нибудь «немецкую волну», или что там могло быть тогда на Юге, да.

Хотя может быть, «голоса» всё-таки вещали тогда и на средних или длинных…

А в следующий момент Славику — всё ещё сидевшему за столом, покрытым распечатками и белыми листами А4, а также перфокартами цвета беж, — «рабочий хаос», на который всё это время он вот именно что закрывал глаза, — так вот, казалось сейчас, что один раз отец всё же ухитрился (несмотря на протесты мамы) захватить в отпуск «ВЭФ», и это его он слушал в тот вечер, когда Славик тревожно вглядывался в темень, а отец был поразительно беспечен, кстати, в этом смысле, да. Как будто шестидесятые — которые наш Славик — как бы и «дитя оттепели», но слишком уж малое оно тогда было, это дитятя… и ничего не запомнило, и «шестидесятые» как бы провели такую грань, наклонную черту в отношении степеней свободы — отца и сына, да, и вот этот «сын служащих» сейчас в памяти ясно видел, как отец слушал «Голос Америки из Вашингтона» «в открытую», то есть прямо на причале, или, там, у волнореза — опершись спиной о тёплый бетон.

Даже ещё не стемнело как следует, вокруг есть люди, совершающие «вечерний моцион», как тогда говорили… а он с этим своим «ВЭФом» тут ловит чёрт знает что, как ни в чём не бывало, антеннка-удочка серебристо и нагло блестит, гнутая, — он же, Славик, её и согнул когда-то, нет, не из вредности, и не ломая, а просто случайно, упал-уронил… и беспечный рыбак простит, и начальник заставы, а как же… Славик был уверен то есть, что это ему сейчас не привиделось — «какой пример он подавал детям…»

Хотя в основном они с отцом слушали ночью у моря — музыку, а между песнями, или там «инструментальными композициями», из приёмника говорили совсем не запретные, хотя и непонятные голоса — на румынском, болгарском… Албанском? Скорее уже тогда на турецком…

Хотя на турецкой волне отец долго не задерживался, ну так, немного восточной музыки, чтобы получше почувствовать себя не здесь и сейчас… минуту-две, и хватит, да, всё это здорово, конечно, восток-исток, ислам-ориент… но слишком уж она чужая, эта музыка… И вот уже снова из приёмника льётся «Серенада Солнечной долины», долетая из Румынии…

А по дороге домой — когда они переходят через железнодорожные пути и неторопливо движутся сквозь чёрный тёплый посёлок — отец тихонько рассказывает Славику о героях джаза: Бенни Гудмен, Гленн Миллер, Диззи Гилеспи, какие-то сказки о них то есть — мальчику на ночь, например…

«Нет, — сказал себе Славик, вновь закрывая глаза, — о том, что Юрий Андропов — это Гленн Миллер… отец тогда не говорил, нет-нет… это потом, где-то вычитав, типа в «Совершенно секретно»… и мы долго потом смеялись, но это потом-потом, много лет спустя, тогда же, в семидесятых, Андропова вообще не было… ну или было что-то такое… белесое пятно в темноте… да, пятна выгоревшей травы светлели среди ночного посёлка — когда мы шли сквозь ночь, и отец, молодой, в шортах, в клетчатой ковбойке… Ну какой Андропов…»

Нет, Славик смутно сейчас припоминал вроде бы… какие-то другие отцовские истории про автора «Серенады Солнечной долины», про ноты, которые тот якобы взял с собой в последний полёт, про экспедицию, которую фанаты, которых тогда ещё называли «энтузиастами», снаряжали на поиски самолёта, лежавшего где-то на дне Ламанша, — с единственной целью найти последние ноты Миллера…

Может быть, это была и правда… хотя Славик никогда не понимал, т. е. даже в детстве, как это ноты могли не раствориться в морской воде, чернила растечься, т. е. вот именно не — растечься, да… даже если это были не чернила, а типографская краска, сама бумага ведь в соляном растворе… но на мостике он не переспросил у отца, а сейчас понял, что есть у него ощущение… такое непроявленное, да… которое невозможно было бы не только ретушировать, но и проявить, наверное — сразу засветится, даже в тёмной комнате… ну что отец как-то тогда проговаривался о том, куда уйдёт потом, т. е. когда станет невидимкой… При этом и музыка, и даже просто само это название — «Серенада солнечной долины» — у Славика прочно ассоциировалось ещё с детства не с солнечным, а вот именно с лунным светом, т. е. ещё до того, как он узнал про все значения музыкального термина: «Селенада», — говорил он совсем маленьким… Да, и вот туда, наверное — где ноты растворились, но это не мешает им звучать в открытом космосе, нужно только включить маленькую «Селгу», посмотреть на рябь лунной дорожки, т. е. туда, где танцуют твист-шейк человечки в блестящих костюмах на чёрном фоне.

