Полина Копылова. «Что говорит тобой, когда ты говоришь на своем языке?». Рец на книгу: Лариса Йоонас «Кодумаа» (Русский Гулливер, Москва, 2017)

Прежде, чем приступить к разговору о стихах, упомяну важное исходное обстоятельство, отличающее меня от рецензентов и от большинства читателей книги «Кодумаа», и сближающее с ее автором. Как и Ларисе Йоонас, мне случилось поселиться и достаточно долго жить там, где язык изначально был «не мой».
Потом, однако, что-то произошло — и этот язык стал моим. Об этом важно упомянуть еще и для того, чтобы собственный опыт внутреннего двуязычия и самоотождествление с чужим опытом не мешали читать стихи, как стихи. Иначе есть опасность прочитать сборник только, как «свою историю», тогда как это история общая, и все ее читают по-своему.
Книга Ларисы Йоонас — от названия «Кодумаа» до подбора стихов — целостное отражение и одновременно результат редкого процесса: свой язык воспринимает постоянное, подобное воздуху присутствие языка чужого, и в итоге меняется сам, подчас помимо воли автора отвергая традиции, которые ранее казались обязательными к соблюдению. Но при этом остается своим.
Русскому поэту вроде как положено тосковать по Родине и писать по-русски — как в смысле языка и традиции, так и в смысле сопряжения собственных текстов с тем контекстом, который принято называть «корпусом русской поэзии». В этом смысле недавно скончавшийся Олег Юрьев, почти 30 лет проживший в Германии, и свободно писавший прозу на немецком языке — именно русский поэт. Сопряжение с корпусом русской поэзии проявляется по-разному. Если не вдаваться в сухой разбор и ограничиться ощущениями интуитивными, наработанными за годы более или менее интенсивного, пусть и «читательского» восприятия поэтических текстов, это сопряжение узнаешь по некому внутреннему эху, по возможности если не угадать, то как-то предощутить, как пойдет развитие текста.
С текстами из «Кодумаа» этого не получается. Они существуют рядом с контекстом, но не в нем. И вроде в части этих текстов (рифмованных) поэтическая «ДНК» та же самая, и аллюзии более, чем знакомые, даже намеренно знакомые: «провинциал достал чернил и плакал», например, но закручена эта ДНК в другую сторону. Концы не сходятся так, как ожидается. В другой части текстов — верлибрах (а верлибры в консервативной части русского поэтического сообщества и до сих пор держат за «баловство») этой ДНК и вовсе нет. Но не потому, что там отсутствует рифма. Дело в динамике взаимодействия автора и его языка в верлибрах. Полностью отказываясь от опоры и подмоги в виде чего бы то ни было — рифмы, традиции, контекста, культурного пласта, литературного ученичества, упираясь прямо в ту землю, на которой судьба определила стоять, вдыхая воздух, которым судьба определила дышать, Лариса Йоонас добивается настолько прямого соприкосновения со словом и беззазорности в спайке «слово — смысл», что любой иной поэтический инструментарий, кроме точности и тонкости внутреннего слуха, будет здесь лишним. Такое вслушивание в себя без того, чтобы прибегать «к наигрышу и импровизации» там, где возникает смысловая немота — труд, даже не так — род подвижничества. И от читателя эти стихи также требуют интенсивного вслушивания и осмысления непривычного эха.
Задам здесь провокационный вопрос, которым рискую многих обидеть — русские ли это стихи? Но я бы не задавалась им, если бы не видела, например, такой же беззазорности в спайке «слово — смысл» во многих стихах современных финских поэтов. Скажу больше: некоторые тексты, например «Этот сервис называется ”best effort”» — можно было бы взять и перенести в контекст, именуемый «корпус финской поэзии», и он бы в него прекрасно вписался. Но не потому, что в Финляндии тоже пользуются вынесенными к обочине дороги почтовыми ящиками, да и пейзаж почти идентичен, а по интенсивности и одновременно сдержанности эмоционального накала: здесь тоже не кричат, здесь молчат, смерзаясь внутри от одиночества. Не могу сказать, что я хорошо знакома с современной эстонской поэзией, но что-то мне подсказывает, что и в ее контексте это стихотворение будет вполне «своим». Хотела добавить — «если переведут», и не стала, потому что перевод в данном случае будет технической операцией, вроде смены формата файла для лучшей его читаемости. О чем говорит эта метапереводимость? И как, все-таки, быть с контекстом русским? Не пользоваться же словом-сороконожкой «русскоязычный», годным разве что для деловой переписки?
Как мне думается, «Кодумаа» Ларисы Йоонас — пример того, что язык — феномен, который в нашем мире уже не нет смысла определять национально-культурными рамками. И если для некоторых других «больших» мировых языков (английского, французского, испанского, арабского) такое глобальное бытование уже нормально, для языка русского это пока необычно. И в этом плане «Кодумаа» — книга-первопроходец и книга-хроника, запечатлевшая, как язык становится по-настоящему своим, прорастая из одного культурно-контекстуального пространства в другие.