Андрей Хвостов. Финляндия

Если для среднестатистического советского человека слово «Америка» означало страну его грёз, то моей Америкой была Финляндия.
По сегодняшним меркам, в этом сравнении как будто что-то не так. Теперь каждый эстонец, хоть немного осиливший школьной премудрости, знает, что наши северные соседи по величине сравнимы с каким-нибудь средним американским штатом. При этом со штатом, расположенным в жопе мира, где-нибудь между Скалистыми горами и Канадой. В то время ещё так не думалось. Когда нынешние молодые эстонцы стремятся в Нью-Йорк или в Лос-Анджелес, то они, чёрт побери, говорят о своих планах гораздо более основательно.
У нас было по-другому. «У нас» – то есть, у советских людей.
В армии я познакомился с одним азербайджанцем, парнем родом из города-миллионера Баку, в глазах которого возникал особенный блеск, когда он говорил об Индии. Было исключено, чтобы, слушая этого азербайджанца, мы смели бы насмехаться над индийскими мелодрамами, широко прокатывавшимися в советских кинотеатрах. И вообще, экспортные индийские джинсы, зубная паста или бритвенные лезвия были, с его точки зрения, лучшими в мире. Фильмы же, со всеми их бесконечно длинными песнями и плясками, были и вовсе высшего вселенского класса.
Я не знаю, с какой интонацией средневековый паломник произносил слово «Иерусалим», но смею полагать, что произносил он его с такой же смесью любования и умиления, с какой мой азербайджанский сослуживец произносил слово «Индия». Посредством индийских фильмов с тем азербайджанским мальчиком говорил Аллах.
Такая же дрожь восторга слышалась в голосе одного парня из Абхазии, когда ему случалось упомянуть Грецию. Ну хорошо, он не был абхазом, он был этническим греком, которых можно встретить там у них в прибрежных городах у Чёрного моря. В его чувствах к земле предков, пожалуй, не было полурелигиозного налёта.
А в моём любовании Финляндией – был.
Хотя и не с самого начала. Всё это дело перелилось через край как-то в возрасте полового созревания.
Когда я был совсем маленьким, лет так пяти-шести, я не знал о Финляндии ничего. Этим моё детство кардинально отличается от детства тех людей, которые выросли в Таллинне или в Харьюмаа, то есть, в зоне действия финского телевизионного сигнала. В моём детстве тот рог изобилия, который называется финским телевидением, отсутствовал.
Да и родственники в Таллинне или в Харьюмаа отсутствовали. (С географическим распределением родственников мне вообще не повезло, хотя частично это можно объяснить тем обстоятельством, что, так сказать, постараться нужно было эстонским родственникам со стороны матери – вклад русского отца в обеспечение меня родственниками, живущими в «нужных» местах, равнялся круглому нулю).
Так что у меня не было возможности ходить в гости к кому бы то ни было, у кого можно было бы получать тот душевный подъём и ту просвещённость, которые несло финское телевидение, тот хвалёный глоток кислорода, что поступал из свободного мира через приоткрытую форточку. Считалось, что финский кислород обеспечил мощную базу для будущих геройских поступков. В начале 2000-х годов в Эстонии широко обсуждался вопрос, почему же эстонцы, в сравнении с латышами, такие молодцы. Частично объяснялось это именно тем, что в Таллинне мерцала рыночно-демократическая телекартинка, поступающая из-за залива, а в Риге ей и не пахло. Или, другими словами: финское телевидение считалось своего рода кальцием, который помогает формированию хороших зубов у растущего ребёнка. Таким вот образом эстонские волки и заполучили лучшие, по сравнению с латвийскими, клыки.
Сейчас-то мы можем верить во что угодно. Главное, чтобы теории эти были остроумными.
Один мой друг-американец, долгое время проживший в Эстонии, неустанно поносит культуру эстонского дорожного движения. Точнее, её отсутствие. Его аналитический ум всегда хочет дойти до изначальной причины явлений. Он подозревает, что эстонский народ привык к русским машинам, у которых слабый мотор и ужасный форсаж. Поэтому, когда люди пересели за руль чуть более мощных и чуть лучших машин, тут же началась страшная раллийная оргия. Достоверное объяснение. Я бы добавил сюда воздействие финского телевидения. Я думаю обо всех этих американских фильмах, показывавшихся в вечернее время. «Рыцарь дорог» и прочее визжание шин. Кто-нибудь когда-нибудь видел хоть один американский фильм, где люди бы ездили по-человечески, соблюдая правила дорожного движения и ограничения скоростного режима? Я не припомню ни одного примера. Ну, если только действие не происходит во время войн с индейцами, тогда, когда автомобилей ещё не было. В фильмах, изображающих новейшее время, с места неизменно трогаются так, что шины аж дымятся. Ездят по встречке. Таранят светофоры. Въезжают в витрины магазинов. Перелетают через канавы, разводящиеся мосты, каньоны.
