Гуля Ручьева. Саша. Рассказ

– Внимание! Начинается посадка на рейс Санкт-Петербург-Милан. Просим пассажиров пройти к выходу номер шесть. Обращаем ваше внимание на то, что посадка на рейс заканчивается за двадцать минут до времени вылета.
Меня обгоняли люди, опаздывающие на какие-то другие рейсы. Мне некуда было спешить, никто меня не ждал. Я просто увозила себя от обжигающей стыдом волны своих скверно предсказуемых поступков. Дала себе обет Инне Михайловне ничего не писать и не слать, занесла ее адрес в Красную Книгу редчайших представителей человеческого рода, беспокоить которых своей суетливой и бестолковой эмоциональностью непозволительно.
Не будь я мастером дерзкого самообмана, улетать, пожалуй, не пришлось бы. Отыскать предлог для неотложной встречи или, на худой конец, звонка – не вопрос. Заставить же себя не писать гораздо проще, ведь писать – это обрекать себя на ожидание отнюдь не неизбежного ответа. Обет письменного молчания, ей богу, карикатура воздержания. Героического в этом, в моем случае…
– Внимание! Заканчивается посадка на рейс номер сто шестьдесят пять Санкт-Петербург-Милан. Пассажир Александра Верзилова, немедленно пройдите к выходу номер шесть.
– Ах вот как, значит, не то что бы ждут, но, как говорится, формальность обязывает. И на том спасибо, – промелькнуло в моей стремительно уносимой на стройных все же ногах расстроенной голове.
Могла ли я спровоцировать свое опоздание и не улететь? Зацепиться за мнимый форсмажор, распластавшись в зале бесконечного ожидания? Неловко подняться, путаясь в своей и чужой ручной клади, пожать в недоумении плечами и покинуть аэропорт? В конце концов, какой прелестный повод набрать Ваш номер – точнее, ткнуть дрожащим пальцем в Ваше имя – и поведать о столь досадном происшествии! Эта мысль обожгла меня последней жгучей каплей и, пристегнув мои резвые ноги, таки умчала к ненавистному шестому выходу. Да, в ссылку. Да, выключить смартфон. Никаких самолетных режимов – пристегнуть ремнем, лучше крест-накрест, с отключением роуминга во всех приборах, но особенно в мозге.
– Чай, кофе? – вопросительно улыбнулась стюардесса.
– А можно воды?
От сухого самолетного воздуха начинали слезиться глаза, где-то внизу мягким пушистым слоем покоились белые ватные облака. «Недождевые,» – отметила я. Горло мое тоже пересохло – будто мучилась жаждой с того самого дня, как мы шли с Вами бок о бок под зонтом, под руку – мою руку, за которую Вы как-то доверчиво держались. Я несколько выше Вас, оттого Вы свой одноместный, мелкими розочками усеянный зонт мне и вручили, и какое же счастье, что я не надела тогда куртку и Вам пришлось-таки меня под своим зонтом приютить. «Теперь в наказание неси зонт,» – должно быть, подумали с деланой строгостью Вы. Что в Ваших глазах наказание, в моих бесспорное счастье.
От этого свалившегося на голову счастья я еле дышала. Вы были так уютно и почти интимно близко, мне передавалось Ваше тепло, и главное – запах. Легкий, едва уловимый аромат духов, смешанный с запахом Вашего тела. С запахом, которым не успеваешь проникнуться при обычном торопливом объятии или поцелуе. Только так, бок о бок и под руку под куцым зонтом.
Как в танце, я доверилась телу, сверяя его с Вашим. Куда Ваше – туда и мое. Три шага вперед, остановка, поворот – нет, все же разворот, еще два шага, наклон. Этакое рыночное танго – помидоры здесь, мед там, по рядам, направо и налево, за черникой давайте вернемся. Как объяснял один толковый учитель, неважно в точности помнить все фигуры – важно доверительно следовать за ведущим, внимать его движениям, изгибам его тела. Я, конечно же, ошибалась – однажды, потеряв бдительность при усердном разглядывании помидоров, даже неловко Вас толкнула, но каждый раз спохватывалась и пробовала дальше, внимая дуэту и ритму тел. А может, душ. На мое счастье, дождь не прекращался.
