П.И.Филимонов. Лупа. Рассказ

I

И не было других дней, и не было другой воли. Выдалась редкая суббота, когда полдня можно было провести в гармонии с собой и миром, а заодно отвести Верку в ресторан. Не то, чтобы Верка так уж хотела и прямо напрашивалась именно в ресторан, просто ну действительно, сколько можно. Он же тоже человек, он же тоже понимает. И она человек, и она понимает. Но она пока понимает, понимает, а потом раз – и не поймёт. Или, что, скажет, что не понимает. Деньги, конечно, деньгами – хотя он был уверен, что такого сладкого и безбедного существования Верке никто другой не обеспечит. Ладно бы она была молоденькой глупенькой блондинкой с сиськами и со стандартными запросами молодой любовницы зрелого состоявшегося мужчины. Тогда никаких проблем, понятное дело. Одного потеряла, другого нашла. Жизнь длинная, тело молодое, вперёд и с песней. Верка другая. Или он так себя утешал, думая, что Верка другая. Во-первых, ей, в общем, под тридцать. Во-вторых, явно есть мозги – или какая-то их имитация, по крайней мере. Очень уж она любила поговорить «об умном», как он называл это про себя. Он-то был не любителеь подобных разговоров. Напрягали они его. То есть, он натурально напрягался. Потому что Веркины разговоры об умном сводились к обсуждению общих знакомых (которых по понятным причинам было мало), новинок кинематографа и прочитанных Веркой книг. О знакомых он говорить не любил, потому что не любил говорить о людях плохо. Был у него такой пунктик, он считал, что каждый человек хоть в чём-то, но талантлив. И мало ли где и когда этот талант может лично ему пригодиться. А вдруг до того дойдёт, что он курил с Веркой в постели (только там и позволял себе), и обсуждал его косоглазие или там отсутствие стиля в одежде. О! Стиль в одежде – это был Веркин конёк. Надо признать, сама она одеваться умела. Причём меняла эти самые стили с лёгкостью невероятной, в зависимости от настроения. То предстанет эдакой женщиной-вамп из тридцатых годов – Марлен Дитрих, кроваво-красные губы, бледнейший цвет лица, папироса с двадцатисантиметровым мундштуком, ну, всё такое. То вдруг сходит в солярий и преобразится в загорелую губастенькую барби-гёрл. То предстанет прожжённой интеллектуалкой, одетой как бы небрежно, как бы не придающей этим внешним атрибутам ни малейшего значения, но вместе с тем, как он знал, репетировавшей эту небрежность часами, отбиравшей аксессуары и тренировавшей безразличие перед зеркалом. А что ей ещё делать. Каждому надо как-то развлекаться. Верка развлекалась вот так. Разговоров о кино он тоже не мог поддержать, потому что на кино у него не оставалось времени. Ну а книг он принципиально не читал. Что такого они могли ему поведать, чего бы он не знал и так? Слава богу, жизнь достаточно проста. Ум ведёт к преуспеванию. Умный тот, у кого много денег. Или – пусть даже их нет в данный конкретный момент – но они есть в перспективе. Или в истории. То есть, в прошлом. Он допускал, что и деньги тоже могут наскучить. Его интересовали не столько они сами по себе – хотя быть богатым было приятно, что уж тут скрывать – сколько вечная борьба за них. Способы заработать. Комбинации. Гамбиты. Жертвы фигур с последующими блистательными эндшпилями. Это была его игра.