В начале девяностых, когда эстонские чуваки усадили свои задницы в транспортные средства, носившие название «Западный автомобиль», они и ездить на них стали «в американском стиле». Так, как они научились, просматривая финское телевидение.
Говорят, что латыши не обгоняют и не перестраиваются так рискованно, как эстонцы. Они неиспорченные. У них не было финского телевидения.

Я тоже неиспорченный.
Потому что финского телевидения у меня не было. Но зато у меня было кое-что, почти столь же безумное: финноязычные передачи на эстонском телевидении. В конце 1960х годов начали такой странный эксперимент. Предполагалось, что эти передачи будут представлять большой интерес для жителей Хельсинки и Уусимаа.
Это должен был быть глоток кислорода советской Эстонии для утомлённого капитализмом братского народа.
Я не имею ни малейшего представления о том, как финны восприняли этот подарок. Смотрел ли это кто-нибудь? Хоть какой-нибудь отъявленный коммунист? Или кто-нибудь, кто отводил этой программе место в ряду юмористических передач?
А мне она нравилась. Особенно детская передача в субботу утром. Надпись, появлявшаяся на экране, так и сообщала: lapselle*. Эта надпись прицеплялась к изображению девчонки. Две крепкие косички в стиле Пеппи-Длинныйчулок и веснушки, такая вот картинка была логотипом этой передачи. По-фински я тогда не знал ни бельмеса. Подставляя буквы туда и сюда, я добился того результата, что слово «ребёнок» не представляло для меня трудностей. А «Илле», очевидно, было именем этой девочки с косичками в стиле Пеппи-Длинныйчулок.
Мне это не мешало. Я хорошо ладил с девчонками и просмотр передач, предназначенных для них, не порождал во мне ни малейшего отторжения.
Тем более, что в передаче про Илле показывали вполне нормальные мультики. Знакомые вещи, которые я уже раньше видел, правда, на эстонском.
Но об этом обстоятельстве я не догадывался. Понятия «эстонский язык» или «финский язык» отсутствовали в моей мысленной картине мира. Понятно, что в передаче про девочку по имени Илле на мультики начитывали голосом финский перевод. Но я думал, что это ещё один эстонский язык – какой-то странный, как будто ускользающий из рук, если пытаешься разобрать отдельные слова. Примерно как во сне, когда ты хочешь что-то поймать, а оно не даётся, всё утекает сквозь пальцы.
Я не знал, что это был финский язык.
Что здесь значит «знать»? Перед началом передачи диктор наверняка говорил что-нибудь вроде того, что, дорогие телезрители, начинаются передачи на финском языке. Но мне, пяти-шестилетнему ребёнку, никто не объяснил, что это означает. Так что в этом смысле это не было для меня финским языком.
Это так же сложно, как французская семиотика со всей этой абракадаброй про обозначающее и обозначаемое?
На самом деле, понять это не сложно. Например, моя бабушка тоже говорила на странном и местами непонятном языке. Сейчас-то я знаю, что она говорила на тартуском диалекте. Тогда я об этом даже не догадывался. Когда я был дошкольником, у меня не хватало смекалки спросить у взрослых, почему бабушка так говорит. У меня отсутствовали примеры для того, чтобы задавать подобные вопросы. Вот если бы в сказке про Красную шапочку, среди других вопросов, прозвучал бы и такой: бабушка-бабушка, а почему ты говоришь на таком странном языке? И ответ на него: а потому, деточка, что это дижонский диалект, мягкий, как дижонская горчица, и сейчас ты сама почувствуешь, что это такое…Но в «Красной шапочке», так же, как и в других сказках таких вопросов не задавалось, там все всё понимали, сказочный мир жил ещё до вавилонского смешения языков, и я тоже.

* финск. – «детям»

Так что, если уж бабушка могла говорить на своём языке, то и теле-девочка Илле тоже могла это делать. Нельзя сказать, чтобы у меня полностью отсутствовала концепция иностранного языка.
Выкручивая настройки радиоприёмника, я слышал английский, немецкий, французский языки, понять которые вообще не было никакой возможности. Эти языки были чужими.
Язык, который использовала Илле, не был чужим. Слушая его, приходилось чуть напрягаться, но, в целом, он был как будто понятен. Отдельные слова я не понимал, а предложения вполне себе. Я слушал не столько ушами, сколько всем телом. Сказанное на языке Илле словно бы по спинному мозгу поднималось в голову. Сейчас, будучи взрослым человеком, мне сложно это описать. Это не поддаётся мыслительному анализу. Давайте сойдёмся на утверждении, что дети обладают определёнными способностями.