– Женщина, Ваша вода.
– Спасибо, – протянула я машинально руку. – Простите, а шампанское у Вас тоже есть?
– Просекко. Кредитной картой или наличными?
О, волшебные пузырьки! Кругом вода и поднимающиеся со дна пузыри – Риф Шампанского в Карибском море. Пьянящее зрелище по ту сторону маски, словно плывешь в гигантском бокале шампанского, в вечном празднике, бесконечном маскараде, окруженный наряднейшими рыбами, для которых все люди равны, все люди – монстры.
Я глотала попеременно то воду, то просекко, тщетно пытаясь забыться. Очень хотелось спрыгнуть вниз на пухлую перину облаков, прокатиться в их мягких объятиях и, спустившись плавно на землю, как в передовой скандинавской рекламе, тихо проснуться под пышным пуховым одеялом и – это я уже от себя – не одной. Все было напрасно. Мои губы беззвучно повторяли Ваше имя, я не отстегивала ремень безопасности, не брала в руки приборов и не замечала косившихся на меня спутников. Мне было не до них, в моем космосе я пребывала одна, без светил, захлебываясь щекочащим гортань волшебством словно веселящим газом.

****

Меня разбудили бурные аплодисменты. Нет, это было не в театре и, слава богу, не на конференции. Мы приземлились. Пусть не так, как в моей продвинутой рекламе, не под одеялом, но все же относительно плавно. Ура, скоро можно курить!
Пройдя паспортный контроль и волоча за собой ручную кладь, я рвалась наружу, заблаговременно нащупывая в сумке пачку сигарет. И тут почти уже на выходе взгляд мой уткнулся в лист бумаги с аккуратно напечатанными буквами, и я с недоумением не столько прочитала, сколько узнала, как узнают человека на фотографии, свое имя. Этого не могло быть. Оторвавшись наконец от имени, мой взгляд соскользнул на державшие стандартный А-четыре мужские, судя по густоте и черноте волосяного покрова, местные руки, и метнулся выше.
Меня с интересом изучали проницательные карие глаза не по-итальянски высокого мужчины лет пятидесяти, а может, и больше. Должно быть, трудно ошибиться в реакции на собственное имя. Наверно, так проверяют шпионов, досадно саморазоблачающихся при неожиданном виде, тем более – звуке своего подлинного имени.
– Александра? – полувопросительно-полуутвердительно произнес итальянец, обаятельно улыбаясь.
– Да, – неуверенно ответила я. Не то чтобы засомневалась в своей идентичности, скорее в языке ответа. По-итальянски я не говорила, а то, как незнакомец произнес мое имя, давало основания полагать, что он владеет русским.
– У меня Вам передача, – подтвердил он мою догадку, протягивая конверт.
– Спасибо, а… от кого?
– Из консульства, там все написано. У Вас есть гостиница?
– Да – соврала я, не моргнув. Это вам не именем меня брать, усмехнулась я про себя.
– Вас подвезти? – не унимался итальянец. Он был все же чертовски симпатичен, с легкой сединой на висках, в безупречном костюме, элегантен до умопомрачения.
– Спасибо. Что за тип? – думала я, поспешно раскланиваясь и доставая сигарету.
. . .
В конверте оказалось два билета на «Травиату» в «Ла Скале». Оставалось неясным, от кого, для кого и зачем. Прогуглив найденных на сайте консульства сотрудников, встреченного в аэропорту джентельмена обнаружить не удалось. Кажется, он и не представился. Или же мне так сильно хотелось курить, спать и на все плевать, что я попросту не обратила на его персону должного внимания. Он не входил в мои – пусть и весьма туманные – планы, как и опера, в которую и одеть-то толком было нечего.
За окном случайного кафе смеркалось, витающий в воздухе запах отменного эспрессо призван был вселять уверенность в завтрашнем дне. И тут вдруг мое дурацкое чувство гордости от скрытой непонятно от кого тайны предательски покинуло меня, как крысы покидают тонущее судно, а вместо нее нахлынула неожиданной волной холодящая, безмерная тоска. Словно была она сдана в багаж, а теперь нагнала меня, задыхаясь и кашляя, из любимого нами Петербурга.