А Верка, да. Верка играла во всё понемногу, и ни во что основательно. А в ресторан он её повел отчасти из-за того, что совесть замучила. Понятное дело, все взрослые люди, никому не надо никаких там розовых соплей, но всё-таки. В последние два-три месяца их встречи сводились исключительно к мимолётным свиданиям в разнообразных гостиницах. Он не обольщался насчёт того, что Верка не понимает, зачем она ему нужна. Чисто сбросить напряжение посреди рабочего дня – и дальше в бой. Но всё-таки так уж совсем тоже нельзя. Ещё год назад они умудрялись даже на какие-то концерты вместе выбираться. Музыка, в отличие от книг и кино, не казалась ему бессмысленным делом. Музыка давала настрой и расслабляла. И вообще должна быть у человека в жизни какая-то отдушина. Не всё же подчинять только сумасшедшей погоне за деньгами. Хотя от мысли стать миллионером он не отказывался. Нужно, в конце концов, ставить себе какие-то задачи. Словом, Верка была хороша именно тем, что она как-то без претензий. Возможно, она как-то обустраивала свою жизнь без него, он не считал себя вправе этим интересоваться. Всё потому же. Он довольно чётко расставил приоритеты и всем своим поведением давал ей понять, что она ему нужна только для секса. В этом деле она была королевой. Вот с какой стороны ни посмотри, в каком смысле ни рассматривай предыдущую фразу, Верка являла собой чистый и незамутнённый идеал. И у него просто не хватало сил, времени и чего-то ещё, чтобы отказаться от этих судорожных скифских набегов в гостиницу на час-полтора. Верка, вроде бы, ничего не имела против. Не устраивала истерик, не звонила домой, рискуя нарваться на жену и закончить тем самым всю малину раз и навсегда. Не требовала дорогих подарков. Вполне удовлетворялась деньгами, которые он переводил ей на счёт по первой просьбе. Отношения были вполне коммерческие. Притом они не с самого начала так развивались, а стали такими как-то с течением времени. Наверное, тогда, когда Верка поняла, что с женой он не разведётся и вообще не пустит её ни на какую другую ступень в своей жизни. Ну да, можно ещё возить её с собой в командировки. Там, да, в течение дня она может себя почувствовать такой, что-то типа военной ППЖ. И снова нельзя было по ней понять, как она к этому относится. Она была как-то спокойно-холодна и безразлична. Выполняла то, чего он втайне от неё и хотел, то есть, с его точки зрения, вела себя идеально. Но никакой собственной инициативы. Никогда. Ни разу за последний год. С тех пор, как отношения их низвелись до животного какого-то уровня.
И вот да. Его замучала совесть. Про себя он считал, что знает и понимает женщин. И ему казалось, что ни одна женщина не согласится на такую жизнь. Даже если вдруг безумно любит мужчину. На этот счёт относительно Верки он никогда не думал, боялся. Ясно, что ей было с ним хорошо – но опять-таки чисто физиологически. Даже он знал, что дело не только в этом. И вот в качестве такого поощрительного приза он и придумал этот поход в ресторан. Раньше Верка любила это дело, он ещё помнил. Года три назад они чуть ли не ресторанную карту города собирались составить. Куда их только не заносило! Потом как-то всё схлынуло, да, как обычно, перестало быть таким острым, перестало быть таким необходимым. Вернее, видеть её по-прежнему было необходимо, спасть с ней – без этого вообще трудно было представить свою жизнь. А вот совершать какие-то другие действия с ней вместе – уже пропала потребность. И не потребность даже пропала, потребность как-то оставалась у него внутри, если он сам себе задавал вопрос, на который требовал сам же от себя честного ответа, вопрос о том, хочет ли он проводить время с Веркой вне этих бесконечных в своей идентичности накрахмаленных больничных кроватей, он удивлённо и честно отвечал себе «да». Но, известное дело, это просто перестало быть настолько необходимым, что отодвигало другие дела. Сначала надо было читать биржевые сводки, наставлять подчинённых, консультироваться с юристами, совершать азартные и рискованные сделки – а уже потом, уже потом приходили мысли о Верке, о желании её видеть, но времени к этому моменту оставалось уже полчаса, и он нёсся на всех парах в очередную гостиницу, только для того, чтобы быстро, по-звериному спустить эти самые пары, и оставить Верку в цветах и задумчивой удовлетворённости.
Ресторан выбирал он. Возможно, как раз этого делать и не следовало. Возможно, как раз в этом-то и крылась главная ошибка. Хотя – чего уж там – нет таких ошибок, которые нельзя было бы исправить. Просто раз уж он делал это для неё, с целью доставить удовольствие ей, то и возможность выбора тоже надо было бы предоставить ей. Может быть, вот именно этого ей сейчас и не хотелось. Это ему вдруг захотелось американской алаяповатости, помпезности и гигантизма. Захотелось съесть какой-нибудь чудовищно огромный гамбургер – из числа таких, которые подают именно что в ресторанах, и запить его тоже чем-нибудь невероятно вредным. Посмотреть на этих непонятных бейсболистов, мелькавших в каждом из четырёх представленных в помещении телевизоров.
