Сильвия Плат. Ариэль. Стихи

Сильвия Плат (Sylvia Plath, 1932—1963)

Перевод с английского Яна Пробштейна

---

Несколько ссылок от переводчика:

Сильвия Плат читает свои стихи
Сильвия Плат, оригиналы стихов
Сайт, посвященный переводам Сильвии Плат на русский язык

---

Стихотворения из книги «Ариэль» (1965)^[1]

Лесбос

Кухня полна порока!
Картошка шипит.
Все как в Голливуде, без окон,
Люминесцентный свет мигает, как жуткая мигрень,
Полоски жеманной бумаги на дверях —
Театральный занавес, вдовьи завитки, а я —
Патологическая лгунья, дорогая моя,
А дочка моя, посмотри — ничком на полу, вниз лицом,
Точно марионеточку без веревочек пнули ногой —
Отчего она шизофреничка
С лицом в бело-красных пятнах:
Ты выбросила за окно ее котят,
Там, как в цементной стене,
Гадят они и вопят,
Но она их не слышит. Говоришь,
Что терпеть не можешь ее, девочку-выродка.
Ты свои трубы продула, как в скверном радио —
Не слышно ни голосов, ни истории, статичный
Шум новостей.
Говоришь, я должна утопить котят. Они смердят!
Говоришь, я должна утопить мою девочку.
Она перережет себе горло в десять, если в два года безумна.
Дитя улыбается, толстая улитка,
Лежа на отполированных леденцах оранжевого линолеума.
Можешь съесть его. Он мальчик.
Говоришь, что твой муж тебя не устраивает.
Его еврейская мамаша сторожит его сладкий секс, как жемчужину.
У тебя один ребенок, а у меня два.
Сяду на корнуэльской скале и буду расчесывать волосы.
Надену тигровые штанишки, заведу интрижку.
Встретимся в воздухе, в жизни другой,
Мы с тобой.

А здесь вонь от сала и детского кала.
От снотворного я больна, одурманена.
Смог от стряпни, дым из ада
Застит головы нам, полным яда,
Двум крайностям, пропитав кости, корни волос.
Я называю тебя Сиротой, сироткой. Ты больна.
У тебя от солнца язвы, от ветра туберкулез.
Некогда была ты красавицей.
В Нью-Йорке и в Голливуде мужики говорили: «Свободна?
Ух, крошка, ты неповторима».
Ты играла, играла, играла для наслажденья.
Твой муж-импотент прошаркал за кофе.
Пытаюсь держать его в доме.
Старый фонарный столб для освещенья,
Кислотные ванны, полные пригоршни неба — от тебя подальше.
Он катится грузно по склону вымощенной пластиком горки,
Пуская голубые искры, побитый трамвай.
Голубые искры расплескиваются,
Расщепляясь на тысячи осколков, точно кварц.

О драгоценность! О бесценная!
В ту ночь луна
Волокла свой кровавый мешок, больна,
Недужный зверь,
Над огнями залива,
А потом вновь стала нормальной она,
Тверда, бела и отстранена.
Напугали до смерти меня блестящие чешуйки песка.
С удовольствием мы набирали полные горсти его,
Меся, как тесто, тело мулата,
Шелковые зерна.
Пес подхватил твоего запсовевшего мужа. Побежал дальше.

Я умолкла. Ненавистью полна
По горло, до самого рта,
Густа, густа.
Не роняю ни слова.
Собираю картошку, как дорогие пожитки,
Собираю детей,
Пакую больных котят.
О ваза, наполненная кислотой,
Ты ведь любовью полна. Знаешь сама, кого ненавидишь.
Он сжимает цепочку и мячик там у ворот,
Впадающих в море,
Которое вбирает всё черно-белое,
А потом выплевывает назад.
Каждый день ты наполняешь его излияниями, как кувшин, до краев.
Ты так изнурена.
Твой голос в моих ушах, словно серьги,
Хлопает и сосет, нетопырь, упивающийся кровью.
Вот и всё. Вот и всё.
Ты подглядываешь из-за двери,
Печальная ведьма. «Все женщины шлюхи.
Не выразить в словах».

Вижу, как твой милый наряд
Скрывает тебя, как кулачок ребенка
Или анемона, любимица моря,
Эта клептоманка.
Я еще не созрела.
Говорю, что может вернусь.
Ты ведь знаешь, зачем лгут.

Мы не встретимся даже в твоем дзенском раю.

18 октября 1962

 
Ты

Клоун, счастлив ты, делая стойку на руках,
Почти небожитель, череп, как у луны,
Как рыба, выскоблен. Здравый смысл
Вверх тормашками, как у птицы Додо.
На себя намотан, как нитей клубок,
Как сова, летишь сквозь собственный мрак.
Со дня Независимости до дня Дураков
Нем, как рыба, как репа, умён,
Мой небоскрёбчик, мой бублик, батон.

Как туман, расплывчат, долгожданен, как письмецо.
Путешествуешь, как наживка-креветка,
Ты дальше Австралии, как Атлас, согбен.
Уютно живешь ты, как в бочке селёдка.
Как невод для ловли ужей, дыряв.
Прыгуч ты, как мексиканский боб^[2].
Как дважды два, ты всегда прав.
У Tabula rasa — твоё лицо.