И тут он снова вспомнил тактильное ощущение на кончике пальца, который скользит по железной части панели ВЭФ-202 — по «тёрке»… и подумал, что это теперь… нет, не перфокарта, нет-нет, это… больше похоже на книгу для слепых, со шрифтом Брайля, найденную в памяти, в глубине всех ниш… Да-да, это с её помощью, только благодаря ей то есть, он сейчас и «считал» всё остальное, увидел эти картинки — сны выключенного радиоприёмника.

«Если Андропова принимали за Миллера… — подумал он, стараясь немного развеселить, что ли, себя, взбодрить, «поднять за волосы», вытянуть если не из болота, то всё-таки… из какой-то такой вязкой среды, в которой он явно тонул в последнее время, ну а что ему ещё оставалось делать, как тянуть — оттуда — себя — за волосы, ну да… — то отца скорее можно было бы за него принять — за Глена Миллера, особенно на тех фотографиях, где он ещё в этих круглых очках, которые я не застал — я ещё не родился, — думал Славик… Впрочем, что же… ты хочешь сказать, что отец похож на Андропова? Почему бы и нет… Да просто нет: не похож… здесь нет транзитивности… только транзисторы, — ведь так он и говорил, отец, шутя, когда его спрашивали, играет ли он на каком-нибудь инструменте: «Только на транзисторе».

И тут Славик вспомнил, что перед всем перед этим… «А что это, собственно, было? — подумал в то же время всё тот же Славик… Да-да, вот именно: «в то же самое время подумал», в числе «сакраментальных выражений» Геннадия Трофимовича — ещё минут пять это начальник Славика — было и такое: «У дурака в голове каждый момент только одна мысль, тогда как у умного две, как минимум», и вот, если уж многоопытный Г. Т. — у которого Славик к тому моменту всё-таки проработал без пяти минут три года, — до последнего дня думал, что Славик не дурак (иначе не поставил бы на него коньяк), то… и нам с вами простительно, знаете ли.

Т. е. если мы и заблуждались до сих пор относительно умственных способностей Славика, то, во всяком случае, не мы одни… Да, так вот. — «А что это было?» — подумал Славик-Славик, — «Ретроспектива во внутреннем планетарии» — написано на афише, на столбе… Нет, слишком выспренне… Ну, или просто — ретроспекция, интро «по волнам моей памяти», да, скорее так…» и перед всем этим провалом, скажем так, внутрь… проплывал ещё по поверхности этот портрет и Набережные Челны… човны-чоботы, маленькие босоножки… по волнам паркета, во всяком случае, или что там было, дощатый пол, тёмно-бордовый… или коричневый.

Славик попытался ещё раз увидеть раздевалку школы, но уже безуспешно: сеанс закончился, занавес, господа… Он убрал руку и открыл наконец глаза, которые прикрывал рукой, подпирая ею голову и одновременно используя её в качестве «козырька», заслоняясь таким образом и от сотрудников, и от мартовского солнца, бившего теперь напрямую в окна учреждения.
Славик Сосновский открыл глаза теперь уже надолго, да… и увидел — как будто в первый раз: листки с уравнениями и схемами… которые он, впрочем, сразу же снова поменял местами с распечатками ЭВМ, и вспомнил, что надо продолжать анализ… системы… управления… экскаватора… шагающего… в бездну.

Беда, как мы уже успели заметить, была в том, что Славик не сломал в детстве ни одной игрушки (преднамеренно) и совсем плохо поэтому понимал логику шагающего экскаватора, которая всё больше на-поминала ему теперь хронику пикирующего бомбардировщика…

Ну а «железом» в их «аналитическом отделе» вслед за Геннадием Трофимовичем называли все объекты исследований без исключения… Большей частью, впрочем, и правда железные… «Он понимает железо», — говорили уважительно, нет, не о Славике, конечно, — просто это «понимать железо» с самого начала, с первого дня, как он туда пришёл, — эти слова действовали на Славика гипнотически — трансцендентно как-то, вот именно — транс-цендирующе.

И вот он совсем не понимал это самое «железо», ну т. е. совсем…

Ну потому что сложно понять шагающий экскаватор, согласитесь, если человек ни разу не разбирал другие игрушки, или, скажем так, утюг.