Вообще-то он следил за своим здоровьем. Раз в неделю спортзал, ещё раз в неделю бассейн. Потдянутость и моложавость – это часть его образа. Часть его работы. Без этого он перестал бы чувствовать себя пираньей. Такой одинокой гигантской пираньей, с бульдожьей хваткой. Безжалостной и беспощадной. Впивающейся в жертву раз и навсегда. Но вот иногда даже этой подтянутой пиранье хотелось бунтануть. Хотелось вдруг взбрыкнуть и вырваться за пределы самим же собой очерченного круга. Съесть гамбургер. Гору фри-картошки. Предаться первобытнейшим вредным удовольствиям. А с кем ещё можно было это осуществить, как не с Веркой.
Удивительно, но она поддержала его выбор. Притом, что всегда была утончённа и изысканна, аж до манерности. Малейшее нарушение какого-то кодекса эстетизма, которого он никогда не понимал, доводило её чуть ли не до тошноты. У неё были свои представления о том, что изысканно, а что отвратительно, безвкусно и похоже на зелёные шерстяные носки. Это была одна изх её фразочек, над которыми он долго думал, но не мог до конца понять. «Это как надеть в оперу зелёные шерстяные носки с фраком», – говорила она и, очевидно, считала, что это объясняет всё. Ему это не объясняло ничего, но он не спорил.
А тут она согласилась. Бог его знает, из каких соображений. То ли из внезапно проснувшегося духа противоречивого антиэстетизма – он знавал за ней эту черту, когда собеседники и окружающие предполагали удивить её чем-нибудь изысканным, какой-нибудь, например, накидкой от Вивьен Вествуд или «Паваной» Дебюсси, она иногда, только (как он подозревал) противоречия ради, облекалась в какую-то дешёвую власяницу фабрики «Красная краснота» и шла на концерт Джонни Роттена. Это к примеру. С другой стороны, может быть, льстил он себя тайной надеждой, всё гораздо проще – она всего лишь соскучилась по нему, соскучилась не физически, а вот по этим коротким часам, проводимым вместе – как раньше, как недавно, как в начале. И в этом случае да, ей было всё равно, куда идти, главное, чтобы с ним.
Заказ сделали довольно быстро – чему нужно отдать должное в американском ресторане, так это расторопности и выученности персонала. Милая девочка подбежала почти сразу, как они приземлились за столик. Сказала, что ждать недолго. Судя по всему, не врала. Официантки бегали по ресторану, как заведённые. Вот как раз она пробежала мимо – он даже не успел рассмотреть лицо, повернулся только чтобы посмотреть на её спину, удаляющуюся в сторону кухни. Не их официантка – всё равно было понятно. Их девочка была блондинкой, самой миленькой из всех, как ему показалось. У этой же, удалявшейся, были рыжие, дурно выкрашенные волосы. Как бы ни торопился он, куда бы ни бежал, хорошеньких женщин он замечал всегда. Свойство натуры, ничего не поделаешь. Так он и Верку когда-то заметил. На каком-то фуршете, посвящённом, кажется, окончанию одного бизнес-проекта. Вот удивительно: сам проект уже не помнился, а фуршет до сих пор отчётливо стоит перед глазами. Всё-таки событие. Да, её он первый раз тоже увидел со спины. Вот точно так же она прошла мимо него, чуть тряхнув головой – непроизвольным жестом записной кокетки – и он не мог не посмотреть ей вслед. Не мог не встать в стойку и не пойти за ней. Он улыбнулся Верке, сидящей напротив и болтающей о чём-то своём, незначительном и житейском.
