Сильвия Плат. Из ранних стихов

Сильвия Плат (Sylvia Plath, 1932—1963)

Перевод с английского Яна Пробштейна

---

Несколько ссылок от переводчика:

Сильвия Плат читает свои стихи
Сильвия Плат, оригиналы стихов
Сайт, посвященный переводам Сильвии Плат на русский язык

---

Сон в пустыне Мохаве

Здесь не камни камина, лишь
Песок раскаленный. Сушь, сушь.
И воздух опасен. В странные игры
Играет полдень со зреньем сознанья, посреди
Ряд тополей взгромоздив
На безумно-прямой дороге — один
Предмет, чтоб запомнить людей и дома.

Прохладный ветерок населит эти листья,
И в голубой предрассветный час
Роса соберет то, что денег дороже,
Но как завтра недостижимы, они ускользают от нас,
Либо как сверкающих капель миражи,
Скользящие перед томимыми жаждой.

О ящерках думаю, язычками лижущих воздух
В расщелинках с крохотной тенью, а жаба
У капелек собственного сердца на страже.
Как бельмо слепца, пустыня бела,
Неприютна, как соль. Змея и птица
Дремлют под древними масками ярости. Мы
Раскалены, как на ветру каминные полки.
Солнце вывалило свою лаву. Там, где лежим,
В черной броне сошлись на вече
Поджаренные сверчки и зашлись в плаче,
Дневная луна мерцает, как скорбящая мать,
А сверчки заползают в волосы наши,
Чтоб на скрипках отходную краткой ночи сыграть.

1960

 
Последние слова

Не хочу заурядного ящика — хочу саркофаг
С тигровыми полосками и лицом,
Круглым, как луна, чтобы поглазеть.
Хочу посмотреть на них, когда они явятся
Покопаться среди бессловесных минералов и корней.
Я вижу их далекие, как звезды, бледные лица.
Пока они еще ничто, даже не младенцы.
Воображаю, что у них нет родителей, как у первых богов.
Они будут допытываться, была ли я важной особой.
Надо засахарить и сохранить свои дни, как фрукты!
Зеркало мое затуманивается —
Еще пару выдохов, и оно не отразит ничего.
Цветы и лица белеют, как чистая страница.

Не доверяю духу. Он ускользает, как пар
В мечтах через отверстия глаз и ушей.
Не могу этому помешать. Однажды он уже не вернется.
Вещи не таковы. Они остаются, глянец их частичек,
Согретый прикосновеньями. Они почти что мурлычат.
Когда ступни мои остынут,
Голубой глаз моей бирюзы утешит меня.
Пусть у меня будут мои медные кастрюли, пусть румяные горшочки,
Благоухая, расцветают вокруг меня, как ночные цветы.
Меня запеленают, сохранят сердце
В опрятном свертке у ног.
Вряд ли я буду помнить, кто я. Будет темно.
И блеск этих вещиц милее лица Иштар.

1961

 
Зеркало

Я серебрянно и точно. Нет у меня предубеждений.
Все, что видите, я проглатываю мгновенно,
Как есть, незатуманенным любовью иль неприязнью.
Я не жестоко, всего лишь правдиво —
Маленького божка четырехгранный зрак.
Большую часть времени я созерцаю противоположную стену
В розовых крапинках. Я так долго ее созерцало,
Что она вошла в мое сердце. Однако мерцает она.
То и дело разделяют нас то лица, то мрак.
Теперь я — озеро. Женщина склоняется надо мной.
Ищет во мне, кто же она есть на деле.
Затем она оборачивается к этим лжецам, луне и свечам.
Но я даже спину ее отражаю правдиво.
Она вознаграждает меня слезами и возбужденными жестами.
Я для нее много значу. Она уходит и возвращается вновь.
Это ее лицо каждое утро вытесняет мрак из меня.
Во мне она утопила девушку, и день за днем
Из меня восстает ей навстречу старуха, как ужасная рыба.

1961

 
Переплывая озеро

Черное озеро, черная лодка, чернеют два человека, словно из бумаги.
Куда черные деревья идут, испив эту влагу?
Их тени норовят заслонить Канаду.

Слабый свет из водяных лилий сочится.
Цепляясь за весла, тормозят нас их листья.
Округлы и плоски, они темные шепчут советы.

Холодные миры стекают с весла.
На нас и на рыб сошел дух черноты.
Коряга машет бледной рукой на прощанье.

Раскрылись звезды в просвете меж лилий.
Не ослеплен ли ты безразличьем сирен?
Это душ потрясенных молчанье.