Существование Финляндии дошло до моего сознания другим путём. Я не могу сказать, когда, но я точно знаю, как. Бродя по морскому берегу после шторма и роясь в мусоре, выброшенном на берег волнами. Именно так – до силламяэских детей весть о существовании Финляндии доходила при помощи приносимого морем бытового мусора.
Бутылок, остававшихся целыми, несмотря на прибрежные камни, находилось достаточно много, но не они были самым интересным. На полках советских магазинов тоже можно было найти бутылки непривычной формы и с иностранными этикетками.
Иногда на берегу можно было найти обувь. К сожалению, она никогда не бывала парной, попадались только непарные ботинки, кеды или сапоги.
Чем острее с возрастом становилась для меня проблема раздобывания обуви, тем больше одолевали меня мечты о том, как в какой-нибудь пост-штормовой день я пойду бродить по берегу, и, глядь, там лежит самая крутая пара обуви, какую только вообще можно было представить. Очевидно, я был не единственным подобным фантазёром.
Когда-то давно, в середине 1980х, мне случилось прочитать рассказ эстонского писателя Мати Кунтро, основным содержанием которого была история о нахождении ботинок медово-жёлтого цвета на толстой подошве. Это случилось на побережье Сааремаа. Суть рассказа, насколько я помню, состояла в том, что какой-то мужик нашёл на берегу вполне приличный, почти новый ботинок, но выбросил его, потому что, ну что ты будешь делать с одним непарным башмаком, а потом, по дороге домой, обнаружил такой же ботинок, то есть, отсутствующую пару к этому отверженному им башмаку, на соседскорй куче навоза. Двигаясь к дому по берегу, меж кустов можжевельника, он, разумеется, погрузился в разного рода экзистенциальные размышления, но, скорее всего, это писатель так заметал следы, чтобы не быть обвинённым в низменном материализме.
Писатель мог гнать какую угодно духовную пургу, но главное в этом рассказе, по-моему, было всё-таки описание того, как какому-то счастливчику повезёт найти на берегу пару ботинок экстра-класса. Такую, которую в магазине не купишь. Это лучше, чем выиграть в лотерею! На этом фоне бледнели истории Жюля Верна о переживших кораблекрушение, которые, забредя на берег таинственного острова, находят там ящики со всеми нужными инструментами. Ботинки фирмы «Саламандер», прибитые к берегу Эстонской ССР, обладали большей ценностью, чем ящики с инструментами.
К сожалению, нахождение ботинок было точно такой же фантазией, как подарок Капитана Немо потерпевшим кораблекрушение на Таинственном Острове. Жители Советского Союза обычно не могли пополнять свои гардеробы за счёт вещей, прибитых на наши скудные берега из краёв рыночного изобилия.
Хотя об одном таком случае пишет русский писатель Василий Аксёнов в своём романе «Новый сладостный стиль». Назовём это одой шведскому бушлату, это такое русское слово, служащее для обозначения особой военной одежды. На Западе такие военные куртки обычно называют френчами. Герой Аксёнова – коренной москвич – нашёл ценную вещь на побережье Кейла-Йоа. Бушлат был полон песка и лежал там, похожий на морского льва. Твёрдый, как камень, и скомканный. Москвич терпеливо, почти по песчинке, вычерпал детским совком весь песок, отмыл куртку, и глядь! – добыл себе одежонку, которой можно было щеголять в кругах московского андерграунда. На Арбате ни у кого больше не было такой куртки! Особенно понравились ему большие карманы, потому что туда можно было затолкать кучу книг. Нет ни малейшего сомнения, что Аксёнов описывает случай, имевший место на самом деле. Из своей жизни или из жизни какого-нибудь друга.
А я вот ни пары ботинок, ни куртки на берегу не нашёл.
Я довольствовался другими находками, восторгаясь тем, чем сегодня не пришло бы в голову восторгаться ни одному здравомыслящему человеку.
Это были пакеты от молока. Совершенно обыкновенные пакеты из-под молока, точнее, то, что оставалось от них после долгого путешествия. Но этого было довольно много. Можно было получить представление о форме пакета и о его структуре – водонепроницаемый картон снаружи, плёнка внутри. В назначении этих находок тоже не было сомнений.