Боковым зрением поймал какое-то движение. Обернулся. Но увидел только спину официантки, удалявшейся куда-то в сторону кухни. Снова та, рыжая. Однако их милая блондиночка что-то давно не появлялась. Сначала так активно бегала вокруг них, убеждалась, что им удобно, и что всё у них в порядке, принесла напитки. Но Верка так мило ворковала о каких-то подружках, шопинге, каком-то пилоне, на который она думала, то ли записаться, то ли нет, звучит вроде как-то пошловато – «стрип-аэробика», но, с другой стороны, все говорят, что лучше всего помогает держать себя в тонусе. Он улыбнулся. Верке пошло бы танцевать стриптиз. В этом в значительной степени проявлялась её сущность. Только в дорогом заведении, исключительно строгих нравов. Где смотреть – смотри, пожалуйста, а трогать – ни-ни. Не говоря уже о чём другом. Да. Она и была отчасти его витриной. Шикарной дорогой витриной его статуса. Так что определённо, нужно её чаще выводить в свет. Пускай завидуют.
Боковым зрением он поймал какое-то движение. Обернулся и увидел спину официантки, удалявшейся в направлении кухни. Рыжая. Что-то показалось ему странным. Он снова перевёл взгляд на Верку. Отпил «Кока-Колы». Верка молчала и смотрела на него. Он обернулся. Рыжеволосая официантка удалялась в сторону кухни.
Он уже целенаправленно обернулся и стал смотреть назад. Но что-то смещалось в пространстве, как будто перематывалсь плёнка, и раз за разом он всё равно видел официантку со спины. Прямо в воздухе оно проматывалось, как на двд-диске, съедалось, и официантка удалялась в сторону кухни. Не приближаясь. Он помотал головой, перевёл взгляд на Верку. Та сидела и улыбалась. Ничего не говорила. В той же позе, что и пятнадцать минут назад. Посмотрел назад – официантка удалялась, не приблизившись. Он помотал головой. Официантка удалялась. Он сидел в этом американском ресторане и был единственным человеком, который мог произвольно менять свои действия. Он встал и попытался перехватить официантку со стороны кухни. Точнее говоря, он именно что попытался это сделать. Попытался попытаться. Попытался попытаться попытаться. Что-то невнятно перевернулось в воздухе, пространство сжевалось – и вот он снова сидел за столиком, а официантка удалялась в сторону кухни. Он попытался просто изменить положение – тот же эффект. Что бы он не делал, включалась перемотка, и он оказывался на том же месте и в той же позе, и смотрел на удаляющуюся спину рыжей официантки. Он заговорил с Веркой.
– Ты тоже это чувствуешь? Или я один? Ты не замечаешь ничего странного? Как будто всё вокруг зависло? Ну, как вот диск зависает. В двд-проигрывателе. Чувствуешь, нет?
Верка молчала и всё так же улыбалась. Слова свои он слышал отчётливо, но как-то не так, как обычно. Они как будто были наложены на действительность позже, другим и более качественным, направленным что ли, саундтреком. Такое ощущение было, что слова его прозвучали в абсолютном вакууме. Ничего не изменилось. Официантка всё так же удалялась, Верка всё так же улыбалась. Он попробовал выйти из ресторана и перезагрузиться, зайти снова, но нет. Тот же эффект. Причём его организм не воспринимал это сжёвывание пространства-времени, он ровно ничего не ощущал в тот момент, когда всё возвращалось назад. Его не трясло, не крутило, ничего. Просто как-то он оказывался ровно на том же месте и в той же позе. И официантка удалялась. Промежуток между попыткой встать и наблюдением удаляющейся спины официантки не фиксировался в сознании никак.
Спустя какое-то время, которого отследить было нельзя, поскольку все часы, включая и его наручные, и часы в его мобильном, показывали одни и те же десять минут четвёртого, он понял, что, кажется, застрял крепко. Удвительно, но это его не слишком взволновало. По идее, он планировал оставаться в этом ресторане с Веркой час-полтора, не больше. Потом проводить её домой и вернуться к работе, к обсуждению различных финансовых комбинаций и скупке контрольных пакетов. Теперь стало быстро и безболезненно понятно, что ничему этому не бывать. Вот эта самя безболезненность была очень удвительна. Он не испытывал по этому поводу никаких страданий. Обычно, понимая, что не успевает на то или иное мероприятие, что опаздывает на бизнес-ланч с партнёром, что что-то идёт не так, как он успел запланировать, он приходил в состояние, которое можно описать как «полупаника-полубешенство». Становился нервным, раздражительным. Кричал на людей. Мог даже стукнуть кулаком по стене или там по стеклу – если был уверен, что оно не разобьётся. Одним словом, составление и следование планам были для него не то, что важны, это были такие краеугольные моменты его существования. Если он не записывал своих планов на день в ежедневник, не вносил их в органайзер и не ставил себе напоминания на айфон, он чувствовал себя неуютно, как если бы потерял что-то неопределимое, но очень важное. Бывает такое чувство – ты точно знаешь, что чего-то лишился, что теперь тебе предстоят всевозможные трудности и лишения, что жизнь твоя резко от этого ухудшится и пойдёт наперекосяк, если вообще не оборвётся, а вот что это за штука такая важная, вспомнить никак не можешь.
