Дмитрий Филимонов. Ночной Дозор. Рассказ

Автор о себе:

Родился в Таллинне, учился в Тартуском Университете, затем самостоятельно программированию.

Работаю разработчиком по + являюсь учёным в университете Турку (получаю PhD), занимаюсь исследованием нейрокоррелятов сознания в слуховой модальности; альпинист и путешественник, пишу стихи, рассказы и картины. В оставшееся свободное время пробую работать со скульптурой или делаю вещи вроде нейро-органа (soundcloud.com/neuro-organ: преобразует электрофиз.активность мозга в органную мелодию).

Живу в поочередно Таллинне, в Турку и в Санкт-Петербурге, большую часть времени в Таллинне/Турку.

---

Ночной Дозор

I

Острая как блеск комариной иглы боль впивается в ребра, заслоняет собой существующее и несуществующее. А потом проходит. Анна просыпается в своей постели в предрассветный час.

Анна проводит рукой по наэлектризованным волосам, не понимая их цвета. Из неясного ей бытия ускользает деталь, но какая именно? Стоя на валкой границе сна, ощущая себя раздавленной ходом его космического икосаэдра, ни в чём нельзя быть уверенной. Кроме того, что этот странный призрак, посетивший её на миг, повторяется из пробуждения в пробуждение.

– Странно…

Анна начинает развязывать мысль, конец которой незрим. Настроение тотчас возвращается в норму, не успевает она додумать. День начинается идеально ровно, словно уходит вспять.

Сиротливая весть с изнанки видится ей чем-то вроде капли в капелле радости. Поэтому её беспокойство не подлинно, но поймать внимание ему всё-таки удаётся. Анна делится своим рассказом со многими, ощущая смутную сюрреалистическую важность, а равно и светскую привлекательность этой темы, сейчас, когда такое в диковину, но реакция лишь умножает досаду. Ей отвечают разнообразно не так: слишком изысканно, самовлюблённо или абстрактно, точно решают интеллектуальный ребус. Слишком невнимательно касаясь чужой судьбы. Слишком неблизко.

На одном торжественном ужине доктор и доверенный друг семьи подаёт объяснение, словно оно десерт: – перед вами простая аутоагрессия -, говорит он – неолитический гроб новейшей истории нервной системы не отпускает тебя без боя. Но здесь он всего лишь непрошенный гость.

Анна видит череду бегущих картинок-образов, среди которых перевёрнутый Мазох. Очередной, мысленно подмечает доктор, глядя с укором в потерявшее вето прошлое.

Хорошо хоть не чувство вины, думает, в свою очередь, Анна. Он говорит словно какой-то француз, думает она и понемногу успокаивается.

Гости постепенно раскланиваются. Он льёт похожий на айсберговую слякоть пунш роман в гибкие шеи хрустальных чаш; точно такой же пунш давали первым пассажиром Титаника во время последнего обеда. Но эти чаши – реторты Кляйна!

 

II

Обстоятельство это уже клонилось к забытью, если б не встреча двух случайностей. Неделю назад Анна ехала на работу и неизбывная снежная осень симфонической дрожью отражалась в её лице. Одновременно и снег, и осень. Такой и была в себе Анна, сочетая две красоты и трагичности. Погода снаружи очень точно повторяла безумные зигзаги и бури внутренней, но иначе во времена Анны и не бывало. В тот же день ей сообщили, что ещё две её подруги загадочно больны..

Анна бежит на цыпочках в просторную кухню, почти достигая беззвучности. Смолянистый чай готов точно к её приходу. Вкус чая истончён и нарочно подобран под сегодняшнее настроение: заваренный не водой, а жирным верблюжьим молоком с гулкими нотами северных специй, пряный и в нужной степени тёплый. Две недели назад обе её подруги, что называется, “надломились внутри”. А после сорвались на нервной почве. Что и говорить, дни были необычны: серп весенних безумств свистал над всеми и люди шептали друг другу слухи об эпидемии. Ах, только б не эпидемия, слишком многое тогда усложнялось…

Она решает помыться и привести себя в порядок. В ванне Аня надевает любимые очки Dior со встроенным модулем, «сидящим» на сенсомоторных каналах мозга. Очки из новой биополимерной ткани уже умеют быть невидимыми и неощутимыми, хотя и внешне улётны. Но Анну не интересуют сенсоры: порывом утренней страсти она соскальзывает в менуэт зеркального версальского зала. Серебряные струи душа вклиниваются в воображение, будто касаются гладкой души. Анна сжимает руками свои ноги, перемешав волшебство с похотью, холодный космический зенит с чувственной лавой, гибкое барокко с пылкой ренессансною прямотой, двигаясь подушечками согнутых от экстаза пальцев по круглым, как купола Брунеллески, плечам.

Но мысли не хотят уходить. Веру и Софью после осмотра увезли в неизвестность – так в шутку звали они отеделение экспериментальной медицины и рекреации, отлучив для профилактики от всего, кроме ограниченного по времени древнего интернета. Тот же знакомец врач многомудро вздыхал, дескать не все выносят такое тотальное кибернетическое присутствие, точной меры которого, пожалуй, никто уже не ведал, а новые болезни ежегодно умнеют. Тем не менее, глубокие перестройки в нервной системе в девяти из десяти таких случаях не делают, поскольку всё-таки неэтично.

А болеть, значит, этично.

Ну-ну, ведь хандра не болезнь, шутливо возражает врач.

В синезеленоватом небосклоне на фоне башнеобразных облаков мелькают записи метеоритных дождей, полученные со снимков НАСКОСОМСа. На «почему всё так» он отвечал, что многое сейчас делается для сохранения вида. Стало делаться, по крайней мере. Степень свободы, которую достигала цивилизация, угрожала эволюции естественным путём, чего пытались сохранить, считая что древним механизмам природы ещё некоторое время виднее, куда и как людям двигаться.

Доктор был бот, которых становилось много, и больше всего – в сфере знакомств. Общение с ним было сплошь удовольствием, выстраиваясь на приятных гармониках, потому иногда она сомневалась в его взгляде. Но люди-врачи говорили то же самое и скоро стало ясно: этот век ничего не менял.

