Таисия Лаукконен. Балтийская русская литература: письмо из ниоткуда?

ОТ АВТОРА: необходимые пояснения

Эссе было написано полтора года назад для публикации в журнале Baltic Worlds, то есть, изначально предполагало перевод на английский язык и читателя, мало знакомого с историей русской литературы и ее прибалтийских окраин – отсюда некоторые упрощения и экскурсы, которые могут показаться излишними русскому читателю. К моему большому удивлению, текст, который, как мне казалось, имеет дело с локальной и, в общем-то, мало кого интересующей проблематикой, оказался востребованным, был переведен на эстонский язык и опубликован в журнале Vikerkaar. Теперь, когда эссе доступно и в русском оригинале, а его недостатки уже нельзя списать на неточности перевода, автор был бы признателен за дельную критику.

***

После распада Советского союза на территории независимых Балтийских государств (речь пойдет о Литве, Латвии, Эстонии) стало складываться новое русское меньшинство ^[1]. Новым оно было в нескольких смыслах. Исторически на этих землях всегда присутствовала русская община в том или ином количестве, однако положение, при котором эта община была бы меньшинством в составе инонационального государства, хотя и имело прецеденты (например – в межвоенной независимой Литве), оставалось культурно неотрефлексированным.

Постсоветская русская диаспора в Балтийских странах нова не только относительно самой себя, но и в отношении других общин постколониального мира. Во-первых, трансформация – от доминирующей в языковом и культурном смысле группы к меньшинству – произошла без перемены места жительства, что необычно для традиционных диаспор. Во-вторых, сохранились определенные культурные претензии, связанные с разницей в престиже литературных традиций^[2]. При этом, пафос «сохранения русской культуры», который подпитывал русскую диаспору за пределами Советского союза на протяжении большей половины XX века утратил всеобщую актуальность, поскольку очевидных препятствий для репатриации или виртуального участия в культурной и общественной жизни России нет.

Идентичность новой русской диаспоры вынуждена строиться на каком-то ином основании, и одно из направлений, которое оказалось востребованным – это актуализация ситуации культурного пограничья. Исторические прецеденты такого рода культурных миссий – это освоение достижений западных культур, с одной стороны, а с другой – восточная, северная, южная экзотика. В классической русской литературе образы представителей балтийских этносов часто конструировались через экзотическое остранение. В советский период Прибалтийские республики были западной окраиной, и таким образом, проводниками западного престижа. Однако в постсоветском «мире без границ» новые национальные Балтийские государства уже не могли быть ни тем, ни другим – череcчур освоенные для экзотики и вместе с тем уже не запад в перспективе настоящего запада. Писатели русско-немецкого, русско-французского, русско-английского культурного пограничья оказываются посредниками культурно престижного и как бы равноправного диалога, в то время как русскоязычные авторы Латвии, Литвы, Эстонии, конструируя свою идентичность через ситуацию конкретного пограничья, оказываются в ситуации необходимости борьбы за легитимность, уникальность, ценность такого рода культурного диалога.

Отношение новых национальных государств к русскому меньшинству неоднозначно. С одной стороны, они не заинтересованы в поддержке и культурной рекламе русского, который в общественном сознании еще не так давно был синонимом советского. С другой стороны, внимание к меньшинствам – обязательная черта современного развитого государства, тем более входящего в состав Европейского союза. Однако это не означает, что заинтересованность в диалоге с русской культурой навязана исключительно свыше. Культурный престиж русской литературной традиции по сравнению с эстонской, латышской, литовской достаточно высок, и те авторы, которые заинтересованы в выходе за пределы национальной литературы не могут не видеть в таком культурном диалоге возможностей выхода на иной рынок.

Не смотря на схожесть общей ситуации, в каждом из трех Балтийских государств статус местной русскоязычной литературы различен. И это лишь отчасти связано с процентным соотношением русскоговорящих по отношению к титульной нации.

В Литве существует только одно периодическое профессионально подготовленное литературно-художественное издание на русском языке – это журнал «Вильнюс», который выходит с перерывами два раза в год, печатает в основном переводы литовских авторов на русский язык и обзорные статьи литовских критиков, а также публикует в небольшом объеме произведения местных русскоязычных литераторов. Хотя в Союзе писателей Литвы состоит больше десятка русскоязычных литераторов, их деятельность незаметна. Для сравнения: в Латвии постоянно издаются двуязычные сборники стихов – результат постоянного диалога латышской и местной русской поэзии, проходят ежегодные чтения, которые объединяют русскоязычных авторов трех стран. В свою очередь в Эстонии, помимо регулярно выходящего электронного журнала «Новые облака» и проектов Игоря Котюха, объединяющих молодых русскоязычных литераторов Эстонии, Фондом Eesti Kulturkapital присуждается ежегодная премия местным русским авторам.