А теперь он был спокоен. Не сразу, конечно, после всех этих своих попыток как-то изменить ситуацию. Встать, выйти, поменять местоположение, заговорить с Веркой. Осознание того, что он, да, попал в какую-то временную закрутку, что мир вокруг него правда завис, пришло достаточно быстро – и вместе с ним пришло спокойствие. Вызванное, во-первых, тем, что от него ничего не зависело, а раз так, то что уж тут дёргаться – нервы нужно беречь, и даже не то, что прямо нужно, а просто нерационально это. Свою рациональность он продолжал ценить даже сейчас, когда в разумность и рациональность происходящего верить совсем не приходилось. Тем не менее – раз ничего не изменится, то к чему нервничать и беспокоится по этому поводу? Отвиснет когда-нибудь. Во-вторых, он подумал, что, раз уж всё зависло, то и все его дела, встречи и бизнес-обязательства тоже зависли, и так и будут висеть и ждать его. Что, когда всё отвиснет, он спокойно встанет, отвезёт Верку домой и отправится по делам, которые вот именно что будут его ждать. Только сначала поест. А то фиг его знает, сколько ещё этот завис будет продолжаться. Наверняка, он успеет проголодаться ещё больше.
Так что он с чистой совестью стал наслаждаться моментом. Впервые лет за пять ему совсем не надо было никуда спешить, можно было спокойно расслабиться и получать удовольствие от ничегонеделания. В самом прямом смысле слова, потому что из всех возможных времяпрепровождений на данный момент ему на долю оставлось только думать. Мысли, слава богу, бежали своим чередом, не зависая. Мозг функционировал автономно от остальной вселенной. И это тоже его порадовало, потому что, к тому моменту, когда нормальный ход вещей восстановится, он встанет из-за стола с просчитанными на десять ходов вперёд бизнес-комбинациями, с решёнными проблемами, причём не только в его профессиональной жизни (он пребывал в уверенном убеждении, что для того, чтобы решить проблему, её достаточно просто хорошенько обдумать). А если зависание продолжится дольше, так и мировые проблемы успеет обмозговать. Теорему Ферма какую-нибудь докажет. Ну нет, образно, конечно, писать-то он не мог, да и не помнил он наизусть эту самую теорему. Так что перспективы открывались множественные и равно очаровательные. Можно было просто отдыхать, размышляя. И размышлять, отдыхая. Выпустить из себя весь этот ненужный пар, затихнуть, замереть, забыть о жизни, проходящей мимо – тем более, что она и не проходила, а медленно, с реверсивным тлением схлопывалась, чуть слышно жужжа. И не было других дней, и не было другой воли. Он наслаждался. С лица его не сходила довольная улыбка. Вернее, она не сходила с его лица в его собственном представлении. Объективная реальность – кто её там мог отследить.