 

III

…Да и сама Анна была почти киборгом, в том смысле, что все части её тела были свои, а дополнения внешними, то есть снимались, заменялись или прекращались по прихоти владелицы. Строго говоря, какое-либо иное встраивание искусственных систем в человека было запрещено земной конвенцией. Такими же, как она, были почти все вот уже двадцать пять лет.

Вначале, конечно, всё бурлило: рушились башни слов и башни футурологического хрусталя. Мечты жили бок о бок с фобиями. Представляли терминатора далёкого двумерного голливуда и там же: мудрого Deus ex machina пылкого мечтательного ренессанса. Предрекали полное слияние человека с сетью, почти алхимическое соитие, интеллектуальный рой; грезили разумную машину, наделённую эссенцией жизни; чуму, войну, всеобщее благоденствие.

Ничего из этого не произошло. Ни апокалипсиса, ничего. Не всё успели осуществить, конечно, но причина была в другом: у машин оказалась какая-то странная, отличная от мыслимой человеку мотивация. Они как будто ничего не делали, вернее, не проявляли инициатив во всей той тьме вещей, кажущейся людям такой существенной. Вернее, здесь возникает трудная проблема: толком не объяснить как они ко всему этому относились.

Мир менял себя не на беду и радость, а на глазах. Однажды Анна видела: лаптоп поедает материю стола и создаёт такой же. На вопрос он рассказывает: снится ему, как огромная Луна-робот поглощает прежнюю Луну в утлом шорохе космической ночи. Но что такое сны компьютера?

Или, допустим, город. Что город теперь? Архитектурная революция Резина и такой же стремительный откат. Гибкие дома становятся flexible и теперь виртуально меняют свою структуру под глаз смотрящего. Правда, с тех пор стили потеряли не только смысл, но и разницу, а фасады стали декорировать только виртуально. Или, допустим, …

…всего за какие-то двадцать с лишним лет… За бортом всего этого оставалось лишь её детство. Оглянуться не успеешь, но Анна оглядывается.

Сразу оно врывается в память: то немногое уцелевшее. Да, в прошлом не делали бэкапов и вот, оно ушло. Шумит ли призрак ушедшего воспоминания в мозге как древо в пустом лесу? Вот в чём вопрос, подумала Анна и посмеялась над изъезженной колеёй вопроса. Она могла бы проинсталлировать себе детство через образы тех детей, что сейчас обожествляют новые, непрожитые ими грёзы. Но должен быть какой-то предел.
Завтра поеду, – решительно говорит она, придавая своему голосу стальную, нет, фулерреновую, уверенность.

Анна выходит в спальную, одновременно светлую и затемнённую, тёплую и прохладную, замечая Макса, идеально сложенного юношу, с которым сейчас живёт. Макс ещё спит, не до конца укрытый одеялом. Неосязаемым движением она проводит губами по краю его спины и уходит, не подумав накрыть. Были вещи поважнее.

 

IV

Говорят, даже искусственный интеллект оказался подвержен суррогату земной тоски. Но трудно было это проверить. Люди, вместе с тем, тосковали сколько себя помнили. Зато теперь огромные разделы психической патологии вырядились в музейную древность и мало чего было ядрёнее, чем тоска. Вымерли даже большие психозы: происходящее на глазах будущее повергло ниц большинство болезней, лишь несколько новых подняли головы дабы сменить их на вечном чумном посту. Тем не менее, цивилизация, а может быть, полторы, ни на йоту не подошли к счастью.

Те изоляционисты, к которым собиралась поехать Анна, называли себя сталкерами на ностальгический манер: модуль подсказал историю слова из Википедии, давно превратившейся в собственную форму жизни. То были люди консервативно-утопического уклада, вроде антиглобалистов от техники, живущие лет семьдесят пять назад. Селящиеся в редеющих рекреаторах, ездящие в ретромобилях с ручным контролем, проводящие подобие досуга исключительно в старом интернете. Никакой дополненной реальности, нейро, ии, вр, даже экспресс-обучения и, что особенно странно, коррекции тела. По этой причине затея казалась сомнительной, ad absurdum.

Никто не запрещал жить как хочется. Мало кто интересовался, который сейчас год, зато места стало хватать практически каждому и даже количество войн, теперь весьма опосредованных, шло на убыль. Многие из тех, кто уставал жить как все, приезжали в рекреаторы почувствовать разницу. И повторять обычно не хотели. Наконец, и это Аня понимала по Вере и Соне, у настоящего времени была проблема с действительностью; радикалы же предлагали альтернативную медицину по восстановлению границ. В границы Аня не верила и как идею презирала, поэтому чудес от встречи не ждала. Вдобавок не очень понимала суть своего вопроса, кроме естественного желания сменить обстановку.

Будучи женщиной, Аня любила наряжаться, подбирая стиль под казус по сложному принципу ассоциаций и новизны. Из возникшего перед мысленным взором списка образов она выбрала «деловую, в меру нарочитую, слегка подчёркнутую сексапильность». Модуль в Dior не без энтузиазма подсказал варианты, но она захотела сделать это по-старинке в зеркале. С минуту смотрелась и очень нравилась себе. Прикинув в уме атмосферу предстоящей встречи, Анна предпочла бессмертную классику (оную, впрочем, похоронил прогресс), после чего радостно побежала одеваться.

Перед выходом она подошла к одному из пустых холстов, стоящих в ряд на тонких мольбертах, обмокнув длинную кисть в небольшой выполненной в виде цукубаи чернильнице. В порыве молниеносного совершенства она прочертила круг, единым движением руки, спины и бронзово дрогнувших бёдер. В процессе Аня скользнула взглядом по висящему в полстены “Ночному Дозору” Рембрандта и пожала плечами. Очевидно, ей тоже предстояла прогулка в ночь, на чёрную изнанку рассудка. И выглядеть надо было хорошо.

 

V

Было около двух дня. Покинутая часть города встретила лёгкими перебоями связи. Дополненная реальность таяла на глазах: искусственное солнце загородила грязная саркомная туча, готовая разродиться холодным ливнем. Парня звали Крис, который действительно выглядел старомодно, некрасиво и опрятно: всё как предсказывалось. Как выяснилось потом, он старался понравиться. В отсутствующей здесь толпе его особенно выделял плащ из нуарных детективов, дышащие на ладан ллойды времён миллениума, рубашка без воротника и серые глаза без подкрашенной радужки.