Забавно, я не помню финской надписи „maito“, а помню шведскую этикетку „mjölk“. Синяя надпись на белом пакете. Она была похожа на русское слово «молоко». Этим всё сходство и ограничивалось. Советские пакеты для молока были полным говном по сравнению с тем, что море прибивало к берегу. Наши пакеты для молока представляли собой вмещающие пол-литра четырёхугольники, которые были так плохо склеены, что треть из них начинала протекать ещё в магазине. В отделе молочных продуктов под контейнернами с этими пакетами всегда была молочная лужа. Потом ты шёл к дому, а за тобой тянулся ряд молочных капель.
Интересно, могли ли некоторые из этих «молоко-пакетов», в порядке культурного обмена добраться до финского берега, или они растворялись под воздействием морской воды уже где-то около Тютарсаара? Забавно, как мало нужно живущему в закрытом обществе человеку для того, чтобы начать верить в рай, расположенный по ту сторону. Немного бытового мусора на берегу, и дело сделано. И не нужно находиться в зоне вещания финского телевидения, чтобы любоваться текущей с экрана рекламой во время пауз в фильмах.
Сейчас меня веселит утверждение, что советским деятелям было трудно найти объяснение капиталистическому изобилию товаров, отражавшемуся в рекламных паузах финского телевидения, особенно в части продуктовых магазинов. Они, якобы, изобрели такое объяснение, что капиталистическое телевидение показывало не настоящие куски ветчины и головки сыра, а муляжи, изготовленные из картона и пластмассы. Конечно же, для того, чтобы подорвать мораль советских людей.
Это звучит настолько идиотски, что похоже на правду.
Как бы они объяснили выброшенный на берег мусор? Качество которого – извините за такое парадоксальное словосочетание, как «качественный мусор» – можно было потрогать и ощупать.
Представляете себе какого-нибудь агитатора, который пытается объяснить это дело при помощи завода, расположенного где-нибудь в Котка или на Ханко, чьей единственной целью является производство привлекательного на вид бытового мусора? Хотя бы тех же самых пакетов из-под молока, которые потом рассеиваются по Финскому заливу, чтобы они плыли к советским берегам. Тамошние жители собирают его и начинают сомневаться в советской системе. Такая вот идеологическая диверсия.
Говорят, что во времена «железного занавеса» свалка западногреманского города Любека располагалась там же, неподалёку, но на территории ГДР. Коммунисты таким образом зарабатывали себе лёгкие дойчмарки. Я не представляю себе такого бизнеса, не могу поверить в этот рассказ. Почему? По идеологическим причинам. Они должны были – они, то есть, деятели коммунистического режима – исключить доступ своих граждан к этой свалке! Если уже то небольшое количество всякой всячины, которая двигалась по морю из свободного мира на эстонские берега, давало основание начать сомневаться в советской системе, то к какому же сотрясению основ мировоззрения мог привести мусор, добравшийся до места назначения неповреждённым?! Например, не до конца выжатые тюбики зубной пасты. Мы были бы очень счастливы таким подаркам.
Один мой друг как-то раз (где-то в конце 1970-х) нашёл на берегу маленький мягкий четырёхугольный пакетик. Читал надписи на нём, пытался понять его назначение. Надписи не поддавались расшифровке. Открыл находку. В пакете обнаружилась маленькая влажная тряпочка, словно бы слегка пахнущая алкоголем. Друг понюхал её, беспомощно помял между пальцами. Что за…? Ага! Вдруг догадался он, это же дезинфицирующая салфетка для обработки кожи после бритья! Снова убрал дорогую находку в пакет, прибежал домой, отыскал средства для бритья – что-то там у него уже росло на щеках и на подбородке – и, замерев над выскобленным лицом, блаженно дрожа, прижал найденную на берегу тряпочку к свербящей коже. Хорошо, что он не нашёл флакон со средством для чистки кухонной плиты или кафеля в ванной комнате. Вроде как тоже пахнет алкоголем. А то ещё бы её налил себе на лицо…
И откуда бы нам знать о влажных салфетках, предназначенных для вытирания жирных или иным образом загрязнившихся пальцев?! Советский человек вытирал пальцы о штаны. Или о стену дома.
Позднейшие великолепные и широкоохватные размышления Леннарта Мери о том, что Балтийское море не разделяет, а объединяет народы, по крайней мере, в моей душе, упали на благодатную почву.
Из Финляндии на наш берег несло цивилизацию. И высокие технологии.
Из-за сухопутной границы не принесло бы ни черта.

На самом деле финский ингредиент в Силламяэ вполне себе присутствовал, если ты только умел обратить на него внимание и выслушать его. После войны, когда Ленинградскую область зачищали от последних оставшихся там ингерманландцев, некоторые из них бежали в наши края.
