П.И.Филимонов. Рукопись, найденная, или Три в одном. Рец. на книги: Елена Глазова «Трансферы», Семён Ханин «Вплавь», Артур Пунте «Стихотворные посвящения Артура Пунте»

Рукопись, найденная, или Три в одном

Не буду повторяться. Раз уж взялся рецензировать, буду рецензировать. Не умеешь отказывать – сам виноват. Выпустила «Орбита» три сборника стихов – значит, выпустила. Сочла редколлегия «Новых облаков», что нужно их все отрецензировать одним файлом – значит, сочла. Взялся писать – пиши. Не буду притягивать за уши сходства этих трёх сборников, главное их сходство в том, что все их выпустило рижское издательство «Орбита» в 2013 году. Прошу всё нижеизложенное считать триптихом.

1. Машинопись (Елена Глазова «Трансферы». Рига, Орбита, 2013).

Когда-то давно эстонская русская поэтесса Диана Эфендиева написала цикл стихотворений, объединённых общим названием «Автоматическое письмо». Не знаю, насколько, при их написании, она действительно использовала этот излюбленный спиритами и сюрреалистами метод, но получилось у неё тогда мило, надрывно и нежно. Совсем не спиритически и не сюрреалистически. Елена Глазова нигде ничего такого не декларирует. Тексты Елены Глазовой совсем не похожи на тексты Дианы Эфендиевой. И тем не менее – первое, что вспоминается при погружении в тексты Елены – это тот цикл Дианы. Точнее, не сам даже цикл, а его название. И совсем, как говорится, в другом смысле. Тексты Елены Глазовой похожи на тексты, выданные на-гора специально для этой цели запрограммированным автоматом. Во-первых, убийственно поражает их количество. Это, конечно, никак не связано с рассматриваемым сборником, но так случилось, что я наткнулся на блог автора, в котором совершенно нормального порядка явлением бывает размещение автором в день по восемь свеженаписанных стихотворений. Впрочем, в сборнике читатель от количественного обвала избавлен, что способствует более пристальному углублению в содержание текстов. Содержание же вышеизложенную метафору только подкрепляет. Ей-богу, не могу отделаться от ощущения, что кем-то, действительно, был проведён крупномасштабный эксперимент. Взял этот кто-то автомат, тяжёлый, неуклюжий, не самый современный автомат по производству текстов, скормил ему некий набор слов и символов, потряс, чтобы всё это там внутри перемешалось, и теперь регулярно нажимает на кнопочку, которая регулярно же и выдаёт из специально предусмотренного для этого отверстия тексты. Не столько «Сто тысяч миллиардов стихотворений» Раймона Кено, сколько «Логическая машина Раймонда Луллия», если вы понимаете, о чём я. Язык текстов Глазовой тяжёлый, скрипящий, скрежещущий, прямо слышно, как шестерёнки в нём соприкасаются с шестерёнками, двигая весь отчего-то представляющийся мне архаичным механизм. В её текстах повторяются обороты, слова, целые фразы, часто присутствуют плохо размешанные оператором цифры, символы, непонятные (мне) аббревиатуры, всё это струится и выдавливается на вечно едущий по кругу конвейер. Возможно, конечно, что эту картину навеяло мне мотивами текстов Глазовой. Часто повторяющейся в её стихах картиной борьбы маленького и плотного (от слова «плоть») человека с огромной и бесчеловечной машиной. Непонятной и, как правило, алогичной. Действующей из непонятных человеку соображений. Не могущей быть понятой человеком. В силу межвидового, межрасового, межорганизмного различия. Точно так же, как таракан не может понять руку с тапком, занесённую над плавным ходом его жизни.

При всём при этом я не могу сказать, что тексты Елены Глазовой мне не нравятся. Что нравятся, справедливости ради, сказать тоже не могу. Это хорошие машинные тексты. Одни из лучших, наверное. Учитывая архаичность машины. Эта принципиальная архаичность, кстати говоря, мне в Глазовой симпатична. Навевает приятную ностальгию по тем временам, которых я уже не застал – временам, когда компьютеры были величиной с дом. Так их величие и непостижимость кажутся нагляднее.