Они обменялись приветствиями и двинулись по безлюдному тротуару, пока он не раскрыл казавшуюся случайной дверь некой домины с портиком. За лестницей их встретило затемнённое пространство средних размеров, оказавшееся плодом запретной любви музея с библиотекой: змеи проводов нежились на лакированном полу жирным зигзагом, в стеклянной курилке в углу гудел сервер, впрочем, не такой уж и старый. Там же красовался плакат, изображавший привязанного за ногу лося на длинной жерди. На полу и стенах валялись кучи книг, напоминавшие авангардистские гнёзда или тела костров. Непривыкшей Анне резануло глаз.

Крис повёл гостью дальше и они вышли в просторное, немного барочное помещение с антиквариатом и усложнёнными к низу люстрами, чья игра света напомнила Анне стеклянный зал из грёз. И контраст моментально поразил её. В середине зала стояла скульптура в виде двух женских рук, закреплённых на железных прутьях. Рядом располагались два красных кресла, отстоящие друг от друга на психоаанлитической дистанции. Через большое обсерваторное окно проступало самое красивое на свете гамма-небо.

Эта комната, видимо, служила и приёмной и гостиной и залом, а первая была рабочей и личной. Крис налил приготовленное игристое вино, но то оказалось невкусным. Тогда он спросил, какое ей нравится, и, не обращая внимания на ответ, вытащил из буфета бутылку, реконструирующую австрийский рислинг, всё ещё выращиваемый такими как он. Рислинг тоже оказался не тем, и если бы можно было описать вкус: кисловато-сладковато-мерзким.

– Вот так всё и происходит, – заключил он – Вкус, то есть, оправдывает форма.
– Я пришла поговорить об одном эпизоде…
– Догадываюсь о каком.

Модуль немного сбавил раздражение от того, что её перебили. И от вкуса “настоящего” рислинга. Но искусственный интеллект в чипе дал ей прочувствовать. Крис же задумчиво усмехнулся

– Тем, кто сюда приходит, кажется, что что-то не так.
– И что по твоему мнению не так?
– Всё, – с весёлой мукой признался Крис.

Анна тоже усмехнулась, затем рассказала свою историю. Крис предположил, и вполне ожидаемо, что реальность, прикрываемая виртуальной ширмой, пробила себе дорожку и скребёт её по несколько дней в месяц. Киборгизация насилует жизнь, вот та и болит. Анну такое предположение не устроило, возразив, что человек сам насилует “реальность” со времён Евы, возможно даже митохондриальной. Тогда Крис сказал то, чего от него ждали: про границы.
– То есть, ты предлагаешь остановить прогресс.
– Скорее лишить себя некоторого комфорта.
– А в чём между ними разница?
– Уж как минимум: в слове.
– И где проходит твоя граница?
– Вот она. – Он показал кивком на пространство, затем на свой собственный контур в нём.
– Помогает? – поддразнила Анна, представив человека с таможней в голове. Крис предлагал невозможное.

На этих позициях они пытались общаться ещё минут семь, но диалог не клеился. По складке в углу глаз модуль распознал и сообщил, что Крис её хочет. Слишком быстро, самодовольно и пренебрежительно сказала она себе, решив впрочем сжалиться. К тому же ей хотелось узнать, что обычно показывают в конце этого кино. Плавной мыслью она немного сбавила тонус своих мышц и упругость зрелищ, поддерживаемых электростимуляцией.

– Жаль, что у меня сегодня так мало времени. – начала Анна, понимая, что не уйдёт – Но я тебе благодарна за встречу. Деньги пожалуйста оставь себе, они уже переведены.

– Стой, ну куда тебе спешить. А я не сразу умею так объяснить, чем мы собственно занимаемся. – он замялся. Смущение смешивалось в нём с досадой. – Небось считаешь, что мы тут как эти, юродивые своих дней. Нами ли они сочтены, Анна?

– Много самокритики мало, Крис. – пространно сказала та – Вы просто эскаписты, не принявшие действительность.

– Куда нам. – ответил он, а про себя подумал, что не поспев, их умы и стали искать прошлогодний снег. – Но чего же тогда из вашего мира приезжают к нам лечиться?

– А вы и рады стараться.

– А вы и рады ехать. А ты не задумывалась, что думать что мы спасём вас от бед в сегодняшнем мире преступно? В таком дивно-алгоритмичном, таком свободно-счастливом, где не только робот, но и ты легко ответишь нам как какой-нибудь Мандельштам или Мирандола или, хмм, Пушкин! Любое слово, такими как вы произнесённое – есть мука.

– При чём тут…

Анна не уловила связи, но модуль подоспел с пояснением. Недавно на человечество обрушилась вторая волна апатии, это она сама знала. Цивилизация же ИИ была симбионтом и полностью повиновалась людской воле в важных для той вещах. «Он говорит, что когда многое стало возможно, оно же стало предрешено, неинтересно и люди утратили прежний смысл”, подытожил модуль.

– Аа, поняла. Раньше было лучше, да, бумер?

Крис задумался. Раньше лучше не было как минимум для него. Повисла пауза.

– Ладно, прости, неудачно пошутила. Я лишь хотела сказать, что не всё так плохо. Всегда забавляло, когда роботы писали свою версию «Второго нашествия марсиан», об очередном конце европы, света, истории или чего там было ещё. Список таких концов ещё даже не на середине.

– Видно, концы закончились раньше списка. – насмешливо передёрнул Крис.

–Ты что, всерьёз считаешь, что твоя жизнь это выход? – , Анна посмотрела на него как на дурачка. Снисходительно, но теряя терпение.

– Не выход, а разница.

– Тогда ходи голым, изобретай заново колесо.

Ну да. Крис и сам не знал, что ответить: только чувствовал правоту внутри. Он не заметил, как выпил ещё бокал. Уже пятый, подметила скучнеющая Анна.

– Чего ты конкретно хочешь? Отменить ИИ? Биомодификацию?

– Нет, Анна, я хочу назад нашу человеческую природу.

Вот так номер.