 
Фазан

Ты сказал, что убьешь его утром.
Не убивай. Он изумляет меня до сих пор:
Выпуклость тёмной головки чудной,

Реющей над нескошенной травой
На холме среди вязов. Есть что-то
В обладанье фазаном или

Хотя бы в его приходе.
Я не мистик: не думаю, что у него есть душа.
Причина — в его природе.

В ней — царственности исток, его прáва.
Отпечаток огромной лапы
Во дворе на снегу прошлой зимой:

Такое чудо на бледности той
Штриховки воробьев и скворцов.
В редкости ли все дело? Он редок, право.

Но и дюжину стоило бы иметь, сто
В той зелени на холме, красных
Наискосок через поле, прекрасных!

Такой яркий образ, живой.
Маленький рог изобилия.
Как бурые листья, шумно хлопают крылья.

Вольготно садится на вязе. Гнездится,
Как солнце, сияя среди нарциссов.
Я глупо вторгаюсь. Пусть живет, резвится.

1962

 
Событие

Как стихии затвердели! —
Лунный свет, утес из мела,
В чьем ущелье, как в постели,

Лежим спина к спине. Слышу, как филин
Ухает из холодного своего индиго.
Невыносимые гласные в сердце мое вошли.

Вертится и вздыхает дитя в колыбели,
Требовательно открывая рот.
Личико его вырезано из скорбного красного дерева.

И еще звезды — неистребимы, тверды.
Прикоснешься — обожгут до боли.
Не разглядеть твоих глаз.

Там, где цвет яблонь ночь покрывает льдами,
Я хожу по кругу
В колее давних горьких ошибок.

Любви сюда входа нет.
Разверзся черный провал.
На противоположной губе

Извивается белая душенька, белый червячок.
Ноги и руки мне отказали.
Кто отрубил нам конечности?

Тьма тает. Наощупь мы точно калеки.

21 мая 1962

 
Предчувствия

Вот белая стена, над которой небо себя создает —
Бесконечное, зеленое, недостижимое совершенно.
Ангелы плавают в нем и звезды, безразличные ко всему.
Они — мои медиумы.
Солнце растворяется на этой стене, кровоточа светом.

Теперь стена сера, когтиста и кровава.
Неужели невозможно покинуть границы ума?
Спираль лестницы за моей спиной уводит в колодец.
В этом мире нет ни деревьев, ни птиц,
Есть только горечь.

Эта красная стена постоянно мерцает:
То сожмется, то разожмется красный кулак —
Два серых бумажных пакета —
Вот из чего я создана, а также из ужаса, что увезут
На кресле-каталке, осеняемой крестным знаменьем и дождем благочестья.

На черной стене неизвестные птицы
Вертя головами, кричат.
Эти молчат о бессмертии!
На нас надвигаются холодные пустоты
Они спешат.

1962

 
Слова, случайно услышанные по телефону

О, грязь, грязь, как текуча! —
Густа, как импортный кофе, и с вялым пульсом.
Говори, говори! Алло, кто это?
Это пульс кишечника, любителя пищеварения.
Это он сложил эти слоги.

Что означают эти слова, слова?
Они хлюпают, как грязь.
О Боже, как теперь телефонный столик отмыть?
Они рвутся из множества дыр телефонной трубки, ищут слушателя.
Он здесь?

Теперь вся комната полна шипенья. Аппарат
Убирает щупальца.
Однако икра проникла в мое сердце. Она весьма детородна.
Канализационная труба —
Ты слишком велика. Надо, чтобы забрали тебя.

1962

 
Сожжение писем

Я развела огонь, устав
От сжатых добела кулаков
Старых писем, их мертвящего треска,
Когда приближаюсь к мусорнице.
Что они знают такое, что мне неизвестно?
По зернышку рассыпают пески,
Где мечта о чистой воде
Улыбается, как поездка на отдых.
Я не утончена,
Любимый, любимый, я, знаешь, устала
От картонных коробок цвета цемента или собачьей своры,
В ненависти которой —
Тоска на поводке у человечьей стаи
В красных куртках с глазами и метками почтовых штемпелей.

Этот огонь может лебезить и лизать, но он беспощаден:
Ящик стеклянный,
Куда мои пальцы проникнут, хотя
Они плавятся, тают, и сказано им
Не прикасаться.
И здесь писанью конец,
Вертким закорючкам под наклоном, лебезящим, с улыбкой.
По крайней мере, теперь для них нашлось место на чердаке.
По крайней мере, не буду теперь у них на крючке
Немой рыбкой
С одним оловянным глазом,
В поисках проблесков,
В арктических водах
Между этим желаньем и тем.