Тайна? Неразоблаченная тайна состояла, увы, в том, что пребывание мое в столице моды и шика было нелепым недоразумением. Поспешно и опрометчиво избавиться от опеки – да, незнакомца; да, самоотверженно. Седина на висках? Я заглядывалась на таких еще подростком. И право, не все ли равно, в чьи объятия падать, покуда… Покуда что? – усмехнулась я сама себе. Встала, расплатилась и вышла в темноту знающего толк в жизни города.
***
Легкая прозрачная занавеска вроде бы кремового, а может, розоватого оттенка вздувалась волнами и отступала под степенными порывами свежего воздуха в слегка приоткрытое окно. Шум проезжающих то и дело машин задавал ненавязчивый, ни к чему не обязывающий ритм, параллельный – пожалуй, даже формообразующий – фон утренних сновидений, когда явь проваливается, словно в рыхлый снег, в сон, а сон растворяется в воздухе, перезвоне колоколов и запахе пекущихся на кухне блинов.
Я неизбежно просыпалась, хоть пахло не блинами, не воскресеньем и не Петербургом. Я не открывала глаз, пытаясь провалиться обратно в сон как в подушку, в вату облака. Не Петербург был мне не нужен, как и я сама. Это было то редкое утро, о котором никак не сказать «встала не с той ноги», ибо еще задолго до того как нога твоя коснется пола сквозь сон осознаешь, как все напрасно.
На этот раз подвело даже чувство голода – оно напрочь отсутствовало и вылезать из постели не побуждало. По нужде все же приходилось вставать, однако после каждого такого похода в туалет удержаться на ногах и не свалиться обратно в кровать не удавалось. Видимо, в отсутствие еды организм берег силы, решив, что умирать придется долго. Телефон я на всякий случай не включала, решив свести влияние непредсказуемого внешнего мира в его виртуальной ипостаси на с легкостью просчитываемое внутреннее состояние до прожиточного минимума.
Чем усиленнее я старалась не думать об Инне Михайловне, тем невозможнее это становилось. И пожалуй, только это – или главным образом, это – побудило меня подняться. Стыдно сказать, но ни на какую чудодейственную медитацию я, конечно же, не рассчитывала. Рассчитывать я могла – и то, умеренно – только на крепкий алкоголь. За ним же надо было куда-то отправляться. К тому же, дико хотелось курить, и – поводов и доводов становилось все больше – на тумбочке валялись два билета в «Ла Скалу». Меня не распирало любопытство – впрочем, как и тяга к прекрасному – но, по большому счету, перспектив было две: напиться и отправиться в оперу. Точнее: «или» отправиться в оперу. Или: отправиться в оперу и потом напиться. – Вот!
Я плохо соображала, но при нахлынувшей бесперспективности бытия последний вариант показался мне самым, если можно так сказать, надежным. Если красота не спасет мой мир, то и не жаль утопить его в дорогом коньяке – главное, чтобы потом не болела голова.
Идти было не в чем, но наплевать. Меня никто не знает. Только вот что делать со вторым билетом? Идти одной? С кем-то срочно познакомиться? Я жадно курила на улице, провожая прохожих оценивающим взглядом на предмет их потенциальной оперной годности. Главным критерием была трезвость, дальше пол и возраст. Нет, все же нет: с проходимцами – куда угодно, но не в оперу. Плевать, пойду одна.
И вот, я уже у «Ла Скалы», в толпе умопомрачительно нарядных ценителей высокого искусства и владельцев ослепительно парадных улыбок, а так же Гуччи, Дольче и Габбаны, Хермеса, Фурлы и Феррари. Растерянно оглядываюсь по сторонам, как будто надеясь увидеть здесь кого-то из знакомых – думаю, я еще в Петербурге? Направляюсь ко входу.
– Александра!
Оборачиваюсь. Сквозь толпу пробирается мужчина, и я как будто его где-то видела. Ах да, тот самый итальянец из консульства, только теперь в еще более изысканном, черном с блеском костюме. Платок в нагрудном кармане пиджака тон в тон с рубашкой цвета Амароне. И носки! – успеваю я заметить. Все, меня можно выносить.