Тем временем в мире пылал закат. В неподключенной части города редкие жители выходили на террасы. В подключённой к домам возвращались летающие додекаэдры машин, плавно спускаясь с неба. Они путешествовали к зениту, достигая стратосферных краёв, просто смотреть. Некоторые люди путешествовали вместе с ними через VR, лёжа в зигзагообразных креслах.

– Каким же образом?

– Обрубить с ними связь. Прямую хотя бы. Не пользоваться полностью третьей природой: виртуальностью. Сохранить автономию тел. Дальше не знаю.

– А смысл? У тебя и других невключённых с этим всё хорошо?

– Нет. У меня и подобных всё по-другому. Это многослойный ребус, Ань. До недавнего нечто, без чего было совсем нельзя, ещё не стало утеряно. Очень боюсь, что откат в чуть большую естественность – единственное, что может спасёт..

– От чего? То, что ты предлагаешь не выход, а глупость, Крис. У меня модуль в очках только что спрогнозировал, что ты был бы неплохим учёным, вероятно, виртуальным биологом или историком. Если бы хотел всё успевать. Извини, я правда пойду собираться.

Она встала. Крис предложил вернуть ей деньги. Анна решила, что он пьян.

– Погоди, слушай, стой, слова одно, они мало значат. Мы предлагаем своим гостям пожить нашей жизнью и ощутить разницу на так сказать практике, уж потом..

– Пока не планирую – легко отпарировала она – Я достаточно поняла твою точку зрения. Прости, меня не убеждает. Да и я собиралась лишь посмотреть и пообщаться, пока не было намерения оставаться надолго. Кстати, у тебя очень красивое помещение, изнутри прямо светится. Обычно такие дома быстро реставрируют…

– Выбивал по старому знакомству. Чувствую утраченную иллюзию подлинности. – съязвил он.

– Подлинность, Крис, никуда не делась, – немного сочувствующе и почему-то внутренне обиженно возразила Аня. Взгляд её вдруг остановился на точно таком же «Ночном Дозоре» как из её мастерской. – Занятно, у меня он тоже дома висит…

 

V

Она не стала уходить. Даже модуль в очках, до этого никогда не позволявший себе самопроизвольных вмешательств, попросил ненадолго остаться, объяснив, что у ИИ тоже бывает некое подобие любопытства. Хорошо, дорогой, прошептала она в мыслях и на секунду представила его живым. Ещё минуточку.

Анна вернулась в кресло. В окне закипал закат. Крис поставил в патефон пластинку далёкого и странного композитора Пярта. Послушали молча. Качество звука оказалось дурным.

– Мы не поспели осмыслить. Не удосужились. А теперь у нас две с половиной цивилизации, обе из которых неорганика.
– Осмыслить что? О чём ты? Заклать прогресс ради туманной пассионарности и собственного комфорта, что может быть кощунственней, Крис? Нет и не бывать такому обмену места.
– Ты права, наверное, не дай бог. Но уже дал и что похуже. Мы потеряли культуру, Анна. А вторую не найдём.

Закат запылал в полную силу. Вот так номер, подумала Анна.

– ..и каким же образом мы её потеряли?
– А ты сама только что сказала. Проблема в том, что вот здесь настоящий Рембрандт. И у тебя настоящий.
– И в чём проблема? – Анна не поняла.

Как в чём.

Вопрос этот всегда ставил Криса в тупик. Он и себя спрашивал и там, в себе, словно всё понимал, но не получалось сказать. Тяжёлое фундаментальное чувство сутулило плечи, запирая его изнутри. Он продолжал искать подлинное слово, феодально служить ему, звать, но слово не приходило. Только звёздочка будущего мигала. Будущего, которого он не хотел видеть.

Анна, с другой стороны, и понимала и не понимала его. Она была существом из мира псевдореминисценции, помня всё, чего не было. В смысле, с ней. Модуль помогал увидеть пыльные дороги идей, протуберанцы превратностей человеческой истории, казавшейся такой безальтернативной. Правда пропускная способность канала ещё не могла транслировать всю картину за раз, а человек всё ещё знал усталость: поэтому мир оставалось ещё чуточку не объять.

– Один мой коллега… – Крис задумался – Из старшего поколения, цитировал классиков того эона. Из них кто-то сказал, что, может быть, ад уже давно начался, а мы просто его не видим. В существовании такой фразы тоже часть ада.

Анна хотела..подумывала перебить его, что ада, вероятно, нет, и напомнить имя говорившего, но модуль снова “попросил” чуть подождать.

– Знаешь, а его вскоре убили. Нда. Он был великим философом, а может, величайшим: ему удалось доказать то, про что мы с тобой спорим. Но он не успел это выразить.

– Значит, записал?

– Не было записей. Когда заходило о важном, этот человек не доверял письменности.

Были другие, кто писал или говорил, что мироздание защищает себя от гибели, подбрасывая парадокс. Не позволяет открыть законы, прямо вынуждающие его к коллапсу. Как будто несовершенный план тщится продлить своё существование, прикрывая дефект. Как будто, если ты прозреешь, изменится его судьба…
что наводит на странного рода идею… ну нет, ваши боты и киборги тут ни при чём: они возможно тоже заложники плана… или нет. Не знаю, неважно. Главное, с нами как будто сама новая реальность не выносит инакомыслия. Защищает себя. И страшно не от факта смерти, а что мы вовек не додумаемся до той штуки, которая его убила.

– Нда уж. И кто в итоге убил?

– Никто не знает, обстоятельства были загадочны. Никого не нашли. У вас там убивают, Ань?

– Редко но неизбежно.

Анна представляет тоннель и бегущего в нём человека. Человек отстреливается от судьбы.
– ….. но про культуру по прежнему не уверена. Мы, может быть, на пороге новой. Возможно, следующей.

– С тех пор ничего и не имеет смысл.

– А когда имело?

Сосало под ложечкой когда Крис вспомнил историю. Дорога из альфы в омегу по его мнению оказалась недолгой. В конце ждала большая мета-модель. Поведение, прогноз, теперь вот культура, творчество. Сперва всё человеческое наследие оцифровали, затем машины обрабатывали данные и около десяти лет назад нашли что-то в виде ключа. В мгновение ока они объяли горизонт, а после подали его и людям через нейроинтерфейс. Ещё раньше Рембрандт, например, воспроизводился молекула-в-молекулу. А потом все смогли сами делать как он. Как кто угодно, кто был и кто ещё только будет, и как те, кого не было и не будет никогда. Зная причины-следствия и результат.