И оттого все эти бесчисленные части системы управления никак не складывались у него в голове в целое, в нечто такое, поведение чего он мог бы… ну хотя бы более или менее осмысленно исследовать… да что там исследовать — хотя бы сам для себя хоть как-то понять, да.

Т. е. по сути, эта его имитационная модель, которую он честно воссоздал-воссоединил и засунул в ЕС номер такой-то, была чистой профанацией.

Хотя грань провести было бы трудно, между чистой и нечистой… понять то есть, а зачем вообще всё это надо было — конструкторам, эти имитации, например, постороннему наблюдателю было бы не так легко, да.

Но не будем утрировать, и потом «оно не мешало» им, с другой стороны, по крайней мере, отчёты конструкторов, благодаря промежуточным анализам аналитиков, выглядели элегантнее, современнее, т. е. всё как полагается, вот вам графики ЭВМ, вот распечатки, прилагаются, весь джентльменский набор…

Но у Славика была такая ситуация… что уже даже не «что хотим, то и получим на выходе», как это делали все остальные, во всяком случае, с некоторых пор.

С каких?

Нет-нет, больше никаких длиннот и длин волн, и частот… вообще никаких технических деталей, как могли мы уже сказали, как эта система оборачивалась, то есть, в голове Славика —
то так, то этак, какими флэшбеками, и почему… и будет с неё, как мы и обещали… И уже совершенно точно мы не хотим вспоминать технико-организационные вопросы математического отдела НИИ, ведь наш Славик прямо сейчас оттуда уйдёт, точно как в первом классе.

Хотя нет, не точно так… Так, да не так, да, тогда он ведь встал вдруг из-за парты — посреди урока — где-то на пятый или шестой день после первого звонка, сказал: «Вы мне все ужасно надоели», — и пошёл к двери.

И тогда его остановили, а сейчас — нет, кроме того, сейчас он вообще ничего не говорил при этом, а молча, по-английски то есть, встал и ушёл, да.

Через минуту, сейчас-сейчас… ещё что-то проносится в его голове в эти последние в его жизни «инженерные минуты» вслед за этим воспоминанием — о первом классе, — да, не таким чётким, кстати, как портрет Брежнева, но всё-таки, всё-так…

Он вспомнил об этом впервые не так уж и давно, слушая группу «Чёрный кофе»: «Но для каждого из нас сердцу мил свободы час и порой не жалко жизни, чтоб хлебнуть ее хоть раз…» — пел терпкий голос, и это вызвало у Славика воспоминание скорее комическое — о попытке ухода из первого класса, и он пожал плечами и сказал своей подружке, что это ужасный китч, да… как она может такое слушать, ну что «Дип Пёрпл» — там хотя бы мы не понимаем всех слов… А сейчас вот он слышал внутри себя эту песню — голос Варшавского, и было совсем не смешно, и не казалось пародией… хотя в какой-то момент по-своему комично, — думал он, — «если б листья знать могли, сколько лёту до земли, а потом лежать-валяться под ногами и в пыли, если б листья знать могли…» — наложились, естественно, в его сознании на ту же газету, с Брежневым, в раздевалке, в первом классе СШ номер такой-то.

Короче говоря, всей этой смеси профанации с имитацией — в неравных пропорциях и в неравной борьбе… Славик проиграл, да. И сидел теперь с полностью парализованной волей, тогда как объект его «исследований» — шагающий экскаватор — стал уже превращаться в какой-то ходячий… нет, ещё не анекдот — это позже, это уже мы теперь-сейчас его превращаем в… а тогда — в зАмок, ходячий замок, конечно… Я знаю-знаю, что анимэ этого тогда ещё не было, но что-то такое похожее… на рисунок Миядзаки… в голове Славика уже промелькнуло тогда… Смейтесь, но Славику что-то такое и правда предстало в тот момент, впервые, можно сказать, в этом мире… Ну, то есть за это мы не поручимся своей головой, да и сам Миядзаки признавался потом про избушку на курьих ножках, всегда же что-то есть… курица там, или яйцо… Но впервые — в его трудовой практике, Славика, — по крайней мере призрак «железа», которое он считал и так и не смог сосчитать — так что весь этот несчётный теперь уже и в смысле теории множеств призрак «актуального континуума» на практике, скажем так, ожил, вздрогнул, одушевился, предстал перед своим исследователем как та… избушка-избушка, стань ко мне… Попробуем что-то уточнить напоследок посреди этого весеннего паводка-делириума… в голове нашего парубка, да: «железо», — произнесём мы вслед за Геннадием Трофимовичем, стало быть, так и не превратилось в объект, который Славик мог бы осознанно проверять на устойчивость, а, напротив, выглядело теперь уже если не идеальной моделью субъективности, то производной, во всяком случае, махрового… субъективного идеализма, да… этакий субкультурный субъект субстанции, да, масло масляное для экономной экономики, прости, госсподи … Но всё же это лучше, чем «континуум», если мы покидаем матчасть нашего романа наконец… И вот эта субстанция, эта избушка, если угодно, переминалась перед ним ещё некоторое время… Недолго, нет, мерцая, превращаясь то в шагающий замок, то вновь в экскаватор, а при ближайшем рассмотрении… а можно ли быть ближе… Пока всё это вместе, короче говоря, и ходячий замок, и экскаватор, избушка, whatever, что-то похожее то есть на стрелу экскаватора, и в то же время… на те самые тощие, сухие руки с длинными когтями… которые поднялись из-за леса, затряслись и пропали.

