Олеся Лагашина. Апофеоз бездомности. Рец на книгу: Андрей Иванов «Исповедь лунатика» (Романы «Бизар» и «Исповедь лунатика», Тлн, 2015)

Настоящий писатель не следует за действительностью – он предугадывает ее. Ловит в воздухе то, что еще не выразилось, по каким-то ему одному видимым приметам создает картину будущего, которым мы когда-нибудь будем застигнуты врасплох. Таким писателем Андрей Иванов стал после «Харбинских мотыльков». Еще больше крепнет это ощущение после «Бизара» и «Исповеди лунатика».

Хотя два последних романа образуют трилогию с первой известной книгой Иванова «Путешествие Ханумана на Лолланд», создается впечатление отчетливой взаимосвязи последних частей трилогии именно с «Харбинскими мотыльками». Не только благодаря качественно другому уровню писательского мастерства, но и в силу того, что центральная тема трилогии как будто вырастает из главной темы «Мотыльков». Исторический роман Иванова повествует о пути вытесненного на историческую обочину русского эмигранта к фашизму как способу преодоления отчужденности между героем и государством, героем и эпохой. И сейчас уже не нужно быть большим художником, чтобы увидеть этот зловеще лиловый оттенок в грозовой атмосфере сегодняшнего дня, где вынужденные русские эмигранты на той же обочине истории культивируют свой ресентимент.

Неслучайно в «Бизаре» вдруг возникает тема войны, истории и исторической необходимости. Возникает в связи с одним из наиболее антипатичных персонажей романа – Михаилом Потаповым, которому дано символическое имя, как будто взятое из русской народной сказки. «Именно из-за таких идиотов, как Потапов, с воплями «за Родину!» в топку отправляются целые армии, миллионы становятся костным фундаментом «великих реформ», льются кровавые реки и возводятся бесконечные стены, а потом другие идиоты называют это историческим процессом – т.е. чем-то закономерным и неизбежным, логическим и даже – необходимым», – приходит к выводу главный герой трилогии. Было бы, наверное, опрометчиво напрямую связывать эти рассуждения героя с нынешним моментом: слишком оно универсально, но в отрыве от сегодняшнего дня – с его идиотами, патриотами, тысячами беженцев и «настоящими мужчинами, которые заставляют прыгать в воду других, сбиваются с курса и создают видимость, что это другие стали причиной трагедии», читать этот роман невозможно.

Тема бездомности – ключевая для всех романов Иванова. Все его персонажи – беженцы в поисках Дома, апатриды в поисках своей традиции и корней. «Дом, представляешь! У нас будет дом! Наконец-то!» – говорит Потапов своей жене. «Living in house! Just like a normal human being», – гордо сообщает окружающим без пяти минут полноправный житель Дании. Но читателю понятно: в этом ненормальном пространстве Дом – это морок, возникающий в холодном тумане. И постоянный статус героев – вот это «без пяти минут полноправный», вечное перекати-поле. Чужие в любой стране – в том числе своей собственной. Ненужные ни России, ни Эстонии, ни Дании, ни любой другой европейской стране. Неслучайно и сама прародина, Россия, в романе названа «страной оборванных корней», и символично, что все несчастья главного героя начинаются с того, что он едет к ненавидимому отцу, решив не порывать с родственными связями.

В трилогии, на самом деле, нет ни семейных связей, ни связи с родиной-матерью. В «Бизаре» отец, озлобленный бывший мент и алкоголик, рассуждает о преимуществах безгражданства и серого паспорта, с которым не нужна виза. Узнаваема его логика и образ мысли: жизнь русского в Эстонии – не сахар и надо строить бизнес на связях с Россией («русские поймут русских»). Но характерной параллелью в конце романа появляется эпизод в российском посольстве, где герою, которому в Эстонии грозит смерть, похожий на моль российский чиновник отказывает в гражданстве и спасении, замечая, что «паспорт иностранца – сомнительный документик» и все, кто хотел выразить свою лояльность и причастность к России, давно сделали это. Столь же сомнительна и перспектива героя-писателя издаться в России (автобиографический момент в трилогии столь очевиден, что не нуждается в дополнительном подчеркивании): «Это интересно будет только в Европе или Эстонии, а для читателя средней полосы России это интереса не представляет. <…> – Да, я понимаю, Россия – большой бизнес. Какое им дело до русских в Эстонии?»

Не нужен герой и Европе, где только играют в цивилизацию, где организаций по правам человека едва ли не больше, чем самих людей, но где сам беженец – инородное тело в пошлости благополучия. Один из лейтмотивов трилогии – «Европа не резиновая» – озвучен устами официального чиновника в «Бизаре», который объясняет герою, что русские беженцы сами виноваты в их нынешнем положении, а в Европе не строили коммунизм, но жили ради благополучия среднего человека. Русские – чужие для Европы. В «Исповеди лунатика», узнав об албанском учителе, который жил у себя в горах, читал великих русских писателей и потому очень любил русских, которых, вероятно, никогда не встречал, герой замечает: «Кажется, только так русских и любят».

Чужой он и в Эстонии – особенно на фоне других, интегрированных, «из той новой породы русских, что стали появляться на втором десятке лет Независимости», которых отличает «полная мимикрия, ужимки, макияж, даже междометие «noh» и прочие эстонские слова-паразиты и едва заметный <…> акцент, не эстонский, а тот акцент, что случается у русского после долгой работы с эстонцами».