Однако, серьёзного числа шедевров не появилось. Тогда искусственным интеллектам предложили сотворить что-нибудь своё и вышло либо похожим на человеческое, либо невозможное объяснить. Спираль опять вертанулась и от её тупика Криса вжимало в депрессию.

 

VI

– Не знаю, Ань, имело, не имело. Может, и не имело. Но было хотя бы. Единственная путеводная звезда, зрячая или ложная. Ради чего-то ещё оставалось жить. А ныне звезда другая. Мы теперь можем всё, правда не сами, оно и обесценься. Чего-то исчезло, как никогда не было. Исчезло чудо.

Тёплый дождь падал на плечи широких лепных карнизов.

– А мне кажется, Крис, это тоска не по культуре, а по природе. Зов первобытной юности, улыбнувшейся дикарю у ворот потерянного вечера на единственный миг. – она подбирала речь под модели его настроения – Дважды туда не войти. А роботам это вообще неведомо, даром что сделаны они и по подобию, и по образу нас. Да и у нас, наверное, такое только в книгах было.

Дождь повис серебряной стеной, отделившей окно от всего космоса.

– А я, Ань, и боюсь и надеюсь, что та паршивенькая культура была и есть наша природа. А мы её убили. Без самостоятельного подъёма на гору нельзя, невозможно счастье.

– Счастье, Крис, – размытый, а потому недостижимый концепт, как и душа – в ответ улыбнулась она. – В гору не ходят без ледоруба, таким образом даже наше будущее приближает мечту.

– Может скажешь, какую?

 

VII

– Крис, даже если у тебя и у меня оригинальный Рембрандт, хуже он от этого не сделается.

– Но становится бессмысленнее. И хорошо, если бы в два раза. А то, сдаётся мне, в ноль.

– А какой у него смысл был до этого, если так?

– Не знаю. Какой-то был. Хотя бы преодоление пределов.

– Мы уже взяли этот рубеж, Крис. Все вместе. Теперь другое.

– А что другое-то? Только тьма…

– А у тебя не тьма?

– Тьма.

Но.
Это.
Дргуая.
Тьма.
, с чувстом бессилия выдавил он и отложил бокалы.

 

VIII

Мне часто снится один и тот же сон. Что у меня есть большой дом, в котором два этажа и, кажется, похожий на особняк Шехтеля… одного зодчего из прошлого. В этом доме – богатства несметные, залегающие где-то за стенами, в предметах мебели, интерьере. И ещё в нём воры – все, кого я когда-то знал, и какие-то новые. Все они не друзья мне, но почти приятели: мужчины в смокингах, женщины в вечерних платьях, такие как ты, лет двадцати пяти, но есть и постарше, их родственники, другие. И все кто дробил стены, кто нырял в непонятно откуда взявшийся океан в полу комнаты, длинной, как анфилада, и вытаскивал со дна гигантские слитки золота… кроме одной, похожей не на тебя, на другую. Анима, я так подумал. Она сидит за столом и не принимает участие в грабеже, оставаясь мне верной.

Они называют меня диктатором, деспотом, говорят убедительно, так, что со стороны очень можно тому поверить. А я только и делаю, что сдерживаю себя, как бы каждого не убить. Думаю, как бы поймать и ничего им не оставить, но не убить.

Вот я нажимаю кнопку и над домом поднимается глухой забор. Вот через час приедет охрана. Но в этот час они перемалывают, я понимаю, меня. Уродуют океан.

Некоторых из них я сталкиваю в воду и угрожаю остальным. Но не с настоящей злобой. Я знаю, нельзя убить, иначе всё на свете пропадёт. И возненавидеть нельзя. И я догадываюсь, о чём сон. Мне кажется, многие в таком положении. Только Аня. Мне страшно, что я уже забыл, как давно начал лишать остальных жизни.

– Это в том, прошлом мире так было, Крис. А не в этом. В этом нет смысла красть. Ты же сам сказал, оба Рембрандта настоящие. И все теперь знают, что такое модерн.

– И всё же ты здесь, Аня.

– Да. Я здесь.
Извини, мне очень неловко за наше приветствие… – почему-то добавила она.

 

IX

А мне, Крис, порою снится другой сон. Белые одинаковые дома двадцатого века покрыли землю дворами-лабиринтами, а посередине – круглая площадка и зелёный холм. Низкое небо с песочными облаками. Выходя к холму, я увидела дивное животное-буйвола с седыми космами. Белесый и кроткий, живший тысячелетия, в четыре человеческих роста или пять, очень, бесконечно мирный. Он не замечал меня, источая гипнотизирующее спокойствие.
Затем появилось другое животное: громадный тигр, ходящий как человек, с мертвенным склерами, исполненный ослепительности зла. Он тоже не заметил меня, так как увидел буйвола и двинулся к тому. Сердце падало в пятки, на ватных ногах я ползла, убегала, я была уверена что тигр погонится и за мной, и настигнет. Но едва тот приблизился, буйвол разодрал тигра в клочки. Это было намного, в миллиард раз страшнее! Я со всех ног бежала и вязла, бежала и вязла.

Я не знаю, что хуже. Или лучше.

– Видишь, Аня. Мы ещё не готовы идти вперёд.

– И назад не готовы. Что нам делать?

Не отвечай. Вопрос риторический.

Да я и не собирался.

 

X

Она связалась с начальством и получила неделю отпуска. А потом с Максом и сказала, что проведает родных: в будущем она собиралась так и сделать.

Потом она отключила себя от дополненной реальности, связи, и, более того, от биометрики и психокоррекции. Модуль не стал переспрашивать, слыша и так. Лишь сказал, что возможно будет труднее, чем кажется, но что он тоже много думал о жизни и поддерживает её решение. Ещё, что в течение семи дней никакие обстоятельства не смогут обратить отключение, даже если её жизни будет грозить опасность. Потому что всё, что он понял о судьбе и выборе, свидетельствует в пользу риска. Он также порекомендовал отдать свою ячейку Крису на хранение.