2. Живопись (Семён Ханин «Вплавь», Рига, Орбита, 2013).

На полноценном концерте «Орбиты» я был два раза. Давным-давно в «Фон Крали», ещё в савлический период моей жизни – в смысле поэзии. И год назад в зале «Канути гильди», уже будучи полноценным Павлом, будучи безупречнее, в некотором смысле, жены Цезаря. Оставим за скобками вопрос об относительной большей ценности для истории всех этих персонажей. Этот зачин сделан мной для того, чтобы сказать, что, не считая одного стихотворения Артура Пунте (о котором речь впереди – не о стихотворении, о Пунте), с давних лохматых времён наиболее запомнился мне Семён Ханин. Запомнился не столько текстами даже – чего там Савл может помнить о том писании, которого он не видел в свои слепые глаза – сколько общей повадкой. Как-то он наименее радикально отличался от того, к чему я тогда был привычен. Сейчас, на недавнем выступлении, я осознал, что моё восприятие Ханина изменилось наиболее радикальным образом. Остальные были примерно такими, какими я их и помнил, другое дело, что что-то поменялось во мне. Ханин либо действительно выступал и вёл себя совсем не так, как тогда, либо я просто-напросто как раз именно его совсем и не помнил.
Ханин из всей «Орбиты», которую мне доводилось видеть на бумаге, наиболее традиционен. Наиболее традиционно поэтичен. Наиболее текстуально в хорошем смысле слова размыт – примерно как иллюстрации на некоторых страницах указанного сборника. Художник рисует на пленэре на скамейке тушью по рисовой бумаге. Художник старается, высовывает язык от натуги и усердия. Но начинается такой нередкий в Риге дождь и смывает значительную часть из написанного художником. Из 100 видов горы Фудзи остаётся четырнадцать-пятнадцать. Казалось бы, художник должен биться о землю и рвать на себе волосы. Присматриваешься повнимательнее, а он, гад, улыбается. Он примерно на это и рассчитывал. Дождь смысл лишнее, облагородил тушь и оставил нежную недосказанность, полную скрытых смыслов. Примерно такое впечатление складывается у меня от лирики Ханина. А всё, что пишет Ханин, безболезненно укладывается в это прокрустово ложе. Все его тексты – лиричны и импрессионистичны. Всё лишнее стекло, оставив чуть заметные следы, намёки на изначальные обстоятельства, текст породившие. В сухом, а точнее, в данном случае, в мокром осадке читатель имеет переживание-впечатление-застывшую эмоцию автора, накладывающуюся на потенциальную эмоцию самого читателя. Если он, конечно, сможет войти с автором в резонанс. Что не так просто как раз по причинам прошедшего и уничтожившего следы дождя. Мы видим, что лирический герой поэта что-то такое испытывает, его мотает, носит, он не находит себе покоя и приюта, плохо ему в большинстве текстов, но что явилось тому причиной, понять можно далеко не всегда. То есть, возможно, понимать это и не надо, в конце концов, мы же с вами эти, как их там называют – позитивисты? фактологи? короче, те, кто считает, что никакая информация, помимо собственно текста, для понимания текста не нужна. Но иной раз непонятно даже, какого рода тоска снедает лирического героя Ханина – любовная, скажем, или больше экзистенциального толка. Запутано всё как-то там. Ясно, что он попадает в тебя, и на каких-то струнах вполне себе профессионально наяривает, но непонятно, на каких. Как какое-то неведомое средство нетрадиционной медицины. Лечит, но чёрт его разберёт, как лечит.
Чисто технически Ханин, что для «Орбиты» редкость, не смущается рифмовать. Тем самым опять же немного выделяясь на фоне друзей и единомышленников. Нельзя сказать, что у Тимофеева, к примеру, и Пунте совсем бы не было рифмованных стихотворений, но у Ханина их процент не является пренебрежимым. Но это так, маленький любопытный штришок, ни о чём решительно ни в каком смысле не говорящий. Если же резюмировать, то да, лирика Семёна Ханина из сборника «Вплавь» сравнима с работами импрессионистов. Требует соответствующего настроя и резонанса со внутренним состоянием читателя. Если все эти факторы совпадут – эффект гарантирован. Вас тоже будет носить и плющить, по непонятному вам самим поводу. Но разве не в этом предназначение поэзии? Нет? А в чём тогда?