– Александра, добрый вечер! – произносит он неровно, улыбаясь. – Вы одна? Киваю. –Я не мог не составить Вам компанию, – продолжает итальянец, и сквозь эту не такую уж простую для иностранца конструкцию просачивается легкий акцент.
Мы заходим в театр, времени до начала впритык, и едва успеваем пробраться на свои места, как гаснет свет и поднимается занавес. Узнаю только, что итальянца зовут Джулио. На сцене Виолетта.
В антракте пьем вино, и на мои законные расспросы Джулио невнятно сообщает, что театральные билеты были предназначены для нашей теперь уже общей знакомой Инны Михайловны, которая не смогла приехать ввиду неожиданно нагрянувшей то ли комиссии, то ли аккредитации, то ли бог знает чего. Меня ударяет током.
Я старалась изо всех сил об Инне Михайловне не думать, не открывала почту, заблокировала звонки – о нет, не оттого, что не хотела говорить! Оттого, что была не в состоянии ждать звонка. Точнее, не в силах его не ждать. Говорить было страшно, но ждать – невозможно. В уличном шуме, в обрывках разговоров, в вездесущем музыкальном оформлении общественного пространства я патологически слышала отчаянные позывы своего телефона. Еще хуже было в тишине – она начинала постепенно звенеть в моих ушах как огромная хрустальная люстра в пустом зале, и этот усиливающийся звон в конце концов неизменно обрывал во мне что-то, бросая в холодном поту к телефону.
И вот теперь я сижу там, где могла бы сейчас сидеть с кем-то Инна Михайловна, и меня то ли оглушает, то ли накрывает с головой музыка. Звонок моего телефона задушен. Ах, как божественно они поют!
Выходим из оперы, и Джулио как вежливый итальянский мужчина приглашает посидеть в винном баре. Кажется, я ему нравлюсь. Или какая мне разница. Впрочем, обаяние Джулио усиливается пропорционально выпитому нами – в большей мере, мною – вину. Хорошо, что не крепче. Тем не менее, я успешно надираюсь, забываю свой миланский адрес, и Джулио не остается ничего иного, как вести меня к себе домой. И тут бы можно поставить точку, но мы ведь не любим останавливаться на достигнутом.
Честно говоря, я смутно помню детали, а те, что помню, не очень хочу вспоминать, но в какой-то момент, когда мы по моей убедительной просьбе танцевали под Джо Дассена, и я неспеша расстегнула первую, а затем вторую пуговицу его рубашки цвета Амароне, уголки губ Джулио вдруг окончательно распрямились, и он, глядя мне прямо в глаза, словно прося пощады, сказал без малейшего акцента, что в театр Вы должны были идти вместе с ним.
Я никогда так стремительно не трезвела. Застыв на месте, я неопределенно долго стояла посреди комнаты, тщетно пытаясь осознать услышанное. Джулио осторожно – видимо, для верности – добавил, что Вы обменяли авиабилет и прилетите послезавтра. Судя по испугу и замешательству в его обычно улыбчивых глазах, я сильно побледнела. Аккуратно застегнув Джулио на все до единой пуговицы, я из последних сил попыталась улыбнуться и чмокнула его в щеку. В следующий миг я была уже на улице, и тяжелые капли дождя хлестали меня по лицу – или мне хотелось так думать.

***
На перроне безлюдно. Холод металлической скамейки чувствуется даже сквозь джинсы и подложенный под зад флис – пришлось встать и прогуливаться взад-вперед под куцей крышей, по которой мерно накрапывал дождь. Я курила сигарету за сигаретой, отхлебывая из бумажного стаканчика двойной эспрессо. Итак, я решила разыграть последнюю карту, погасив окурок и забравшись в нутро с гудком подъехавшего поезда.
Два часа, и я перемещусь в иную, водную стихию, в вечный эфемерный город, сплетение каналов, стягивающих их браслетами мостов, лабиринтов из дворцов, церквей и тупиков. В этом городе все отступает на второй план, включая тебя самого. Человек здесь, тем более, турист – жалкая декорация истории, мимолетное отражение в зеркале воды. И это не так уж плохо – особенно, когда никак не уснуть, а потом не проснуться. Хочется прильнуть к великому, слиться без разбора с каким-нибудь из фасадов, исчезнуть в лабиринте, раствориться в воздухе.