В книжном магазине Силламяэ работали две женщины, внешне похожие на эстонок. Я часто с ними сталкивался, потому что в моём распорядке дня всегда было такое время, когда я сбегал в книжный магазин, находившийся на расстоянии получаса ходьбы, чтобы в девяти случаях из десяти вернуться оттуда с пустыми руками. Что не препятствовало тому, что на следующий день я предпринимал следующую вылазку, чтобы поглазеть.Так что видел я их почти каждый день. Одна стояла за прилавком канцелярских товаров, другая торговала книгами. Как я уже сказал, на эстонок они были похожи только внешне. Между собой они разговаривали на языке подружки моего детства Илле.
Конечно, в том возрасте, когда я совершал вылазки в книжный магазин, я был уже в курсе того, что язык Илле – это финский язык.
Увы, теперь он стал иностранным языком. В отличие от дошкольного возраста, когда он казался по сути очень близким и необъяснимо понятным. (Пусть это послужит примером, который опровергает аксиому о росте умственных способностей с годами – в определённом смысле мы на самом-то деле становимся глупее).
Меня как будто обворовали! Наверняка знаете это чувство, когда вы убеждены, что некая вещь принадлежит вам, а потом в один прекрасный день вдруг выясняется, что таки не принадлежит, что вы всё неправильно поняли.
В девять лет до меня вдруг дошло, что у меня украли знание финского языка. Илле с торчащими косичками стала заносчивой, почти нахальной… Женщины из нашего книжного магазина были настоящими дамами. В пролетарском городе это очень бросалось в глаза. В Силламяэ не было таких женщин. Так эти продавщицы стали в моих глазах типичными представительницами финских женщин. Когда позже я стал встречать неженственных финок, это казалось мне странным и ненормальным.
Может, они были карелками?
В любом случае, благодаря своим тихим беседам на финском языке они становились для меня таинственными и загадочными созданиями.
Из-за этого моё пребывание в этом магазине стало каким-то неуверенным. Бог его знает, что они там между собой обсуждали…Я подпрыгивал перед высокими полками, пытаясь разглядеть, не попало ли туда, на высоту, что-нибудь интересное, что-нибудь такое, на что я не обращал внимания в предыдущие посещения (ни фига – всё та же «Старшая Эдда» да «На могилах предков» Юри Селиранда), и в то же время слушал тихий разговор, доносившийся из-за спины. Эти женщины стояли рядом и продавали книги и тетради уже долгие годы, а разговоров у них всё ещё хватало. А вдруг они обсуждали меня? Ведь могли же, поскольку я был очень упорным посетителем книжного магазина. Слегка маниакальным, может быть, даже болезненно-маниакальным.
У ингерманландских финок был свой тайный язык. Они, это мизерное национальное меньшинство, могли обсуждать нас, эстоноязычное меньшинство, в нашем же присутствии. Так же как нам, эстоноязычным, не было нужды сдерживаться при обсуждении русскоязычных. У меньшинств был свой тайный язык. Только силламяским русским приходилось говорить на всем понятном языке.

Четыре первых финских книги я ясно помню до сих пор.
Первым столкновением с финской литературой была книга Аапели «Вински над городом». Чистопородная мальчиковая книжка. Это была история о родившемся в рубашке мальчике, которому достался во владение мешок порошка, употребление которого не только делало тебя невидимым, но и позволяло проходить сквозь стены. В четвёртом классе эта книга породила обильную почву для обсуждений. Что бы мы сделали и куда бы пошли, если бы у нас самих были такие способности? К сожалению, я не помню списка наших желаний. Могла ли душевая для девочек уже быть объектом нашего интереса? В четвёртом классе…вряд ли. О чём мы могли тогда мечтать? Чего мы могли желать до того, как женская душевая стала местом нашей мечты? Как ни напрягаюсь, вспомнить не могу. (Это второй пример того, как мы глупеем, становясь старше – вообще невозможно сказать, каким был смысл жизни до открытия секса).
Со следующей финской книгой дела обстояли чуть более сложно. На маминой книжной полке в ряд стояли преимущественно специализированные произведения, чистая геология. Но туда попало и кое-что из художественной литературы. Среди этого меньшинства была и книга Мартти Ларни «Об этом не говорят в открытую». Эта книга мучила меня долгое время.
Здесь нужно описать оформление обложки этой книги. Название сжато между двумя револьверами (они были как скобки, обрамляющие текст), а внизу бросается в глаза карикатура, посередине которой изображена женщина с гигантскими сиськами – автор картинки, Хейнц Валк как раз и специализировался на изображении таких выпуклостей, в этом у него была рука набита. Слева от женщины виден эполет, украшающий плечо военного мундира. Справа – знак доллара, на котором покоится шляпа. Всё вместе оставляет довольно убойное впечатление. Об этом не говорят в открытую…О чём же? О женщине с большими сиськами, о револьверах, о знаке доллара?..