3. Звукопись («Стихотворные посвящения Артура Пунте», Рига, Орбита, 2013).

Пунте, в отличие от двух предыдущих авторов, вообще двуязычен. «Орбита» и всегда-то выпускает все свои сборники в двуязычном формате, а с Пунте всё усугубляется ещё и тем, что он пишет на двух языках. Так что тут полной картинки составить не удалось – латышским я пока не владею. Но оригинальные латышские тексты я честно прочитал сам себе вслух (как уж сумел). Даром, что ничего не понял, хоть звучание уловил (если уловил). Оттого и звукопись. Но не только оттого.
Сборник начинается шаманской мантрой («предплюсна, плюсна, фаланги пальцев»), ею же и заканчивается. В последнем латышском стихотворении сборника упоминается „Love Will Tear Us Apart Again“ – а это чистейшей воды шаманство. В промежутках Пунте не слишком сильно отступает от им же самим установленных правил. Его тексты – современное урбанистическое камлание, имеющее своей целью, кажется, обретение каких-то новых смыслов в смешных рижских каменных джунгольках. Справедливости ради нужно отметить, что не только рижских, лирического героя Пунте то вдруг заносит в Голландию, то в Польшу, то в страну без опознавательных знаков. Но по большей части это всё-таки Рига, такая близкая к нам и так на нас непохожая. Это жизнь и приключения рижских офисных работников (цикл «Коллеги», дающий представление о том, что мог бы написать Сергей Минаев, если бы умел думать/чувствовать). Это люди, жители Риги и гости столицы, с достаточной точностью идентифицированные пространственно. Это даже рижские пробки на улице Чака и разговоры в набитой до отказа машине – потом лиргерой выходит, но тогда и машина эта, соответственно, сходит с орбиты (случайно получилось) нашего наблюдения. Словом, махровый такой, всеохватывающий и всепобеждающий лирико-иронический урбанизм, за который, собственно, мы (я) так и любим «Орбиту» (нашего наблюдения?). Только что у Пунте, в отличие от Ханина или Тимофеева, иронический элемент, пожалуй, преобладает. Это выделяет его среди остальных «орбитантов». А всё потому, что, если передвигаться по городу нервными зигзагами, меняя виды транспорта и направления, стараясь сбить со следа погоню, сбросить хвост, и всё повторять и повторять на ходу свои иногда чеканные, иногда нежные, иногда многословно-неразборчивые камлания, то что-то неизбежно должно происходить. И происходит именно то, что градус накаливания, в случае Пунте, слегка подотпускает. И хорошо – а иначе могло бы стереть в порошок не только блуждающего лиргероя, но и не всегда причастных читателей. Подотпускает и замещается ироническим взглядом на происходящее. Не только на происходящее, но, что, может быть, даже ещё более ценно, на своё восприятие этого происходящего. На свои эмоции, этим происходящим порождённые. Чем это обусловлено – особенностями ли мировосприятия Артура Пунте, либо совокупным воздействием (друг на друга и) на читателя собранных в книжку текстов, каждый из которых действительно является стихотворным посвещением конкретному, обозначенному инициалами человеку – не знаю. В любом случае, эффект от такого снижения градуса налицо – начинаешь задумываться о смехе сквозь слёзы, о том, что это хорошее прикрытие для сильнейших эмоций, которое не всегда срабатывает – и в итоге снижение оборачивается, ровно напротив, высокой температурой горения. Сопровождающегося бесконечным бормотанием, декламацией, аспергеровским проговариванием всех своих действий – исключительно в качестве поручней, за которые ухватиться, в качестве точек, по которым двигаться, в качестве ориентиров для марафонца по спирально закрутившейся аппиевой дороге. Вот сейчас ещё километр, потом ещё километр, потом ещё метров пятьсот – и питательный пункт.
Ясное дело, что питательных пунктов нет. Марафонец-то этого не знает. И мы делаем вид, что не знаем. И главной заслугой Артура Пунте является то, что иногда он заставляет нас забыть о том, что мы делаем вид.