Юлия Подлубнова. В поисках эстонскости. Рец. на книгу: Андрей Хвостов «Страсти по Силламяэ»

В ПОИСКАХ ЭСТОНСКОСТИ

Хвостов А. Страсти по Силламяэ / пер. с эст. П. И. Филимонова. – Таллинн: Kite, 2013. – 392 с.

Доселе, читая современных эстонских авторов, я была убеждена, что ностальгия по советским временам, являющаяся трендом современной российской литературы, для них вообще-то неактуальна. Нет ее, например, в рассказах Мехиса Хейнсаара, который иногда словно нарочно помещает своих героев в советское прошлое, но тут же это прошлое теряет какие-либо определенные общественно-политические координаты, уступая частному измерению жизни, его особому времени. Этак можно прожить все свои восемьдесят или сколько там лет и не заметить распада СССР, как Набоков не заметил Второй мировой войны. Нет ярко выраженной ностальгии по советскому и в прозе Андрея Иванова, даже в его наиболее ретроспективном романе «Ночь в Сен-Клу» (2012). Но после знакомства с повестью «Страсти по Силламяэ» Андрея Хвостова стало понятно, что моя убежденность – заблуждение, и это заблуждение развеялось полностью.
Силами официальной пропаганды и близкой ей риторики в российской общественной мысли последних лет Советский Союз все более превращается в Эдем, золотой век, Атлантиду, «внезапно погрузившаяся в пучину истории», как выразилась Наталья Иванова. По крайней мере, так называемый поздний СССР: эпоха брежневского застоя и – для некоторых – горбачевской гласности. К примеру, в 2013 году вышли, как минимум, две знаковых книги, отражающих подобные настроения и построения: «Время second-hand. Конец красного человека» Светланы Алексиевич и «Хроники Раздолбая» Павла Санаева. Обе обращены к самому широкому читателю и обе осмысляют развал империи как историческую травму. Более того, ностальгия по советскому весьма характерна и для творческой молодежи, а ее отсутствие в каких-либо конкретных случаях вызывает, скорее, удивление. Так, Мартын Ганин в рецензии на роман Игоря Савельева «Терешкова летит на Марс» (2012), который несмотря на космические аллюзии в заглавии, посвящен вовсе не советскому космосу, пишет: «Неожиданностью для меня оказалось трезвое, без розовых соплей, отношение автора к советскому. А то мы за годы пребывания в пространстве социальных медиа – ну или назовите блогосферой – привыкли думать, что люди 1983 года рождения относятся к СССР не без нежности» (Colta.ru). Приведу еще один пример. Недавно довелось писать рецензию на повесть «Generation G» (2012) и роман «Французский бульвар» (2013) одесского прозаика Всеволода Непогодина, 1985 г. р. «Моя Родина – Советский Союз», – утверждает герой «Generation G», что вообще-то расшифровывается как «говнопоколение» (это про поколение «детей перестройки»), а герой вообще-то – копия бегбедеровских антигламурщиков. Делаем все те же выводы о модности «советского дискурса» на постсоветском пространстве. Завершу эту длинную преамбулу недавним высказыванием Алексея Иванова. На встрече с читателями в Екатеринбурге он четко разграничил: СССР – хорошо, совок – плохо, где совок – это всевозможное идеологическое давление со стороны государства на личность. В том-то и дело, что многие современные авторы ностальгируют по детству и юности, и такая ностальгия свойственна любому человеку вне зависимости от того, в какое время он жил – просто их детство и юность пришлись на излет Союза, и с этим ничего не поделаешь. Человеку свойственно вспоминать детство в светлых тонах (почитайте Людмилу Улицкую «Детство 45-53. А завтра будет счастье», 2013).
Повесть Андрея Хвостова несмотря на созвучие общему ностальгическому тренду демонстрирует, что Эстония (и думаю, в целом Прибалтика) в попытке отторжения советской общественной и культурной матрицы, без сомнения, ушла дальше, чем современная Россия и ряд других бывших республик. Об этом в первую очередь свидетельствует точка внеположенности автора повести, рассматривающего советское как исключительно историческое, не имеющее отношения к нынешней действительности, а потому требующее разъяснения, ибо без разъяснений оно не может быть понятно следующим поколениям, не заставшим тех или иных характерных реалий и абсурдизмов «русского времени», как сами эстонцы называют советскую эпоху. Эта точка внеположенности пока нетипична для российских авторов в силу уже озвученной государственной установки на идеализацию прошлого и реставрацию определенных его элементов, а потому в случае Хвостова заметна на общем фоне и ценна.
По сюжету, в начале повести Андрей Хвостов, принадлежащий к поколению, рожденных в 1960-е гг., пытается подготовить сына к путешествию в год этак 1980-й. Они тщательно подбирают для него одежду, но современная одежда слишком изящна и имеет мало общего с тем, что некогда носили в СССР. «Гардероб советских людей состоял из очень случайных предметов. Предположим, что какой-нибудь счастливчик мог бы похвастаться первоклассными штанами, но они не поддерживались ни такого же качества обувью, ни курткой, ни пальто. Оставшиеся предметы одежды могли быть, а по большей части и были совершенно жуткими. Или, если вещи подходили друг к другу по качеству (все “импортный товар”), то там было какое-нибудь несоответствие по цветам». Когда удается найти вещи по своему виду вполне могущие сойти за советские, идея взять сына с собой отпадает: его поведение, его взгляд – все выдает человека свободного, а стало быть, не советского. Отказавшись от риска, автор отправляется в путешествие в одиночку, предлагая сыну «путевые заметки», а по сути, этнографические очерки быта и бытия среднестатистического советского человека.