Не было ни малейшего сомнения, что с содержанием книги стоит ознакомиться. К сожалению, из прочитанного я не понял ни бельмеса. В одном из немногих мест, слегка доступных моему пониманию, описывалось ограбление – бандиты заявляются в ювелирный магазин и наставляют пистолет на его владельцев, одну семейную пару. Описание ограбления становится интереснее с того места, когда несчастных хозяев магазина заставляют раздеться догола. Мужчина артачится, а женщина делает это с удовольствием. Даже как-то энергично. В ходе раздевания её выдающаяся вперёд грудь почти впихивается в ствол пистолета одного из грабителей. И когда, после ухода грабителей, муж кричит, что почему жена не позовёт полицию, она, покачивая бёдрами, выходит на улицу. Так, как есть. Без одежды.
Вот поведение этой женщины было чем-то таким, что я не очень понимал. Хотя страшно хотел бы. Рановато эта книга попала мне в руки. Но вектор интересов уже начал показывать в определённом направлении. Очевидно, книга о Вински сильно помогла моему развитию.
Третьей книгой финского автора была «Манильская пенька» Вейо Мери. Её я взял в библиотеке Вайвара, библиотекарша была женщиной либеральной, которая не противоречила моему желанию брать почитать литературу, относительно которой она могла бы сказать, что ещё рановато.
В общем, я понял, что Мери написал антивоенное произведение. Для этого не требовалось никаких особенных интеллектуальных способностей. Речь шла о Второй Мировой войне, написана книга была финном. А Финляндия была заграницей. В отличие, например, от Латвии, которая заграницей не была, потому что она была братской советской республикой, другими словами, ССР. Как и латышский язык не был для нас иностранным языком, а одним из представителей языковой семьи советских народов.
Если иностранного писателя, пишущего о войне, переводят на язык Советских народов, например, на эстонский, то, следовательно, этот писатель представляет себе войну так, как было принято в Советском Союзе. В соответствии с каноном. А согласно канону, противников Красной Армии нужно было представлять выродками.
Я знал, что финны были противниками Красной Армии. Отсюда вытекал конфликт между внутренним миром писателя и его творчеством. Так я думал. Тогда я не думал обо всём этом именно в таких формулировках, но в этом было что-то странное и… ну, нужно ли говорить, предательское? Как же может финский писатель писать о своих солдатах так, как предписывает советский канон?! Как он делает из них фашистов, убийц, насильников, мародёров и трусов? А ведь должен был делать. Потому что в противном случае его книгу не перевели бы на язык советского народа.
И всё же книга Вейо Мери запомнилась мне совсем по другой причине. Там, в самом начале, есть одно очень непонятное предложение. Чуть ли не лишающее душевного покоя.
Речь идёт о попытке главного героя – солдата – вступить в половые отношения с какой-то женщиной. Главный герой познакомился с ней где-то в Ээнислинна. Начал с ней возиться. Там же, в месте ночёвки солдат, так что его сослуживцы волей-неволей слышат эту возню. Женщина как будто не была согласна на попытку сближения. Вейо Мери вкладывает ей в уста следующие слова: «скробели там что хошь, ток не скробели мою сикалку!» (Я на всякий случай сейчас посмотрел цитату заново, честно говоря, значения слова «скробели» я до сих пор не знаю, могу только догадываться из контекста вышесказанного, как и тогда в детстве).
Солдату как будто становится стыдно от этого окрика, и он оставляет женщину в покое. А его сослуживцы, слышавшие за стеной эту шутку, потом начинают над ним издеваться. Что он повёл себя как болван – или что-то вроде этого.
Тогда (в возрасте одиннадцати или даже уже двенадцати лет), прочитав это предложение про «скробели», я пришёл в глубокое замешательство. Я вдруг больше не знал, что и думать о женской анатомии. Нельзя сказать, что и раньше-то я очень уж прям точно её знал, но, по крайней мере, я думал, что что-то знаю. Это предложение из повести «Манильская пенька» сбросило меня с такими трудами покорённой вершины знаний в бездонную пропасть. Советско-Финская война, и Зимняя война, и поступки финских солдат сразу отступили на второй план, это меня больше не интересовало. Что такое была эта война и всё это убийство по сравнению со знанием о том, что вступая в половые отношения с женщиной, можно случайно «поскробелить её сикалку»?!
Как? Что, эти отверстия настолько легко можно спутать, они находятся так близко одно от другого? И неужели мочеиспускательное отверстие у женщин и правда настолько большое, что мужчина может случайно туда попасть?