II

Вера довольно быстро поняла, что дело нечисто. Ровно тогда, когда Максим вдруг замолчал на полуфразе, как будто зажевался диск двд-проигрывателя и затих, криво ухмыляясь и уставясь в одну точку. Официантка принесла им еду, Вера поела, всё ещё надеясь, что что-нибудь изменится. Но ничего не менялось. Максим по-прежнему сидел в одной и той же, не слишком естественной позе, как бы пытаясь привстать, как бы вот на грани привставания, с уже напрягшимися мышцами, которые отвечали за это самое привставание. Они уже завелись, разогрелись, пружина сократилась, но как бы ещё не отпустилась до конца. Вот в этом положении – между двумя сокращениями мышц – он и замер. Она подумала – как-то отстранённо, что его разбил паралич – но всё-таки было не очень похоже на это – он не падал, не корчился от боли или непонимания, а продолжал сидеть в своей неудобной позе, лицо же его выражало, скорее, тайное удовольствие. Или ей так показалось, когда она вгляделась поближе, наклонилась прямо к нему. Заглянула ему в глаза. Изучила лицо. Давно хотела это сделать. Наклониться вот так, осмотреть его близко-близко, как в макросъёмке, со всеми малоприятными порами, прыщиками, трещинками и волосинками. Посмотрела по сторонам, чтобы никто не заметил, и шёпотом сказала в самый рот ему:
– А знаешь, я ведь тебя всегда ненавидела.
И даже уже не важно, слышал он её или нет. Самое интересное, что его состояния, казалось, никто вокруг не замечал. Никто вообще не замечал этого полувстающего мужчину на стуле. Официантка вела себя так, словно Вера пришла в ресторан одна. И счёт принесла на одного. Вера подумала, что стала жертвой искусно наведённой оптической иллюзии, и что вдруг Максим взял и просто исчез для всех остальных, и пококетничала с зашедшим в ресторан парнем, искавшим места, куда бы ему приземлиться. Парень, разумеется, повёлся, но, когда она полужестом-полусловом предложила ему присоединиться к ней, посмотрел на неё очень странно, ухмыльнулся почти как Максим и сказал:
– На колени мне предлагаете к вам сесть? Нет, спасибо.
Так что исчез не только Максим, а и кусок дивана под ним. И, видимо, ещё какая-то доля пространства. Вера решила не забивать себе этим голову, достала у Максима из кармана бумажник, расплатилась и вышла из ресторана.
Она продолжила житть своей несложной жизнью. Сама никогда не думала, о том, что жизнь у неё несложная, что нужно бы каких-нибудь штормов или бурных перемещений во времени, пространстве, по оси эмоциональных координат. Ей было достаточно комфорта, который она раз и навсегда получила при помощи бумажника Максима. Вычисление его пин-кода для банковской карточке явилось последним усилием, когда-либо совершённым ею в жизни. Впрочем, и это нельзя назвать усилием – зная его, сложно было предположить что-либо иное – разумеется, он использовал дату своего рождения. Она думала, что попользуется его счётом до того, пока деньги на нём не кончатся, а потом что-нибудь придумает. Но то ли так хорошо было поставлено дело Максима, то ли счёт и все деньги тоже глюкануло – но они не кончались и не кончались. Она проверяла счёт сначала каждый день, потом раз в неделю, потом как придётся – какие-то поступления были всегда. Она не пыталась вникать в их происхождение.
С этих пор жизнь её превратилась в сплошное удовольствие. Она занималась всем тем же, что и раньше, но уже одна – или с какой-нибудь из доверенных подруг, выбираемой ею из узкого круга, осчастливленной материальными благами в обмен на простое преклонение. О замужестве она не думала, с детьми тоже решила подождать – да и не слишком-то ей всего этого хотелось. Это только дураки говорят, что предназначение женщины – рожать, быть матерью, хранительницей очага и прочее. Она-то знала, что на самом деле предназначение женщины – радовать глаз и получать удовольствие. Чем она и занималась.
На месте ресторана со временем открыли магазин гаджетов для смартфонов, тот сменился отделением банка, а Максим всё так же сидел за столиком, замерев в вечной попытке привстать и кинуться по своим казавшимися такими когда-то важными делам. Вера иногда заходла в этот банк проверить состояние своего счёта, на который она переводила все поступавшие Максиму денежные потоки – сделала себе услугу прямого платёжного поручения – и смотрела на него. Иногда ничего ему не говорила, иногда сообщала новости о жизни его семьи, о его жене, которая не стала убиваться после исчезновения мужа (которого, впрочем, не заметила), о сыне, который переехал в Канаду и носит теперь совсем другую фамилию, но с ней, Верой, продолжает общаться – так уж сложилось.
Максим не отвечал. Он наслаждался. А настоящие мужчины наслаждаются молча.