На этот раз я еду в Венецию без ключа – без волшебной карты Инны Михайловны, которую она мне как-то давала с собой. Карта умещала город и при этом умещалась на ладони, удивительно раскрываясь в ней как бутон. В своем волшебстве она была изоморфна городу и, возможно, самой Инне Михайловне. Известное дело, Венеция скверно картографирована, большинство ее карт ошибочны и легко вводят туристов в заблуждение. Так вот, карта Инны Михайловны каким-то чудесным образом выводила меня на правильный путь. Может, не всегда, но достаточно часто для того, чтобы это не походило на случайность.
И вот, я здесь, и все, о чем я могу думать, скользя взглядом по величественным зданиям и их колеблющимся и ничуть не менее важным отражениям, это Вы, Ваша карта и Ваше отсутствие. Я знала, что мне стоит больших усилий думать не о Вас. Не подозревала, что буду вовсе бессильна. Даже думая совсем об ином, о насущем – в какую гостиницу поселиться, какое съесть гелато, сколько оставить чаевых, на каком вапоретто и куда отправиться – на фоне всех этих микромыслей, будто параллельно им, я прежде всего ощущаю Ваше отсутствие, нехватку, явление со знаком минус. Будто смотришь сквозь поцарапанное стекло.
Блуждая по городу с другой, не Вашей, картой и неизменно забредая в тупик, я все отчетливее осознаю, что Вы – мой путеводитель и мой проводник. И ничто от этого не легче.
Правда, со временем я начинаю привыкать к дефекту, он удаляется на второй план, уходит за пределы глубины резкости, теряет фокус. Наверное, так привыкают к хронической боли – ноющей и нескончаемой, с которой надо как-то жить, ибо не жить никак.
Лежа поперек королевского формата кровати и глядя в потолок, мне кажется, я прекрасно знаю, что могли бы посоветовать Вы. Не валять дурака – в прямом смысле этого слова. Заняться делом. Защитить диссертацию, в конце концов. Бесцельная праздность – вот корень большинства душевных невзгод. К чему тратить себя и время на идиотские переживания? Прогресс, в том числе научный – это эффективность и продуктивность, помноженные на затраченные усилия и умственные данные. Все должно быть к месту и при деле. Если это бессмысленно с содержательной точки зрения, то должно быть содержательно с материальной.
Помню одно Ваше СМС-сообщение: четыре предложения из восьми слов, включая предлоги. Пусть один предлог. Бесспорно – это эффектно и эффективно. Но и скупо, будто сквозь сжатые губы. Словно молите, чтоб больше не писала – невозможно отвечать. Я тоже экономлю письменные знаки – но не так же!
Вас смущает мое смущение. Меня – не очень. Эта та тонкая черта между Вами и мною в момент ее колебания, когда Ваше благосостояние становится залогом моего. Чистый эгоизм, и все. Извольте, во что мне обернуть обременительные избытки своей гипертрофированной чувствительности? Как обратить ее во что-то созидательное? Ну, хотя бы ненавязчивое – подскажите, прошу Вас. Не проходите мимо. Подайте руку помощи тонущему гражданину. То есть гражданке. В общем, товарищу. Да, спотыкающемуся товарищу – или спотктувшемуся человеку. Споткнулся он, право, не знаю, какими судьбами, а продолжает спотыкаться по вполне понятным причинам и под воздействием известных доз не будем уточнять чего. Нет, это не «Спотыкач» – не думайте! Водку я пока еще одна не пью.
О, какая изрядная чушь лезет в мою темноволосую голову! Ревную Вас к Джулио? К Милану, Петербургу, воздуху? Пожалуй, пора перезагрузить миндалевидное тело своей коробочки – давно меня не было в баре. Наверное, там по мне соскучились. Ну, должны же были где-то по мне соскучиться? Нет, не должны. С какой стати? Вам никто ничего не должен – пора бы уже запомнить, Александра Владимировна. Если кто-то по чему-то Вашему соскучился, так это, спорим, по кредитной карте. Ну, в лучшем случае – по Вашим длинным конечностям и другим стратегическим данным – ничего личного.