Я попытался раскусить этот орех используя логику. Предположим, что женщина заговаривала солдату зубы, потому что хотела выгнать его из своей постели. И солдат поверил, что он там, в темноте, промахнулся. То есть, не то чтобы промахнулся, а попал ну…в эту самую… Но вот как взрослый мужчина мог поверить в то, что невозможно? Да ещё и отец нескольких детей, который, очевидно, провёл у женщин между ног бессчётное число ночей?
Если поверил, то, следовательно, в определённых случаях, такая ошибка возможна…Но тогда возникает новый мучительный вопрос: почему солдату приходилось выслушивать насмешки своих сослуживцев? Должен ли он был, несмотря на нытьё женщины, действовать дальше, как настоящие мужики испокон веков, неважно, куда бы там он залез своим членом?
Я пробирался на ощупь в неизвестности, как слепой с картины Голландского живописца. В ряду других таких же слепцов моего возраста.
Спросить было не у кого. Взрослые? Безнадёжно. Они молчали не только о том, что происходило на войне. Точно таким же большим табу были и взаимоотношения полов. Или «война полов», если хотите.
К счастью, помощь пришла из очередной книги, снова финского происхождения.
Культовое произведение «Откровенно о браке» открыло моему поколению глаза во многих существенных вопросах. (Авторов на обложке книги значилось три: тот, которого звали Мартти, бесспорно классифицировался, как представитель мужского пола, Мирья железно была женщиной, а вот половая принадлежность Маури оставалась несколько загадочной; точно так же, как и горячо обсуждаемый с пацанами вопрос, должны ли были написавшие эту книгу учёные всё попробовать на себе – очевидно Мартти и Мирья делали, а это таинственное существо Маури стояло рядом и всё записывало).
После штудирования книги «Откровенно о браке» выяснилось, что описанное Мери недоразумение между финским солдатом и женщиной из Ээнислинна было либо: а) невозможно, либо б) таким редко встречающимся случаем, что учёные не посчитали необходимым об этом предупредить.
Но маленькое сомнение всё-таки оставалось. Может, у карельских женщин, живущих у озера Ээнисярви, эти дела устроены как-то по-другому?
В духовном смысле Финляндия давалась тяжело. В каком-то возрасте я надеялся, что физический путь туда окажется легче. На уроке природоведения (когда там оно у нас было, наверно с третьего класса?) нам говорили, что горизонт находится на расстоянии четырёх километров. Дальше видеть нельзя, потому что более дальние пространства скрываются за кривизной земной поверхности. Чтобы видеть дальше, нужно залезть повыше. На мачту корабля. На дерево. На башню.
В Силламяэ побережье обрывистое. Высотой добрых два десятка метров. Достаточно ли это высокое место, чтобы увидеть другой берег моря? Чтобы увидеть Финляндию?
Вдобавок, я ещё и забрался на дерево, которое росло на краю обрыва. Чем выше наблюдательный пункт, тем надёжнее результат.
Погода была хорошая, ясная, и что-то как будто виднелось. Чем больше я напрягал глаза, которые уже пустили влагу, тем больше мне казалось, что, и правда, где-то там, далеко-далеко, дальше, чем эти пресловутые четыре километра, встречаются две синевы, синева морская и синева небесная, а между ними видно маленькую тёмную полоску.
Финляндия!
Никаких сомнений. Это не могло было быть ничем другим, кроме как Финляндией.
В принципе, туда должно было быть можно дойти пешком. Зимой, когда залив замерзал. А зимы тогда ещё были приличные, с сильными морозами, которые ударяли надолго, так что море было покрыто льдом до самого горизонта. До горизонта, а значит, до Финляндии.
Однажды вечером я взял за верёвочку санки и пошёл.
Я был умён. Я начал свой поход с наступлением вечерней темноты потому, что тогда никто не увидит одной маленькой тёмной точки, ползущей вперёд посреди белого простора.
Я всё шёл и шёл, глядя на зажигающиеся в небе звёзды. Уже далеко за спиной осталось обозначение крайней границы всех до той поры совершавшихся морских прогулок. Таковым для нас была замёрзшая волна, обнаруженная детьми с нашей улицы, настоящее чудо природы – не то конус изо льда, не то перевёрнутый колокол, с маленькой полостью внутри, в которую, в случае крайней необходимости, можно было втиснуться, для того, чтобы представить, каково было бы сидеть на корточках в доме эскимосов Гренландии. Вместе с друзьями я пару раз ходил на неё смотреть и обсуждать, придя к выводу, что в этом месте, должно быть, ударил какой-то совершенно безумный и внезапный мороз, как раз в тот момент, когда волна как раз билась о камень. А теперь эта замёрзшая волна давно осталась за спиной. Шёл я долго. Может быть, час. Становилось всё темнее и холоднее.