Сама эта вводная глава четко обозначает читательский адрес повести: для современников Хвостова советская действительность еще понятна и памятна, в то время как для сына и его поколения, «детей республики», как их называет автор, – это иной мир, полный загадок, «очень мистическое и необъяснимое явление», требующее объяснений и разъяснений, которые и готов им предоставить очевидец, некогда непосредственный обитатель этой загадочной страны, столь не похожей на современную Эстонию, хотя в каких-то моментах и тождественной ей.
Каждый автобиографический очерк, совокупность которых составляет тело повести, раскрывает один аспект жизни в СССР: «Советская власть», «Джинсы», «Космос», «Холодная война», «Школа», «Секс» и т.д. При этом Хвостов пытается не только изобразить быт советского человека, но и втолковать читателю, почему оно было так, а не иначе, расшифровать странную, иногда абсурдную логику тех времен. Почему ему, астматику, живущему в городе с вредным производством, советские врачи не ставили диагноз. Почему джинсы стоили больше, чем зарплата советского служащего. Почему так было важно смотреть финские телепередачи. Почему в эстонском Силламяэ эстонцы были унижаемым меньшинством.
«Если я скажу, что эстонский язык и эстонскость не играли в городе Силламяэ в советское время никакой роли, это будет и правдой, и неправдой одновременно.
Силламяэские русские были очень даже в курсе о существовании эстонцев. Эстонцам была отведена роль “нелюдей”. Так, как это порой случается с национальными меньшинствами; примерно так же, как было с евреями, жившими в тридцатые годы в Германии среди немцев. Слишком мало, чтобы постоянно мозолить глаза, но в то же время слишком много, в семантическом смысле слишком много, чтобы их не замечать.
Силламяэ все же находился на территории ЭССР, и время от времени слышавшаяся на улицах эстонская речь напоминала об этом обстоятельстве.
Как раз молодые русские парни пытались показать, что их это как-то раздражает».
Не стоит думать, что отношение автора к СССР исключительно критическое. В повести сходятся и ностальгия, и деконструкция, и даже мифологизация, а результатом становится вполне типическая картинка: узнаваемое для тех, кто сможет узнать, советское детство, узнаваемые реалии юности, просто они преломляются через личное восприятие, авторефлексию автора.
При этом повесть не просто автобиографична – да, здесь есть детство в закрытом городе, юность в Таллинне, военная служба на рубежах большой родины и другие вехи судьбы автора, – она исповедальна, хотя настоящий исповедальный дискурс формируется только ближе к финалу, когда Хвостов пытается осмыслить свои отношения с отцом. Его отец – коренной сибиряк, который женился на эстонке, переехал в Прибалтику, но так и не захотел за долгие годы пребывания на новой родине выучить эстонский язык (многие приезжие не захотели), в то время как его сын, носящий русские ФИО, однозначно выбрал «эстонскость» как свою идентичность. Конфликт между отцом и сыном чем-то напоминает конфликт, который описывал в романе «Ночь в Сен-Клу» Андрей Иванов, однако национальная подоплека выводит его из разряда фрейдистских и поколенческих.
Вся повесть и все «страсти» выстраиваются в единую систему, когда речь идет не просто о советском, но об эстонском. Другими словами, перед нами столь актуальные для постсоветского пространства поиски идентичности, даже целого набора идентичностей: идентичности современной Эстонии, не желающей быть задворками Европы; идентичности конкретного локуса Силламяэ, не сводимой к истории советского закрытого города, где перерабатывается урановая руда; идентичности самого автора, повторюсь, по крови наполовину русского, но однозначно считающего себя эстонцем. Эстония Хвостова – это те неявности, которые в советское время нужно было собрать по крупицам: близость с финнами, мир бабушки, живущей в сельской местности, исчезающие ландшафты и архитектура предыдущего века, непростая история Первой Республики и Второй мировой войны, в том числе информация о сражении на Синимяэских высотах, практически вычеркнутом из советской историографии, и т.д. В этих поисках оказывается более чем необходимо оттолкнуться от всего того, что являлось универсальной для всех народов Союза культурной матрицей, найти за советским или, что менее функционально, в советском эстонское, а затем выстроить иную картину мира, в которой эстонское будет доминирующим.
Сложно сказать, получилось ли у автора подобное построение. Наверное, все-таки нет, не так однозначно. Все-таки его мир не стал единственно сине-черно-белым, как у некоторых граждан Эстонии (которые тоже есть в книге), замкнутых в своих антирусских настроениях. Мир Хвостова – это мир человека, пережившего советское время, влюбленного в Эстонию, но смотрящего довольно широко, тем более, что есть еще симпатичный ему Берлин, с его мультикультурализмом, как бы мы не относились к этому понятию.
Книга Андрея Хвостова мне представляется как «часть речи» очень современного человека, преодолевшего свои комплексы и спокойно, без надрыва ищущего ответы на наболевшие вопросы.

Юлия Подлубнова