Михаил Трунин. В поисках естественного языка. Рец на книги: Ян Каплинский «Улыбка Вегенера» (Ozolnieki: Literature without Borders, 2017) и Игорь Котюх «Естественно особенный случай» (Paide: Kite, 2017)

Себя губя, себе противореча,
Как моль летит на огонек полночный,
Мне хочется уйти из нашей речи
За все, чем я обязан ей бессрочно.

Осип Мандельштам. «К немецкой речи» (1932)

Вышедшие в конце 2017 года поэтические книги Яна Каплинского и Игоря Котюха, вскоре увидевшие свет также по-эстонски, провоцируют на сравнение совершенно естественным образом. Во-первых, Ян Каплинский называет Игоря Котюха своим другом. Игорь Котюх считает Яна Каплинского своим ментором. Во-вторых, оба автора существуют в пространстве как минимум двух языков, доказывая тем самым, что культура – явление принципиально наднациональное. В-третьих, оба автора, несмотря на разницу поколений, действительно близки друг к другу и в своем поэтическом ви́дении мира, и в технике стиха. В-четвертых, Елена Дорогавцева, автор послесловия к русскому изданию книги Котюха, прямо говорит о «детской „удивленности“ первооткрывателя и при этом отцовской мудрости», которые «роднят [„Естественно особенный случай“] с „Улыбкой Вегенера“ Яна Каплинского»^[1]. В-пятых, даже переводчик на эстонский язык у обеих книг один и тот же (и сам он, кстати говоря, замечательный поэт^[2]).
В настоящей рецензии речь пойдет прежде всего о языке – главном инструменте поэта, рефлексии над которым уделено значительное внимание в пространстве метапоэтических рассуждений Каплинского и Котюха^[3].
Для наглядности приведу по строчке из каждого, но замечу сразу, что содержание обоих процитированных стихотворений не ограничивается рефлексией авторов над собственным двуязычием. «Иногда я Ян иногда Яан», – заявляет Каплинский. Котюх как будто в ответ вопрошает: «смогу ли в 73 написать стихи на втором языке». Котюх не стал дожидаться собственного 73-летия и уже начал писать оригинальные стихи по-эстонски. Более того, переход к эстонскому языку продемонстрирован внимательному читателю, хотя никак явно не обозначен^[4]. И это показательный финал: эстонское издание «Естественно особенного случая» заканчивается текстом, который в русской книге отсутствует, потому что написан сразу по-эстонски. Осмелюсь предложить перевод:

10 июля
ночью заплутал в районе алатскиви в поисках топлива для машины. не нашел. пришлось поехать обратно – мимо музея лийва в рупси, мимо последнего места жительства лийва в кооза, по дороге через аовере в сторону тарту. вечером читал биографию лийва в музее лийва, о его странствиях в поэзии, пешком, в воображении. днем думал о поэзии лийва – что ее звучание определяет звук «л», что в ней зачатки песни, что она пропитана природой

И уж точно неспроста речь в процитированном тексте идет о Юхане Лийве, одном из главных эстонских поэтов.
Каплинский пишет стихи на русском языке, который не является для него родным и прямо заявляет: «Русский язык как я рад что ты есть / что у меня есть убежище есть место где дышать / полной грудью быть почти самим собой». Котюх может высказываться по-эстонски, передавая его кириллицей (отмечу решение переводчика оставить в эстонской книге этот текст в том виде, как он представлен в оригинале): «вахел мытлен: микс вене турист, няхес лондони тянавал ребаст, хюйаб: ваата, брити ребане! кас поле нии, ет лондони ребане он лихтсальт ребане? нагу москва, таллинна йа берлийни ребане? йа инимесед: кас мейл он сарнасед картусед йа арусаамад ыннест?»^[5]. Через оба процитированных текста волей-неволей проступает русский писатель Иван Тургенев, опубликовавший в конце жизни знаменитый лирический цикл «Стихотворения в прозе». Каплинский прямо отсылает к самому известному из тургеневских текстов: «[…] ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!». В случае Котюха дело обстоит сложнее. Немногочисленные в мировой литературе образцы жанра «стихотворений в прозе», появившегося в середине XIX века во Франции (и связанного, в частности, с французским обычаем прозаического перевода иноязычных стихов), хорошо известны и перечислены, например, в послесловии Яна Кауса к эстонскому изданию книги Котюха. Сомневаться в том, что Тургенев – один из главных русских франкофилов – с этой традицией был прекрасно знаком и не понаслышке знал об опытах Алоизиюса Бертрана, Шарля Бодлера и Артюра Рембо, не приходится. Котюх не без некоторого для самого себя удивления говорит, что среди предшественников для него актуальнее других был «Парижский сплин» Бодлера (который, кстати, переводили многие русские поэты, в том числе Владислав Ходасевич). Такие авторские признания вполне можно принять на веру, если бы не один – вновь языковой – нюанс. Жанровый подзаголовок «Естественно особенного случая» – не более привычное для эстонского уха „proosaluuletused“ (дословно – «прозастихотворения»), а именно „luuletused proosas“ – грамматически возможное, но в эстонском языке активно не употребляемое. Это дословный перевод русского словосочетания «стихотворения в прозе», вошедшего в литературу стараниями Тургенева. В одном из текстов Котюх вопрошает: «для кого работают глаголы, когда спят изрекающие их уста». Известно, что механизм культуры – это «бесконечный лабиринт сцеплений», зачастую непредсказуемых и не до конца отрефлектированных.
Практически симметричное движение двух поэтов в пространстве русского и эстонского языков на практике доказывает, что сама по себе поэзия – это язык в широком смысле, легко вбирающий в себя разные национальные языки. Что же это за язык, откуда он берется и для чего нужен?
Искусство вообще и литература в частности, как известно, существует не для того, чтобы чему-то научить читателя, воспитать его или в очередной раз напомнить о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Можно сказать, что язык и есть главный герой художественного произведения, неспроста, например, об авторе как о «состоявшемся» принято говорить, когда ему удалось найти собственную неповторимую манеру письма или поэтическую интонацию. Литература состоит из слов, поэтому язык – это не только материал и форма, но, по сути, и содержание поэтического произведения. Во-первых, все, что выражено в произведении, выражено в его языке – и только в нем; а во-вторых, сколько язык ни переоформляй, ничего, кроме языка, из него получить нельзя.
Главным «гвоздем» поэтических книг Каплинского и Котюха (и на мой взгляд, их несомненной удачей) можно считать борьбу за естественный язык в поэзии (вновь не в его узко-лингвистическом, а, если угодно, в широком общечеловеческом понимании). Литераторы размышляют над этой проблемой на протяжении столетий, но здесь кажется уместным сослаться на Владимира Маяковского, автора программного эссе «Как делать стихи» и знаменитого афоризма «поэзия – та же добыча радия…». Уже в своей первой поэме «Облако в штанах» (1914–1915) Маяковский восклицал:

Я раньше думал —
книги делаются так:
пришел поэт,
легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак –
пожалуйста!
А оказывается –
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая –
ей нечем кричать и разговаривать.

Здесь налицо обоюдная зависимость: поэт приходит в мир для того, чтобы собрать в нем главные слова, показать «безъязыкой улице», как можно выражать одновременно и глубокие мысли, и сиюминутные эмоции. В то же время без этой самой улицы поэту неоткуда взять нужные слова. Котюх формулирует это емко и кратко: «выуживаешь поэзию из речи людей». Сложные отношения Каплинского с эстонским языком и его отказ писать на этом языке стихи в последние годы привлекают значительное внимание как литературных критиков, так и литературоведов. В послесловии Пильва максима Каплинского сформулирована так: «язык должен быть как можно более естественным и близким к разговорному, как можно менее „искусственным“» (отсюда, кстати, любовь Каплинского к народным песням – и русским, и эстонским). Необходимо подчеркнуть, что речь идет именно о поэтическом языке. Но – и это еще один языковой нюанс – Каплинский как будто нарочно не отличает поэтический язык от общелитературного. По моему мнению, такой подход обусловлен спецификой собственно литературной, а не общественной позиции Каплинского, то есть уход из эстонского языка в поэзии – жест не политический, а поэтический. (Стоит напомнить, что после обращения в поэзии к русскому языку Каплинский опубликовал немало публицистических текстов и сборник малой прозы^[6] по-эстонски.) Эту позицию Каплинского, которому современный эстонский язык представляется слишком регламентированным и замусоренным новообразованиями обсуждает в своей рецензии Мярт Вяльятага: «Удивительным образом Каплинский обвиняет в этом <…> даже редакторов издательств и газет». Рецензент отмечает справедливости ради, что редакторы «на самом деле уже давным-давно» не могут влиять на язык. «А даже если и могут», то они стараются лишь «сделать словоупотребление чиновников, ученых, менеджеров и журналистов немного более человеческим и понятным»^[7]. И действительно, литературный язык – это язык официального быта, язык поэтический – совершенно самостоятельное и независимое образование.
В разные периоды в поэтическом языке могут доминировать различные тенденции. У обоих рецензируемых авторов, как уже было сказано, доминантой является тенденция к максимальной естественности и, как следствие, к принципиальной гетерогенности. В своем послесловии к книге Котюха Ян Каус совершенно справедливо называет такую установку «потерей равновесия»^[8]. У Котюха говорится прямо, что хорошие стихи – это «смешивающие высокий стиль и прозаизмы, нанизывающие на строки бусинки метафор, превращающие в чудо обыкновенную беседу». Такого же рода «разбалансировка системы» видна даже при беглом знакомстве с русской книгой Каплинского, в которой оригинальные тексты, написанные без каких бы то ни было пунктуационных знаков, перемешаны с переводами, где появляются и точки с запятыми, и разделение на строфы.
Именно эта, языковая par excellence, предпосылка мотивирует другие особенности поэтики обоих авторов – от звучания до жанра и образно-сюжетного ряда. Свободный стих Каплинского, хоть и разделенный на строчки, но записанный без знаков препинания методом «сплошного потока» легко сопоставим с записанными без разделения на стихи поэтическими заметками Котюха. Но и темы у обоих поэтов похожим образом возникают как будто из самих поисков языка, на котором можно описать все множество лирических ситуаций. Приведу две характерные цитаты из разных (и как положено – разноязычных) рецензий, подтверждающие указанное сходство. У Каплинского: «Темы – сон и бодрствование, живые и мертвые, время и безвременье, слова и вещи, бытие и становление – и граница между всем этим. Порой газетные новости и геополитика» . А в книге Котюха: «извечные разговоры о литературе и политике, попытка лингвостилистического анализа, клише массмедиа, лиризм и ассоциативная образность поэтического текста, наконец, то самое воспринимающее сознание, напряженно ищущее суть происходящего и произнесенного» .
Кажется, что такая тематическая пестрота является прямым следствием гетерогенного поэтического языка.