В том направлении, куда я шёл, не было видно ни одного огонька. Хотя бы уже могло…На финском берегу должна была быть какая-нибудь башня или там труба повыше, с электрическим фонарём на ней. Но ничего не было.
В душе зародилось сомнение. Шаги укоротились.
Может, я что-то не так рассчитал?
Проталкивая вниз комок, образовавшийся в горле, я повернул обратно. Поначалу плёлся, а потом уже и заспешил обратно в Силламяэ. Назад в то место, которое я не любил. Которое я ненавидел.
Но там сияли огни. В тот раз я понял, как сложно идти в темноту, идти в том нраправлении, где не видно ни одного огонька.
Больше попыток перейти по льду я не совершал.
Потом были только сны. С пятнадцати до двадцати пяти лет жизни я неоднократно видел следующий сон.
Я стою на берегу и смотрю на поросшие деревьями острова. Это ярко-зелёные острова, поросшие, главным образом, берёзами. Кажется, что это целый архипелаг. Хотя я стою на пологом берегу, а не на каком-нибудь высоком обрыве, я всё равно вижу за этими островамии другие острова, а за ними ещё острова. Всё это я вижу одновременно глазами обычного человека, стоящего на берегу, но в то же время и как бы с высоты птичьего полёта.
До первого длинного узкого острова, располагающегося параллельно берегу, рукой подать. Сотня-другая метров по воде. Вот это вот и есть Финляндия. Я знаю это с такой уверенностью, которая бывает только во сне. А я стою в Эстонии. Залив шириной в сто километров съёжился почти до исчезновения. Но это меня не удивляет.
Совсем другое обстоятельство кажется в высшей степени странным и настораживающе сомнительным. Нигде не видно ни одного пограничника. Я поворачиваю голову налево, потом направо. Никого. И полосатых столбов тоже нет. И колючей проволоки. Ко мне не несётся ни одной служебной собаки с прижатыми к голове ушами. И всё-таки я знаю, что между мной и этими островами должна быть граница. Очевидно, она и есть, просто её не охраняют. Это ловушка?
Очевидно, неохраняемой граница была всего лишь на один короткий миг. Он скоро пройдёт, вот сейчас из-за кустов выйдет пограничный патруль и задержит меня. И в тот же момент острова уплывают за горизонт. Как пара лебедей. Мне нужно ловить момент, вот прямо сейчас. Я бегу в воду. Шлёпаю по воде к острову. Никто не кричит «Стой!», никто не стреляет. Мне разрешают дойти до Финского архипелага. Он светло-зелёный, покрытый берёзовыми рощами. Влияние Галлен-Каллелы?
И вот я добираюсь до острова, но как только моя нога ступает на него, до моего сознания вдруг доходит, что нет, этот остров ещё не Финляндия. А вот следующий, находящийся сразу за этим, уже да. Тоже на расстоянии вытянутой руки. Я шлёпаю к нему. И опять неудача, вступая на его поверхность, я тоже с разочарованием осознаю, что и это ещё не Финляндия. Хоть плачь. А вот дальше…Там уже виден следующий остров, и там-то уж точно Финляндия. Спешу к следуюшему острову. И всё повторяется. И повторяется. И повторяется.
Просыпаюсь выжатым как лимон. Как будто всю ночь, или, если говорить о часовом поясе снов, весь день – острова золотились от солнца – шлёпал по воде всё дальше и дальше.
Что бы это должно было означать?
Давали ли мне при помощи этого сна понять, что, в момент его достижения, идеал перестаёт быть идеалом?
В реальности я впервые попал в Финляндию относительно поздно. Это был уже самый конец тысячетелетия. Я поехал на пароме из Таллинна в Хельсинки. Как все нормальные люди. Эта поездка осуществилась по настоянию моего берлинского друга. Мы напились в хлам уже на пароме. И Финляндия как-то появилась сама по себе. Какие-то острова и правда были, но другие, не такие, как во сне. За островами, а точнее, за рифами, был большой город. Конкретный город, построенный из камня. Меньше, чем Петербург, по-своему на него похожий, но намного жёстче, поскольку построен он был не на болоте, а на твёрдом граните.
Всё было совсем по-другому, чем в том давнишнем сне. Такое вещественное. Никакой расплывчатости качающегося на морских волнах пакета из-под молока с голубыми надписями.
Я не думаю, что идеальной Финляндии не существует. Конечно, она есть. Она где-то сзади, где-то по другую сторону Хельсинки. Может, где-то посреди страны озёр? Или ещё дальше. Где-то она есть. Точно есть.

Перевод с эст.: П.И.Филимонов