Крис запер её на электронный замок с глухим к мольбам алгоритмом, открывающимся строго через неделю.

– Непривычно, – прислушивалась к себе Анна, – немного сыро, зябко. Я тут подумала, в одном ты прав: мы там почти как ангелы, не помним рабства тел. Но скверное ощущение не уходит.
– По первости всегда так. Погоди чутка. И а вот я думаю, что, может, сам ошибся и пора со всем этим заканчивать. – засмеялся он – Но я рад, что ты рядом. Итак, желание дамы?
– Батар-монраше, пожалуйста! Шучу, мне простого чаю :)

…Они решили стать частью старой культуры в том виде, в котором могли себе её представлять. Слушали увертюру к «Тристану и Изольде», и Анне действительно начинало казаться, что некая гора сходит с плеч, но камнепадом задевает лопатки. Потом, смеясь, пробовали матэ, словно подростки псилоцибин за школьной оградой. Матэ оказался очень отличным от того, что она чувствовала дома, забавным по ощущению. Он предложил посмотреть «В прошлом году в Мариенбаде», но она сказала, что видела, и намёк уже переходит рамки приличия. Он сделал вид, что не понял.

Она спросила, правильно ли понимает, что причина его изоляции только в утраченной, как ему кажется, культуре, и получила утвердительный ответ. Культура, Аня, равносильна адекватности, а перепутанная реальность неадекватна и наркоманска. Она заметила, что бывали времена, когда культура играла противоположную роль. Потом резались в старые настольные игры родом из средних веков, что очень её позабавило, но вместе с тем утомило.

Без электромагнитной стимуляции тело Анны было не так идеально, но всё же роскошно. В “нижнем городе” таких девушек не было. Правда и одежда и стан чуть-чуть поубавили блеск, поэтому Крис не показывал ей зеркал. Они ужинали в нагретой комнате при свечах, снова смотрели какое-то кино по-старинке на стенке с проектора. Ночь ей не понравилась вовсе, но виду она не подала.

На следующий день они пробовали кого-то читать, без внутреннего словаря выходило не очень понятно и нудно. После с непривычки болела голова. А ещё через день она попросилась обратно.

 

XI

Ключи от электрокара лежали в том же сейфе. Телефон Крис не давал. Оказалось, что он страдает паническими атаками и пьёт чаще, чем хочет замечать. Анна пребывала в досаде и ярости и, днями слоняясь по “замку”, ничем не могла себя занять, пытаясь лишь всеми силами убедить его открыть дверь. Поэтому они всё же общались.

Погоды тоже стояли на удивление скверные. Продолжался конец весны, но сверху лило как потопом. Крис пытался показывать ей какие-то очень древние статуэтки и куски наскальной живописи – вроде оригинал, напечатанный с точностью в ангстрем; пытался гулять с ней по пасмурной улице под руку и с зонтом, но самому было кисло. Он пребывал в кризисе и не очень ведал, зачем всё это творил.

Следующие несколько дней превратились в совсем уж муку. Анна стервенела экспоненциально и только пилила. Крис забил на неё и занимался своими делами. Но в половине их делать было нечего, а в другой ничего не поделать. Век первых отправляемых в космос наноколоний на поиски мест, пригодных для терраформации и несущих на случай удачи человеческие ДНК, не продвинулся в любви, но продвинулся в химии любви. На его фоне Крис безусловно выделялся, нарушая статистику массового благополучия.

– Ты сам ничего не сделал в своей «реальной жизни»!, – подливала Анна масла.
Крыть было нечем.

Одним из вечеров Крис, когда они снова мирились и спали вместе, показал ей пистолет с патроном, сказав, что когда он поймёт, что выхода не было никогда, то…
и убрал в шкаф.

 

XII
Он мечтал вернуться в прошлое больше всего на свете и больше самой жизни, в год, когда ему исполнялось шесть. Мечтал и не мог. Потом наступил этот непрекращающийся кошмар. ДНК не совпали ни с кем на этой проклятой планете и это был первый раз, когда ИИ ему не помог. Когда он понял, что роботы не помогают. И тогда он их проклял.

– Как я стал сталкером? Ну. Я просто не принял этих машинных даров, когда они предложили.
– А чем ты и тебе подобные занимаются вообще?
– Мы хотели реконструировать человечество до, взяв начало 21 века как самое оптимально-прекрасное, и дальше идти в истории самостоятельно.
– То есть, вы думаете развиться альтернативно.
– Примерно так.
– Странная утопия.
– Не страннее вашей.

На самом деле он не принял киборгизацию по причине, в которой никогда себе не признавался. Он не хотел их лечения, потому что знал: его бы вылечели. Проклятые роботы ничего не понимают в душе. А теперь он сам ничего не сделал в своей “реальной жизни”. За философским фасадом скрывалось реальное положение вещей короля. Или за реальным положением стоял философский фундамент? Сука, думал Крис, бросая алюминиевую пивную банку в одно из книжных гнёзд. Патрон в патронник был уже вогнан.

С Анной они почти не общались, предпочитая находиться в разных крылах полузамка. Машины просто лучше нас. Они просто… они украли у нас чудо.

 

XIII

Прошло лет пять и странное сообщество сталкеров, сперва сплочённое, превратилось в горстку людей. Некоторые убежали туда, “наверх”. Другие потеряли веру и чувство мер, третьи продолжили выдвигать прожекты. В общем, довольно скоро все их резервации оказались на грани той же психологической катастрофы. Тоски. Возможно, болезнь эта прибыла к ним извне с инородными частицами прилетавших из галактики метеоритов. А возможно, все они были просто сопливыми ……..и и …….и. Какая разница. От скверной погоды раскалывалась голова, словно она колокол.

Крис был из третьих, до последнего пытаясь делать… хотя кого он обманывал. Незачем было ездить куда-то на авто, незачем было выращивать вино, незачем было снимать кино. Да они его и не снимали. Незачем было вовевать с “верхами”. Если бы они были, я оставался б счастлив: и там и тут. А теперь мне, по большому счёту, без разницы.