Прямо так пойти или что-то накинуть? Стук в дверь?! За мной пришли? Но я еще не одета!
Да, это стук, и это точно моя дверь, и стучат именно в нее, уже некоторое время. Наспех облачаюсь в шелковый халат и приоткрываю дверь. Потом непроизвольно рот. Медленно, как во сне, открываю дверь шире. Стоп-кадр. Этого не может быть. Это не я. Это не со мной. Я больше не буду столько пить. Скажите кто-нибудь, что это не сон. Как я смела?! Кажется, я куда-то падаю. Словно сквозь вату, слышу бархатный мягкий голос:
– Саша, Вы забыли карту Венеции. – В моей неперезагруженной коробочке короткое замыкание.
– А… как Вы меня нашли? – Наконец невнятно произношу я, предвосхищая Вашу лукавую и ой какую любимую улыбку.
– Вы меня недооцениваете. – Не могу не согласиться. Переоценить Вас невозможно. И все-таки. Надеюсь, наш общий не числящийся на сайте консульства знакомый случайно не шпион? Я не оставляла ему никаких координат. И потом, какого черта за мной шпионить? И с какой вообще стати Вы летели в Милан? Нет, про все это лучше не думать.
– Саша, Вы чекинитесь. – Мягко, как говорят с больными, обрываете Вы бред моего нездорового воображения. Прозвучало справедливо как диагноз. Да, и пью тоже. И курю. Ну да, есть у меня такая идиотская привычка – оставлять виртуальные следы, вроде как писать на стенах: «Здесь была Саша». Неужели Вы все это знаете? И тут наконец замечаю, что продолжаю стоять на пороге комнаты, а Вы все еще в коридоре и, кажется, устали.
– Инна Михайловна, заходите, пожалуйста, – наконец говорю что-то вразумительное с деланой бодростью и понимаю, что я ничего не поняла. Допустим, Вы нашли меня по виртуальным следам – но зачем?! И будто читая мои мысли, Вы произносите:
– Саша, я пыталась Вам звонить, но без какого-либо успеха. На электронные письма Вы тоже не отвечаете…
– Извините. Я между делом не открывала почту. Так получилось…
– Я понимаю.
Осторожно поднимаю с пола глаза. Мне очень страшно и хочется сорваться где-то на пол пути, но я чувствую тепло Вашего взгляда, его притягательную силу, и не могу остановиться. Наши глаза встречаются, и я вдруг точно знаю, что Вы меня не обидите. Никогда. Видимо, от этой мысли – скорее, откровения – еще больше смущаюсь.
– Пожалуйста, садитесь куда-нибудь… – растерянно развожу руками, оглядывая комнату, и кидаюсь убирать разбросанные вещи.
– Саша… – не спешите садиться Вы.
– Да?..
– У меня такой вопрос: уже весьма поздно, и дело в том, что в этой гостинице не осталось свободных мест… Как Вы смотрите на то, чтобы…
– Положительно! – чуть не вскрикиваю я, выдавая себя со всеми потрохами. И уже в полном смятении, уставясь на огромную кровать, испуганно добавляю: – только у меня нет ночной рубашки… О, какой черт потянул меня за язык! Дура, что тебе мешает спать в футболке?! И надо же было опять все испортить. А удача была так близка.
– Глупая! – улыбаетесь Вы, и я с трудом сдерживаю себя, чтобы не броситься в эти объятия. Ваши теплые руки, словно спасительные крылья, обвивают меня, и я замираю, боясь ненароком спугнуть неожиданно нахлынувшее счастье. Опять дышу, еще какие-то слова, и я снова прильнула к Вам, уткнувшись лицом во что-то мягкое, пушистое – будто мохеровое, но не кусачее – и утонула в приятнейшем, дурманящем аромате. На миг легонько отольнула, выдохнула и, тихо мыча от удовольствия, прильнула еще сильнее, окончательно утопая в головокружительном объятии.
***
Утром нас разбудил уютно барабанящий по крыше дождь – к счастью, у Вас с собой слегка дурацкий, усеянный мелкими розочками зонт.