Поскольку русская литературная жизнь в Латвии и Эстонии более заметна, чем в Литве – на Новой литературной карте России^[3], претендующей на то, чтобы охватить и представить весь русскоязычный литературный мир, Литву представляют всего 3 автора, тогда как Эстонию 11, Латвию – 16 (для сравнения: Финляндию представляют 4 автора, хотя русскоязычная община там в несколько раз меньше литовской). Более того, в списках основных номинантов на «Русскую премию»^[4] за 6 лет ее существования дважды были авторы из Латвии (Сергей Морейно, Сергей Тимофеев) и Эстонии (Елена Скульская, Андрей Иванов), но ни одного автора из Литвы.

На мой взгляд, определяющим фактором здесь становится наличие или отсутствие признанной литературной традиции, связанной прежде всего с неофициальной / неподцензурной литературой, которая вышла на общественную сцену в конце восьмидесятых годов, расшатала существующие литературные иерархии и требовала пересмотреть историю русской литературы второй половины XX века. С этой точки зрения Латвия и Эстония оказываются в более выигрышном положении, нежели Литва. Круг рижских авторов, объединенных журналом «Родник», сотрудничал с ленинградским самиздатом и оказал влияние на развитие современной русской литературы  в целом^[5]. Значимость Эстонии для неортодоксальной советской культуры тоже неоспорима – прежде всего это Тартуская школа семиотики, связанная с именем Юрия Лотмана; творчество популярного неофициального прозаика Сергея Довлатова; дача Давида Самойлова^[6] и т.д. В результате, новое поколение эстонских и латышских авторов обнаруживает себя уже на несколько освоенной территории культурного пограничья, к тому же, наследниками престижной на данном историческом этапе традиции русского неофициального искусства. В Литве, как принято считать, развивалась в основном советская русская литература, чей символический капитал сегодня сомнителен.

Если Балтийские литературы заинтересованы более всего в том, чтобы местная русская литература участвовала в диалоге двух культур (зачастую именно местные литераторы переводят современную латышскую, литовскую, эстонскую литературу на русский язык), то российская критика и жюри премий отдают предпочтение тем авторам, чье творчество может прочитываться в более широком межкультурном контексте.

Неожиданной находкой для российской критики в последнее время стали прибалтийские прозаики Лена Элтанг (Литва) и Андрей Иванов (Эстония). Литературные траектории этих авторов различны и наглядно демонстрируют разницу в статусе русской литературы в двух странах. Первый роман Лены Элтанг вышел в 2006 году в Санкт-Петербурге и попал в шортлисты двух престижных российских премий («Национальный бестселлер» и премия Андрея Белого). Ее следующий роман «Каменные клёны» (Stone Maples) стал первым лауреатом премии «НОС», цель которой – «выявление и поодержка новых трендов» в современной русской литературе^[7]. Только после этого русской писательницей, с 1989 года живущей в Литве, заинтересовалась литовская публика. Совершенно иная история с Адреем Ивановым. Его роман «Путешествие Ханумана на Лолланд» (Hanuman’s Travel to Lolland) был издан в 2009 году при содействии фонда Eesti Kulturkapital и получил премию этого фонда. В 2011 году роман был переиздан в Москве и вошел в шортлист премии «Русский Букер». Таким образом, именно эстонская культурная индустрия способствовала изданию дебютной книги.

Хотя Иванова иногда сравнивают с Элтанг, этих авторов отличает друг от друга не только литературная траектория, но и фактура, тематика текстов. Главные герои плутовского романа Иванова – индус Хануман и русский эстонец Юдж, от лица которого ведется повествование, нелегально живут в Дании в лагере беженцев и мечтают поехать на датский курорт Лолланд. Русская критика видит в неблагополучном лагере, где обитают самые разные представители стран «третьего мира», контрастно противопоставленном благополучию легальных датских граждан, пародийную модель современной Европы. По словам автора, первый вариант романа писался на фонетическом английском, но закончен был только в русском варианте. Название романа отсылает к жанру травелога, однако о путешествии только говорится, а сюжет романа «топчется на месте».

Романы Лены Элтанг критика часто сравнивает с интеллектуальными криптодетективами Эко, изысканной прозой Фаулза и Борхеса. В ее романах повествование также ведется от первого лица, однако оно всегда преломляется через специфику различных «личных» жанров. Например, дебютный роман Побег куманики (Blueberry Shoot) создавался в живом журнале (Livejournal) в виде записей вымышленного персонажа, в реальность которого многие читатели журнала поверили. Бумажный роман вышел в виде тех же записей то ли студента, то ли сумасшедшего Мозеса (Мораса) и электронных писем, записок, дневников персонажей (членов археологической экспедиции на Мальте или их корреспондентов), которые, возможно, существуют только в воображении Мораса.

Роман всячески противится однозначному прочтению и первая попятка перевести его на английский язык, насколько мне известно, потерепела фиаско – прежде всего, из-за плотности языковой ткани, близости к поэтическому языку. Главная героиня второго романа Саша Сонли, у которой русские корни, живёт в Уэлсе, содержит пансионат «Каменные клёны», пишет дневник и общается с окружающими посредством записок. Роман также составлен из писем, дневников, записей в гостевых книгах и т.д. – то есть, автор всячески уклоняется от претендующего на объективность повествования и создает полифонически запутанную множественную «реальность».