Не принадлежит он и к тем русским, которые безуспешно пытаются адаптироваться к новой стране. От безнадежной и узнаваемой мантры «биржа, курсы эстонского, Сависаар», которую в романе озвучивает мать, герой приходит к решению: «Надо ехать! Уезжать к чертовой матери! Куда угодно! <…> Не слышать русскую речь. Быть чужим, иностранцем, нелегалом. Кем я всегда был и остаюсь». Герой не идентифицируется ни с кем, поэтому он обречен на скитание в условном пространстве между Россией, Эстонией и Европой, как персонажи-евреи в романе Ремарка «Возлюби ближнего своего», которых заставляют перебегать через границу туда и обратно, не желая принимать за своих. Тема беженцев-нелегалов – конечно, очень ремарковская, поэтому читатель не слишком удивляется, когда со страниц «Исповеди лунатика» к нему обращаются с призывом: «Ремарка читал? Перечитай! Актуально! Нас еще не накрыло целиком. Нас еще подстерегает много неприятностей. Мы еще не достигли дна. <… > Как знать, как мы изменимся через несколько лет, нас будет не узнать, может быть, обратно в обезьян превратимся!» Между временами экономического кризиса 2009-2010 годов и временами ремарковских героев возникает перекличка. Время трилогии зарифмовано с периодом между двумя мировыми войнами – временем экономического кризиса, роста национализма и «Харбинских мотыльков». И мы можем лишь догадываться, какие события приберегло для нас время, выходящее за пределы трилогии, зато прекрасно помним, чем заканчиваются ремарковские романы.

Как и герой Ремарка, Евгений – представитель очередного потерянного поколения. Потерянного буквально, потому что никто не хочет верить в его существование. «Нас не принимали в расчет. Магическое слово – Прибалтика. В Прибалтике нет и не может быть проблем. Из Прибалтики нет и не может быть беженцев». Но сам герой существует как своего рода галлюцинация сходящего с ума мира, потерянный не только в пространстве, но и во времени («в наши дни, с которыми мы, очевидно, разминулись»).

Даже если кажется, что начало «Исповеди лунатика» напоминает «Школу для дураков», не стоит забывать о том, что и герой «Черного обелиска» подрабатывает в психиатрической лечебнице. Мир душевно болен, «уже совсем другое время. Другое! Ты этого еще не понимаешь, ты вряд ли следишь за событиями в мире», «земной шар въехал в гибельную для меня систему координат».

И из этого мира окончательный побег неосуществим. Даже литература как попытка эскапизма несовершенна, она и единственно подлинное странствие, и свалка – такая же, как любая другая. Недаром в романе звучит мысль о том, что за русским языком сегодня надо ехать не в Тартуский университет – к элите, а в Тартускую тюрьму – к отбросам. Культура в романе – и прибежище, и исчезающее явление. «В наши дни <…> никто не странствует – туристы есть, но они только хавают и фотографируют, беженцы – бегут, им не до этого, сама культура уносит ноги сломя голову в прошлое. И в каждом при этом созревает бесстыжий человек грядущего, а значит, каждый вынашивает в себе Судный день, который однажды извергнется из нас помимо нашей воли, и тогда не будет никому пощады». Пошлость настоящего, ускользающая в прошлом культура и личный апокалипсис будущего составляют временные координаты странствующего героя.

«Свобода моя была уродлива, дом был страшен», – говорит герой «Исповеди лунатика». Дом, семья, родина иллюзорны в его мире, потому и его история с Дангуоле обречена на неудачу. Да и имя главной героини («простая девчонка – дитя асфальта и поющей революции») не оставляет надежды на хэппи-энд: ее история прочитывается на фоне сюжета о героине «Лили навсегда» и ее прототипе, 16-летней Дангуоле, эмигрировавшей из Литвы, попавшей в Швеции в сексуальное рабство и покончившей с собой. Поэтому и в романе ее мечты о доме – утопия. Закономерным образом в финале трилогии героя преследует кошмар: он подходит к калитке, а дома нет. И утрата настолько всеобъемлюща, что не остается ничего – в том числе родного языка, поэтому история, логически завершающая бег героя, рассказывается по-английски.

Единственный дом для беженца – это небо. Даже если это небо – «родимый дом» из песни, которую поют мальчики-проститутки. Поэтому финал «Бизара», описывающий побег героя из психиатрической лечебницы как ложного дома, грандиозен как апофеоз обретения дома подлинного. «Небо было везде. Оно лежало на блестящей траве, грелось на скамейках, впивалось в деревья и асфальт; небо было готово вместить в себя весь мир и даже больше». Выше этого поэтического мастерства автор, кажется, не поднимался еще нигде. В том числе и в финале всей трилогии, перекликающемся с концовкой «Бизара»: сон, плачет разбуженный ребенок, от его плача рушатся стены. Крушатся воздушные замки, дом недостижим и невозможен. Ощущать себя на дне – быть в гармонии с миром. Люди разбиваются об иллюзии, а на самом деле, нет ничего – ни дома, ни истории, ни страны. А потому нам нечего бояться.