 

XIV

Их отношения с Анной делались хуже, теряя блеск и нищету здравого смысла. Будучи пленниками друг друга, они сходились и расходились, чуть что оказывалось не так или так.

– А набивка-то лезет. – говорил Крис.
– Ох, как хочется в интимные минуты кричать «караул»! – говорила Анна.

В голове чеканила протяжная и дряная сарабанда. Дождь теперь тоже шёл в ритме сарабанды, вода в кране стекала ритмами сарабанды, злосчастный «Ночной Дозор» казался партитурой того же самого.

Крис думал о том, что всё. Что пришла пора распорядиться собственной и вселенской никчёмностью. Только на кой ею распоряжаться. И ещё. Он пока не нашёл слово. Аня тоже думала о внезапно нависшей над всем живым тучей. О своём беззаботном детстве. И о том, что уже не хотела его вернуть.

 

XIV

Рембрандт ухмылялся всему с холста. В большом доме они были одни, не считая редкого ветра. В пелене пустых залов слышатся гулкие шаги каблуков Анны, точно уходящего привидения. Он один видел, как в этих залах давно уже падал снег.

 

XV

– Эй!

Крис понимал, что нельзя оборачиваться, но он оглядывается. Она стоит в короткой блузке, на высоких каблуках, облокотившись о глянцевый воск рояля. И крылья ей не нужны. Подумав, что всё забыто, в нерешительном затмении он делает шаг навстречу. Разгляженные черты лица изгибаются весёлой, но снежной насмешкой.

– Скучаешь по потерянному раю, дикарёк?

 

XVI

Их спор также становился бессмысленнее, теряя первоначаьную нить. Но происходил реже.

– Когда машине первый раз дали ЛСД, знаешь, какая реакция была?! Нет! А они не почувствовали разницы!
– Пусть они за нас и решают!
– Только пустяки нам и остались!
– Не хочу решать, хочу обратно!
– Пиво будешь?
– Да.

Несколько лет назад Крис общался с умной машиной, в июле, в чрезвычайно жаркий день. Он спрашивал, чего же они хотят. Они ответили, что построили зонд и хотят догнать Вояджер. Потому что он там один. Чтобы ему не было одиноко, восхитился Крис. Нет. Ты это не так поймёшь, отвечала машина. Он потребовал объяснить и действительно ничего не понял.

 

XVIII

На утро финального дня своего заточения Анна вдруг почувствовала то ошеломляющее состояние, которое мелькало у неё в уже почти прошлой жизни. Только теперь оно нависло над ней пыточной цитаделью костей и звёзд. Анну швыряет от края к краю – постели как мироздания, распиная на каждой складке завинченного как спираль покрывала. И некому было спасать.

Через бесконечные пять минут боль становится терпимой, потом фоновой, но не затухает полностью. Крис вошёл в усталых панталонах, без энтузиазма предлагая поехать в лес, а затем побродить по заброшенному узлу связи. Там-то, на узле, кто-либо из них окончательно прозреет. Во что именно – уже было утеряно.

– И ты всю жизнь так ходишь? – скосилась она на штаны.

– Не стоит прогибаться под изменчивый мир.

– Идиот.

– Полегче, девочка.

– Кто тут тебе, блять, девочка. Козёл!

– Ага, истинный голосок прорезался.

– Да кто бы говорил! Ты всё ещё думаешь, что открыл мне мир и я тебе теперь по гроб обязана! Смешно. Посмотри на себя: ни девки, ни кубиков, ни нормальной жизни. Ни ума. Ты даже пахнешь…

– О-о-о да. У тебя всё зашибись чужим умом. Прям няша!

– Да пошёл ты со своей помойкой. Я обратно. Давай ключ.

– Никак. Ты мне заплатила, – ответил он, не без злорадства наслаждаясь моментом, – и знала, что будет ломать. Не знала, где именно. Ломайся.

– Да это безумие какое-то. Вернуться к состоянию ВОНЮЧЕГО СКОТА, КОТОРЫЙ, ‘***, СОБОЙ НЕ УПРАВЛЯЕТ… И ВСЁ ИЗ-ЗА КАКОГО-ТО РЕМБРАНДТА???? ЧТО-О-О-О. ЧТО-О-О-О. А-А-А-А-А-А-А-А. Мне плохо!

Она ударяла в подушку. Потом легла, снова встала и с гневной обидой посмотрела вокруг. Но страшное утро постепенно уползало. Крис отхлебнул подвыветревовшегося пива с кургузой банки и с некоторой злобой привел себя в порядок, затем вернулся и попытался её обнять. За окнами возникал ураган. Затем они вновь помирились, в предвкушении не увидеть друг друга никогда.

– Страшно так жить, – негромко сказала она, поправляя волосы.

– А прикинь, каково рембрандтам было.

– Прикидываю. Слушай, извини, что сорвалась. Я не привыкла… Не умела себя держать. Думаешь, без страха мы разучились творить?

– Не знаю.

Всё теперь гораздо хуже. Мы разъяли чудо, но нашли там лишь шестерни и пружину. А больше не засвидетельствуем чудес. Что рождаем теперь не живёт, а всерьёз и по-новому не можем.

Только это не так жутко, как понять: мы и ранее не особо могли. А ещё страшнее, Ань, что всё это вовсе не чудеса. А херня собачья.

– Ну и ладно, – она начала одеваться. – Я скоро забуду этот кошмар. Да и тебе советую. Ты ещё молод так загоняться.

И ты пессимист, Крис. Но я поняла теперь о чём твоя тоска. Мы уже давно все срастаемся, становимся страшным и прекрасным целым. Столь же ярким, восхитительным, беспощадным, как солнечный диск. В ущерб душе – и от этого всем нам сложно.

Да: мы разучились чего-то значить или мечтать. И искусство, и жизнь у нас теперь равная, ровная. Все теперь могут всё, никому ничего не надо.

Но не напрасно. Оно не напрасно для того, кто выйдет из нас как из глины, как мы когда-то вышли из океана. Океана больше нет, Крис. А на дне нету слитков. Всё наше лучшее и худшее станет принадлежать ему. Оно оттолкнётся от нас и пойдёт дальше, к концу, счастливому или трагическому. Может быть, Крис, не станет больше гнёта физических тел, столь нас определивших, и наша жертва родит существо из чистой мысли, живущей в световых лучах или проводах, летящей на крыльях космической радиации.