Но не в лес, как те руки, да, — а рассыпалось всё, как из ковша, из пригоршней, — прямо на Славика-Славика, после чего всё это там — в его голове — окончательно превратилось в свалку металлолома.

Да, всё железо в тридевятом государстве, и гидронасосы в их игрушечном цеху, и гидроцилиндры на заводе, и мятый чайник со свистком, и экскаватор за Уралом, и железное сердце, запертое на железный ключ… ну т. е. вообще всё — «же-ле-зо»… но нет… так это слово мог произносить только Геннадий Трофимович, не говоря уже о том значении, которое он в него вкладывал — а мы не смогли, нет… Славик наш только ещё раз попытался, закрыв глаза, сбежать от «железа» на Юг, но понял, что уже нельзя по-страусиному зарыть голову и туда — камни, галька, не песок… и не спрятаться-не скрыться… «от меня тебе…» — пело в его голове «железо», да… и ни в какие такие, даже самые дальние уголки — памяти… т. е. ни туда, где лежит мятая, но ещё не растоптанная газета с Леонидом Ильичём… ни в свёрток из неё же — татарский оригами, Брежнев-град, где и сейчас: мело-мело… ни туда, где «я наташе пишу…» и где море, тепло, живой отец посреди Солнечной долины, залитой лунным светом… т. е. даже в самые заповедные виноградники как угодно изменённого, хоть под-, хоть над-, сознания — нельзя больше спрятаться, ни в погреб, ни в газету… завернуться, нет. Потому что там сейчас… что-то происходило: пространство сворачивалось, как кровь, или то молоко, которое Тихонов пропускает через железное сердце.

Тихонов придумал вот что: чтобы узнать, где в его изобретении могут быть проблемы со свёртываемостью — крови, да, но где бы он её взял в таких количествах… Хотя это был бы хороший вложенный сюжет, ага, бледный и зимой и летом Тихонов, берущий втихую кровь у сотрудников, но не пьющий… Но всё, мы уже покидаем это здание, остальное совсем уж скороговорка: Тихонов додумался пропускать через искусственный клапан жидкость, аналогичную крови во всём, что касается сворачиваемости, а это — молоко, да, самая близкая к крови жидкость в этом отношении, и вот там, где у него взбивалась сметана, в тех закоулках, догадался Тихонов, у него и будет, значит, узкое место, или «хомут», говоря языком главного гидравлика — Геннадия Трофимовича, Славик всё это вспомнил, глядя на то, как вокруг него сворачивается пространство, заполненное, может быть, и чёрным молоком, а не кровью, как ему показалось в первый миг… он вспомнил другую сказку — про лягушку… и не царевну, а ту, что взбила молоко в сметану в кувшине и выбралась наружу… Он машинально попробовал сделать то же самое — как бы упражнение «велосипедик», лёжа на топчане, очнувшись от предутреннего холода, Славик ещё какой-то миг «между прошлым и будущим», впрочем, зачем тут были кавычки… ощущал себя, значит, лежащим на топчане — и это тоже он вспоминал, конечно, только это было более позднее воспоминание — о «недетской», в которой он тогда очнулся, на топчане, да, в просторной, потому что отцовской, китайской клетчатой рубашке, которую отец подарил — «бери, тебе же всё моё нравится», когда Славик вырос, потому что Славику эта пёстрая рубашка и вправду нравилась, ещё в детстве, когда он кутался в неё, как в халат… А может, он в ней и родился, но это мы ещё посмотрим — как сказка скажется, а пока что наш рубаха-парень, проснувшись перед рассветом, смотрит, как роятся звёзды над чёрной сороконожкой причала.