Определяя культурно-географические координаты романов Элтанг и Иванова, их языковые свойства, русские критики с разных сторон приходят к одному и тому же слову «нигде»:

Татьяна Григорьева об Иванове:

И это первый парадокс, который держит повествование: реальность, описываемая ярко, подробно и даже весьма натуралистично, превращается в фантастическое «нигде», населенное дикими персонажами, разговаривающими на диком языке.^[8]

 

Андрей Урицкий об Элтанг:

Парабола биографии отразилась на характере прозы Элтанг: русскоязычный писатель, живущий в городе, когда-то располагавшемся на западной окраине советской империи, а сейчас занимающем место на окраине восточной, но уже Евросоюза, очевидно, и должен писать воздушным, полупрозрачным языком, почти лишенным особого языкового «мяса», языком, в котором кажутся невозможными брань или просторечие, языком почти дистиллированным. И, очевидно, он должен помещать своих героев в историческое и географическое пространство, максимально удаленное как от России, так и от места современного своего обитания. Проще всего назвать такое место «нигде», ведь и сам этот писатель живет, по большому счету, в таком же «нигде».^[9]

 

Тот факт, что слово «нигде» оказывается наиболее подходящим для описания межкультурного положения этих писателей и их героев, мне кажется, свидетельствует о том, что прибалтийские русские авторы, несмотря на географическую близость к российской границе, осваивают в культурном плане весьма отдаленные, еще не названные территории. Мультикультурный фон, на котором разворачивается действие романов, и в каком-то смысле им обусловленные языковые свойства текста едва ли не сходу обеспечивают авторам титулы новаторов в российской среде, а при переводе на европейские языки, вероятно, гарантируют опознаваемость проблематики.

Что касается поэзии, то наиболее широкого признания добился издательский и мультимедиа-поэтический проект «Орбита» (www.orbita.lv), основанный в 1999 году русскими поэтами Латвии (Сергеем Тимофеевым, Артуром Пунте, Семеном Ханиным, Жоржем Уалликом и Владимиром Светловым). В деятельности «Орбиты», экспериментирующей с различными способами репрезентации поэтического текста, подчеркивается все тот же межкультурный контекст, только более определенный – это уже не абстрактное «нигде», а конкретно-европейское. К примеру, Станислав Львовский, в рецензии на пятый сборник произведений «Орбиты» выдвигает в качестве ключевой метафоры фрагмент стихотворения Алексея Левенко, цитирующий слова из одноименной песни группы Suede «Europe is our playground»; а Андрей Левкин в предисловии к книге Сергея Тимофеева «Сделано», выносит в заглавие понятие «ТрансЕвропа», за которым тоже скрывается музыкальная аллюзия – речь идет о знаменитом альбоме группы Kraftwork под названием Trans-Europe Express (1977).  Важно, что Европа при этом понимается не как конкретное культурно-языковое пространство, а как поле культурных игр; не место жительства, но транзитная территория.

В заключение важно отметить, что русская литература Латвии, Литвы и Эстонии так же многослойна, как и современное русское литературное пространство в целом. Здесь найдётся всё: от наивной поэзии и популярной литературы до языкового и интермедиального новаторства. Именно поэтому очевидный успех стратегий, ориентированных на освоение русско-европейского пограничья, показателен и позволяет говорить о том, какая задача, с точки зрения литературной метрополии, в первую очередь стоит перед балтийской русской литературой – с позиций собственного культурного опыта осмыслить межкультурное европейское «нигде».

Надо сказать, что многие балтийские авторы в своем творчестве так или иначе касаются темы русского меньшинства. Эта тема востребована не только местной русскоязычной публикой, но и государственными институциями – премии, как правило, вручаются местным авторам за заслуги в укреплении литературных и культурных связей. При этом для автора, разрабатывающего только меньшинственную проблематику или вовсе не акцентирующего своего межкультурного положения, велик риск так никогда и не выйти к более широкому русскому и иноязычному читателю. Например, роман П. И. Филимонова «Зона неевклидовой геометрии» в 2007 году удостоенный премии Eesti Kulturkapital и в 2010 году опубликованный в переводе на эстонский язык, пока не вызвал интереса российского читателя и это может быть отчасти связано с тем, что языковые и географические координаты в романе расплывчаты. При этом прозаики и поэты, получившие признание в качестве авторов европейского пограничья и оказавшиеся в фокусе общественного внимания, с успехом впоследствии обращаются к более локальным темам – действие второго романа Иванова «Горсть праха», вошедшего в финал уже упомянутой «Русской премии», разворачивается в Таллинне на фоне недавних событий вокруг «Бронзового солдата»; герой новейшего романа Лены Элтанг «Другие барабаны» – литовец; двуязычные проекты «Орбиты» поддерживают взаимный интерес русских и латвийских литераторов, и так далее.

Таким образом, балтийский русский писатель оказывается в ситуации двойного «заказа»: со стороны метрополии (абстрактное русско-европейское пограничье) и от местной публики (конкретное культурно-языковое пограничье), но каждый автор совершает индивидуальный выбор. Нельзя не заметить, что наибольшего успеха и признания добиваются те, кто в творчестве и стратегиях авторепрезентации совмещают европейскую идентичность с интересом к конкретному культурному пограничью.