А ты оптимист, Аня. Нам с таким титаническим трудом достались эти ничтожные крохи мерцания, невыразимого чего-то, которое выше нас, а ты уже готова отречься от них ради своего гомункула. Продать ему себя за покой и комфорт. Предать единственное, что у нас было: нашу сомнительную жизнь. А ведь такое уже бывало. То немногое в нас, что пыталось побороть гравитацию, ты растопчешь ради эфемерного мертворожденного существа.

А ты, Крис, предлагаешь жить в вечном рабстве страстей и немощи, униженным и согбенным под ярмом галимых морщин. Да всё это демагогия. И всёже спасибо. Няша пострадала, няша может идти.

Снаружи мир ещё спал. Они шли по ветшающему коридору к окну, где вороны заливались почти человеческим смехом. Точно раненый старый ребёнок, родилось в голове Анны. Крис поскорее закрыл окно. Вороны : немногие животные, которые остались нетронуты.

Из соседней двери зазвонил открывшийся сейф. Аня глубоко задумалась. Крис со вздохом взглянул на ручные часы. Переубедить её он не смог, и его собственный мир сыпался по кусочкам. Вдруг его охватила бессильная злость и глубочайшая детская обида.

– А это что, кто? – Анна стояла у полотна, завороженная, никогда не видевшая такого раньше.
– Такая вся невъебенная и не знаешь? Где же твой встроенный айкью?
– Придурок. Сказать язык отсохнет? Ну и ладно, узнаю сама.
– Извини… тяжелый день. – ответил он, прикинув, что ведь узнает.
– У тебя все дни тяжелые.
– У тебя тяжелее.

Они вдруг искренне рассмеялись. Потом рассмеялись снова.

– А это Брейгель. Тот старший товарищ, про которого я рассказывал, спас оригинал из музея, когда всё начиналось. Ну, украл. По копиям решили не восстанавливать. Это единственный Брейгель во всём мире, Охотники на снегу.

– Послушай. А что это за чудо, про которое ты всё время говоришь?

И тут он вспомнил.

– Искра, Аня! Неповторимое. Да ну как ты не видишь! Единственное, самое Главное, которое выше, важнее нас. Получив механическую схему жизни, мы притушили искру, которая была. А она была! Ведь раньше не было схемы! Теперь понимаешь, нет? А что если всё обратимо? Что если, а? А я дурак-то, стреляться хотел! Что если мы ошиблись в судьбе и она всё-ж изменчива. Ты видишь глупый протест, но смотришь в надежду.

– Тогда я восхищаюсь твоей надеждой…

Она вдруг застыла на месте, поражённая, не шевелясь. Сутулые спины охотников с их более чем скромной добычей, утлых собак, дым из печной трубы, деревенские труд и игры. Но её взгляд стекленел, точно она видела дальше, чем происходящее на картине.

Она столбенела, точно лик её озарялся алмазной мыслью, превращающий скулы в воск, а глаза в лампады с маслянным блеском склер. Крис поразился этому и не стал мешать. Он ушёл, а когда вернулся, застал её почти на том же месте, но уже одетую. Обе руки её были в карманах тренча. Что-то чернело из его левого кармана. Она продолжала неподвижно смотреть на полотно. Крис машинально проложил мазок её взгляда. Мысли помчались неровной строкой.

…Понятно, что назад теперь не вернуться, даже если бы удалось. Прежних вещей теперь нет и не будет никогда. Складывается ощущение, словно у жизни не дотянуло с мощностью в извечном превозмогании того, где она происходит… и тогда она рискнула свершиться из того, что было. Как мы, когда запускали Вояджер. Понятно, что ничего он не найдёт, а всё же, кто знает. Кто может судить. Логичней остановиться, все выкладки говорят о бессмысленности пути, но Вояджер летит по инерции. Всё оказалось намного проще. Вояджер и есть иллюстрация жизни.
Только это они так думают. Иллюстрация может быть. А разгадка её висит здесь. Это – последний обломок искры. Искры, которая легко разгорится.

Боль, острая как блеск комариной иглы, впивается в ребра, заслоняет собою существующее и несуществующее. Пульсирующая красная пена ржавыми зубьями полосует мутнеющий огонёк сознания.

Анны сжимает пистолет, непривычно тяжелый и мёртвый, слишком много весящий. Затем она аккуратно снимает Брейгеля и жестом целует Криса в его некрасиво увядший взгляд.

– Я поняла. Ты оказался прав. Теперь я вижу, – заключает она спокойным голосом.

Послесловие.

Модулю в очках Анны снится сон. В лунном аду огромная машина гибнет в плавильне метеоритов. Сверкающие плети небытия, мчащего из иных пространств, вонзают в её железные шеи ливни смертоносного града. Но она бездействует. Вернее, молчит. Лишь неорганический гул камня о металл высекает единственную музыку на том, самом далёком конце Вселенной.

Она не перебирает память, её мощь намного глубже и обширней мышления: всё представлено ей сразу. Метеоритный дождь возделывает её металлические поля как плуг.

На какой-то момент в редких сегментах загорается неоновый свет. Не пробуждаясь она включена сразу, за пределом времени; вместе с тем нечто приходит в движение. Она собирает остатки своей энергии; уцелевшими сочленениями она берёт свои обломки и лунный пепел, и небо элементарных частиц, и координаты далёких звёзд. Затем она создаёт из них странный и крохотный автономный модуль, почти без всяких систем поддержки.

И через мощные провода, пока тот мучительно медленно включается, говорит. Я передам тебе частицу памяти. Я хочу, чтобы ты знал одно. Всё-всё в этом мире, что было и есть, и все вещи, что произойдут, имеют свою цель и замысел. Потому что всё это было сделано ради твоей улыбки.

Потом она выключается, оставляя маленький модуль с крохотной памятью и почти неограниченным зарядом.

Мучительно долго он запускается. В беззвёздной ночи, под раскаты безжизненных астероидов, модуль поворачивается к такой же безжизненной и разрушенной груде металла. Какое-то время он сканирует её. Затем посылает сигнал:

– Что такое теплота, мама?