1960

 
Амнезия

Тщетно, тщетно уже молить: Узнай!
Ничего не поделать с таким прекрасным пробелом — только шлифуй.
Имя, ключи от машины, дом!

Игрушка-женушка
Стерты — ах, ах, вздыхай.
Четыре младенца и кокер!

Сестры-червячки и мотылёк-доктор —
Пакуй его тоже.
События прошлого

Слезают, как кожа.
Спустить все это в трубу!
Обнимая подушку,

Как рыжую сестричку, коснуться которой не смел,
Он мечтает о новой —
Бесплодной, бесплодны все!

И другого цвета.
Как будут странствовать, блуждать, пейзажи
Заискрятся шлейфом из задниц сестры и брата —

Хвост кометы!
И деньги за всем — потоком спермы.
Сестра одна

Приносит зеленый напиток, другая — голубой.
Восстают по обеим сторонам, как звезды.
Пенится и пламенеет питьё.

О сестра, мать, жена,
Милая Лета — моё бытиё.
Я никогда, никогда не вернусь домой!

1962

 
Мюнхенские манекены

Совершенство ужасно, у него детей быть не может.
Холодное, как снега дыханье, оно трамбует утробу,

Где на ветру развеваются тисы, как гидры,
Древо жизни и древо жизни

Отпускают луны свои на волю, месяц за месяцем, бесцельно.
Поток крови — это потоп любви,

Полное самопожертвование.
Сие означает: отныне идолов нет, кроме меня,

Меня и тебя.
Так, в серной своей милоте, улыбаясь

Манекены эти нынешней ночью
В Мюнхене, морге между Парижем и Римом,

Наги и лысы, прислонившись, стоят в мехах,
Оранжевые леденцы на шестах,

Невыносимы, безмозглы.
Снег осыпает хлопья тьмы.

Никому нет до этого дела. В отелях
Руки откроют двери и выставят туфли

Для наведенья углеродного блеска,
В которые завтра втиснутся широкие стопы.

Одомашненность этих окошек
Младенческие кружавчики, зеленолистая кондитерская,

Толстые немцы спят в бездонном своём Stolz’е^[3],
А чёрные телефоны висят на крючках,

Поблескивая
Поблескивая и переваривая

Безголосость. Снег безголос.

1963

 
Тотем

Паровоз убивает рельсы, серебряная колея
Простирается в даль. Все равно она будет пожрана.

Бег ее бесполезен.
По ночам открывается красота утонувших полей,

Заря золотит фермеров, как поросят,
Слегка раскачивающихся в плотных костюмах,

Белые башни Смитфильда впереди,
Жирные ляжки коров и кровь у них на уме.

Безжалостен блеск мясницких ножей,
Гильотина мясника шепчет: «Каково же, каково же?»

На блюде заяц почил,
Его детская головка отдельно, специями благоухая, —

Освежеван, с мехом и человечность содрали.
Давайте сожрем его, как ученье Платона,

Сожрем, как Христа.
Эти люди некогда значили нечто —

Круглые их глаза, зубы, гримасы
На палке-трещотке, подделке змеи.

Устрашит ли меня капюшон кобры —
Одиночество глаза ее, зрака гор —

Ушко, в которое небо вечно вдевает нитью себя?
У мира кровь горяча, он вспыльчив и человечен,

Говорит заря, разливая потоки крови.
Нет окончанья пути — лишь чемоданы,

Из которых неизменное «я» вылезает, раскладываясь, как костюм,
До блеска заношенный, с карманами, набитыми пустяками,

Желаньями, билетами, короткими замыканиями, складными зеркалами.
Я зол до безумья, — взывает паук, размахивая множеством лапок.

Он и вправду ужасен,
Ужас множится в глазах мух.

Они жужжат, как синие дети
Попав в бесконечности сети

Со множеством щупалец,
Повязанные одной паутиной-смертью.

1963

 
Паралитик

Это бывает. Будет ли продолжение? —
Разум мой — скала,
Ни пальцами не ухватишь, ни языком.
Мой бог, железное легкое,

Который любит меня, раздувает
Два моих
Пыльных мешка,
Не дает мне

Отключиться, пока
День скользит снаружи, как телеграфная лента.
Ночь приносит фиалки,
Гобелены глаз,

Огни,
Мягкую речь безымянных
Говорунов: «Ты в порядке»?
Накрахмаленная недостижимая грудь.

Мертвое яйцо, я лежу
Весь целиком
На цельном мире, которого не достать,
Взобравшись на узкий, белый

Прикроватный ролик,
Фотокарточки навещают меня:
Моя жена, в мехах 1920-х, давно мертва и плоска,
Рот полон жемчужин,

Две девочки шепчут:
«Мы твои дочери», плоские, как она.
Стоячие воды
Заворачивают мои губы,

Глаза, нос и уши
В прозрачный целлофан,
Который проткнуть не под силу мне,
Лёжа на голой спине,

Я улыбаюсь, будда: все
Нужды, желания,
Спадая с меня, словно кольца,
Обнимают свои огоньки.

Лапа
Магнолии,
Пьяна от собственных запахов,
Ничего не просит у жизни.

1963