И я в домашнем платье ворошу кочергой картонных птиц.
Они прекраснее моей бестелесной совы,
Утешают меня,
Взмывая и улетая, но слепы они.
Они бы вспорхнули, черны и блестящи, как ангелы черные,
Да нечего им сказать.
Я о том позаботилась.
Концом кочерги
Ворошу хлопья бумаги, которые дышат, как люди,
Выметаю вместе
С пожелтевшим салатом и немецкой капустой,
Вовлечена в их голубые мечты,
Как зародыш, вовлечена.
И с черными краями
Увядает у ног имя,
Витиеватое яичко
В гнезде из корней волос и скуки —
Бледные глаза, гортаней кожаных звуки!
Теплый дождь марает волосы, не потушив ничего.
Вены мои, как деревья, рдеют.
Собаки рвут на части лису. Вот на что это похоже —
Красный взрыв и крик:
Отколовшись от разорванной сумки, он не умолкает
Со смертью глаза,
Набитого до отказа,
Но продолжает окрашивать воздух,
Сообщая частицам туч, листьев, вод,
Что есть бессмертье. Что он бессмертен.

1962

 
Сыну без отца

Еще осознаешь отсутствие,
Как дерево, рядом с тобой ныне растущее,
Как дерево смерти, обесцвеченный эвкалипт —
Лысеющий, молнией выхолощенный — иллюзия,
И небо, как свиной зад, полно безразличия.

Но сейчас ты глуп,
И я твою глупость люблю,
Ее слепое зеркало. Гляну в него —
И ничего не вижу, кроме себя самое,
А тебе кажется, что это смешно.

Хорошо, что хватаешь, как стремянку, мой нос.
Однажды коснешься опасности вдруг —
Маленьких черепов, разрытых синих холмов, тишины ада.
А пока твои улыбки — моя награда.

1962

 
Трусливые

Этот придумал псевдоним
И прячется, как червяк, под ним.

Эта дама по телефону
Выдает себя за мужчину.

Растет маска, червь гложет плоский
Глаз, носа и рта полоски.

Женщины голос становится полым,
Мертвея все больше и больше,

Черви — как стопор в глотке.
Ей ненавистна

Мысль о ребенке —
Сожрет красоту и нервные клетки,

Лучше уж умереть, чем растолстеть,
Совершенной, как Нефертити, сделает смерть,

Увеличивает яростно маска
Серебряный нимб в каждом глазу,

Где дитя не всплывет, окоема лишен,
Где будет лишь он, лишь он.

18 ноября 1962

 
Жиголо

Карманные часы, я тикаю исправно.
Улицы — ящероподобные расщелины,
Наклонные, с отверстиями, где удобно прятаться.
Лучше всего встречаться в тупике,

В бархатном дворце
С зеркальными окнами.
Там ты в безопасности,
Нет ни семейных фотографий,

Ни колец в носу, ни плача.
Яркие рыболовецкие крючки, улыбки женщин,
Впиваются в мое дородное тело,
И я в броском черном трико

Перемалываю груду их грудей, как медуза.
Чтобы насытить
Виолончели стонов, я ем яйца —
Яйца и рыбу, основу —

Кальмар, возбуждающий влеченье.
Слабеют уста,
Уста Христа,
Когда мой двигатель достигает конца.

Разболтанность моих
Золотых суставов,
То, как я превращаю шлюх в серебристую рябь,
Стелется ковром, брошенным в тишь.

Это неисчерпаемо, нет ему конца.
Никогда не состарюсь. Новые устрицы
Вопят в море, а я
Блистаю, как Фонтенбло,

Удовлетворенно,
В водомете глаза,
Сквозь гладь пруда которого нежно
Склонившись, вижу себя.

1963

 
Мистическое

Воздух — ветряки с крюками
Вопросы без ответов,
Блестящи и пьяны, как мухи,
Чьи поцелуи безжалостно жалят
В зловонном лоне черного воздуха под соснами летом.

Я помню
Мёртвый запах солнца на досках кают,
Упругость парусов, длинных соленых полотнищ.
Тому, кто однажды узрел Бога — как исцелиться?
Тому, кого взяли в полон,

Не оставив ни частицы,
Ни ногтя, ни мизинца,
Без остатка пожрали в пожарищах солнца,
В длинных пятнах древних соборов —
Как исцелиться?

Пилюля облатки Причастия?
Память? У стоячих вод прогуляться?
Или собирать пестрые кусочки
Христа из мордочек грызунов,
Кротко грызущих цветочки,

Их устремленья столь приземлены,
Что им удобно — карликам-горбунам
В чистеньких домиках под спицами лютиков.
Неужто нет великой любви — нежность одна?
Помнит ли море того,

Кто шел, аки посуху, по глади его?
Утечка молекул тому названье.
Дымоходы города дышат, запотело окно,
Дети елозят в кроватках.
Солнце расцветает геранью.

Сердце пока еще бьется.

1963